Книга историка и журналистки из Великобритании Фрэнсис Стонор Сондерс «ЦРУ и мир искусств: культурный фронт холодной войны» впервые раскрывает подробности того, как Соединённые Штаты выстраивали свою «мягкую силу» в 1950-1960-е годы. «Лучшая пропаганда - это её отсутствие» - под таким лозунгом в обстановке строжайшей секретности вело работу в области культуры ЦРУ, тщательно маскируя своё финансирование нагромождением подставных фондов.

Автор книги на протяжении нескольких лет штудировала документы более чем 30 американских и британских архивных собраний, проанализировав огромный массив информации. После Второй мировой войны европейские коммунисты, мужественно защищавшие свои страны от фашизма, пользовались огромной популярностью среди населения и во многих государствах должны были прийти к власти. Вашингтон не мог допустить этого. Наряду с прямым вмешательством в избирательные кампании, как в Италии и во Франции в 1948 году, американские стратеги разработали долгосрочные программы культурного и интеллектуального воздействия на элиты этих стран.

Цель работы над умом и сознанием европейской интеллигенции была двоякая. Во-первых, требовалось сделать левых «некоммунистическими», то есть сдвинуть их ближе к центру, поскольку избавиться от левых взглядов не представлялось возможным. Во-вторых, необходимо было «оторвать» их от Советского Союза, сделать антисоветскими.

В сфере культуры Советский Союз представлял настолько убедительные аргументы, что американский истеблишмент мучился неспособностью сформулировать контраргументы и предложить свою моральную и духовную силу. Огромный успех советского Дома культуры в Берлине, открытого в 1947 году, вызвал у американских «рыцарей холодной войны» настоящую панику. Ведь для Европы американской культуры как таковой не существовало. С европейской точки зрения, Америка была «культурной пустыней», нацией жующих жвачку обывателей, чьим национальным девизом могли служить слова американского журналиста и критика Дуайта Макдональда: «Я получил своё, и пошёл ты, Джек!».

Основным инструментом культурного фронта холодной войны являлся Конгресс за свободу культуры (Congress for Cultural Freedom) с отделениями в 35 государствах, десятками изданий и программ. Многочисленные издания, симпозиумы, выставки, концерты и программы Конгресса должны были убедить европейцев, что «Америка и американцы достигли полного триумфа во всех сферах человеческого духа, общих и Старому и Новому Свету».

Для сокрытия финансирования и участия в деятельности Конгресса за свободу культуры ЦРУ создало разветвлённую систему фондов, служивших каналами для проведения средств. Эта система позволяла ЦРУ финансировать неограниченное количество тайных программ в отношении молодёжных групп, профсоюзов, университетов, издательских домов и других организаций с начала 1950-х годов. Популярной стала шутка: если какая-нибудь американская благотворительная или культурная организация внесла слова «независимая» или «частная» в свои документы, она, скорее всего, является прикрытием ЦРУ.

Автор книги не является приверженцем России или ранее Советского Союза. Фрэнсис Стонор Сондерс - одна из тех людей на Западе, кто пытается добраться до истины и не приемлет огромную систему обмана, отстроенную государственным аппаратом для манипуляции общественным мнением. Фрэнсис Стонор Сондерс - действительно независимый журналист и историк, в истинном, не вашингтонском, понятии этого слова.

Вероника Крашенинникова, генеральный директор

Института внешнеполитических исследований и инициатив

В разгар холодной войны правительство США вложило громадные средства в секретную программу культурной пропаганды в Западной Европе. Центральным аспектом программы было распространение утверждения о том, что её не существует. Руководство пропагандой осуществлялось в обстановке строжайшей секретности Центральным разведывательным управлением. Средоточием этой тайной кампании являлся Конгресс за свободу культуры, который с 1950 по 1967 год возглавлял агент ЦРУ Майкл Джоссельсон (Michael Josselson). Его достижения, несмотря на непродолжительное время существования, были весьма значительны. На пике своей активности Конгресс за свободу культуры имел отделения в 35 странах, его персонал насчитывал десятки работников, он издавал более 20 престижных журналов, владел новостными и телевизионными службами, организовывал престижные международные конференции, выступления музыкантов и выставки художников, награждал их призами. Его задачей было отвлечь интеллигенцию Западной Европы от затянувшегося увлечения марксизмом и коммунизмом и привести её к воззрениям, более подходящим для принятия «американского образа жизни».

Привлекая обширное и очень влиятельное сообщество интеллектуалов, политических стратегов, корпоративной элиты, а также старые университетские связи «Лиги плюща» (Ivy League; общее название для самых старых и престижных университетов США. - Прим. ред.), это начинание ЦРУ стартовало в 1947 году с создания консорциума, чья двойная задача состояла в том, чтобы привить мир от коммунистической заразы и облегчить продвижение интересов американской внешней политики за рубежом. Результатом стало создание сплочённого сообщества людей, работавших рука об руку с ЦРУ для распространения одной идеи: мир нуждается в Pax Americana (американский мир, мир по американскому образцу. - Прим. ред.), новой эпохе Просвещения, которая могла бы называться «американским веком».

Созданный ЦРУ консорциум, состоявший из тех, кого Генри Киссинджер (Henry Kissinger) характеризовал как «аристократию, посвятившую себя служению нации на основе принципа беспристрастности», являлся скрытным оружием Америки в холодной войне, применение которого имело обширные последствия. Нравилось им это или нет, знали они об этом или нет - в послевоенной Европе оставалось совсем немного писателей, поэтов, художников, историков, учёных и критиков, чьи имена не были бы связаны с этим тайным предприятием. Никем не оспариваемая, так и не обнаруженная в течение более чем 20 лет, американская разведка управляла изощрённым, надёжно обеспеченным культурным фронтом на Западе, ради Запада, под предлогом свободы выражения. Определяя холодную войну как «битву за человеческие умы», она запаслась обширным арсеналом культурного оружия: журналами, книгами, конференциями, семинарами, выставками, концертами, премиями.

Среди членов консорциума была смешанная группа бывших радикалов и левых интеллектуалов, чья вера в марксизм и коммунизм оказалась подорвана свидетельствами о сталинском тоталитаризме. Берущее начало в «розовом десятилетии» 1930-х годов, оплаканном Артуром Кёстлером (Arthur Koestler) как «искусственно прерванная революция духа, безрезультатный Ренессанс, ложная заря истории» [1], их разочарование сопровождалось готовностью примкнуть к новому консенсусу, утвердить новый порядок, восполнив израсходованные силы. Традиция радикального диссидентства, согласно которой интеллектуалы брали на себя исследование мифов, ставили под сомнение прерогативы учреждений и тревожили самодовольство властей, была прервана ради поддержки «американского проекта». Поощряемая и субсидируемая могущественными организациями, эта антикоммунистическая группа стала таким же «картельным сговором» в интеллектуальной жизни Запада, каким был коммунизм за несколько лет до этого (и включал зачастую тех же самых людей).

«Приходит время... когда, по-видимому, жизнь теряет способность устраивать саму себя, - говорит Чарли Ситрин, рассказчик в «Даре Гумбольдта» Сола Беллоу (Saul Bellow, Humboldt's Gift). - Она была устроена. Интеллектуалы брались за это, как за свою работу. Со времён, скажем, Макиавелли до наших дней устроение жизни было грандиозным, великолепным, мучительным, обманчивым, гибельным проектом. Человек, подобный Гумбольдту - вдохновенный, проницательный, увлекающийся, был вне себя от восторга с открытием того, что человеческое предприятие, такое величественное и бесконечно разнообразное, отныне будет руководимо выдающимися личностями. Он был выдающейся личностью и, следовательно, приемлемым кандидатом для власти. Что ж, почему бы и нет?» [2]. Подобно этому, многие Гумбольдты - интеллектуалы, преданные ложным идолам коммунизма, - теперь обнаружили себя внимательно изучающими возможность построения нового Веймара, американского Веймара. Если правительство и его тайная рука ЦРУ были готовы содействовать этому проекту - почему бы и нет?

То, что бывшие левые должны были идти в одной связке с ЦРУ, участвуя в общем деле, не так невероятно, как кажется. В холодной войне на культурном фронте существовала подлинная общность интересов и убеждений между Управлением и нанятыми интеллектуалами, даже если последние и не догадывались об этом. Выдающийся либеральный историк Америки еврейского происхождения Артур Шлезингер (Arthur Schlesinger) отмечал, что влияние ЦРУ было не только «реакционным и зловещим... По моему опыту, его руководство было политически просвещённым и утончённым» [3]. Взгляд на ЦРУ как на прибежище либерализма являлся мощным стимулом к сотрудничеству с ним или хотя бы оправдывал миф, что сотрудничество мотивировано хорошими намерениями. Тем не менее, такое восприятие сталкивалось с большими неудобствами из-за репутации ЦРУ как беспощадного агрессора и пугающе опасного инструмента американских сил в холодной войне. Это была организация, которая руководила свержением премьер-министра Мосаддыка (Mossadegh) в Иране в 1953-м, устранением правительства Арбенса в Гватемале в 1954-м, гибельной операцией в заливе Свиней на Кубе в 1961-м, пресловутой программой «Феникс» во Вьетнаме. Она шпионила за десятками тысяч американцев, преследовала демократически избранных лидеров в других странах, планировала убийства, отрицала свою деятельность в Конгрессе и вдобавок ко всему подняла искусство лжи на новую высоту. Посредством какой же замечательной алхимии смогло ЦРУ преподнести себя таким возвышенным интеллектуалам, как Артур Шлезингер, в качестве золотого вместилища лелеемого либерализма?

Глубина, которой американская разведка достигала в своём проникновении в культурные дела западных союзников, действуя в качестве непризнанного посредника в самом широком спектре творческой активности, ставя интеллектуалов и их работу в положение шахматных фигур в большой игре, остаётся одним из самых будоражащих вопросов в наследии холодной войны. Защита, выстроенная покровителями ЦРУ в тот период, покоящаяся на утверждении, что существенные финансовые средства выделялись без дополнительных условий, никем ещё не была серьёзно оспорена. В интеллектуальных кругах Америки и Западной Европы продолжают с готовностью принимать за правду то, что ЦРУ всего лишь проявляло заинтересованность в расширении возможностей для свободного и демократического культурного самовыражения. «Мы просто помогли людям сказать то, что они сказали бы в любом случае, - так беспроигрышно выстраивается эта линия защиты. - Если получатели средств из фондов ЦРУ не были осведомлены об этом факте, если их образ действий не изменился впоследствии, значит, их независимость как критически мыслящих индивидов не была затронута».

Однако официальные документы, относящиеся к культурному фронту холодной войны, подрывают этот миф об альтруизме. Люди и организации, оплачиваемые ЦРУ, были готовы выполнять свою роль участников широкой кампании убеждения, кампании пропагандистской войны, в которой пропаганда определялась как «любое организованное усилие или движение, направленное на распространение информации или конкретной доктрины посредством новостей, специальных аргументов или призывов, предназначенных для влияния на мысли и действия любой данной группы» [4]. Жизненно важной составляющей этих усилий была психологическая война, которая определялась как «планомерное использование нацией пропаганды и действий, отличных от военных, которые сообщают идеи и информацию, предназначенные для влияния на мнения, позиции, эмоции и поведение населения других стран, с целью поддержки осуществления национальных задач». А наиболее эффективный вид пропаганды достигается, когда «субъект движется в желательном для вас направлении, веря, что руководствуется собственными мотивами» [5]. Бесполезно отрицать эти определения. Они разбросаны по всей правительственной документации, это данность американской послевоенной культурной дипломатии.

Несомненно, маскируя финансовые вложения, ЦРУ действовало, исходя из предположения, что приглашение к сотрудничеству может быть отвергнуто, если делается открыто. Какой вид свободы может распространяться таким обманным путём? Свобода любого вида, безусловно, не стоит на повестке дня в Советском Союзе, где писатели и интеллектуалы, ещё не отправленные в лагеря, подневольно служат интересам государства. Было бы, конечно, справедливо противостоять такой несвободе. Но какими средствами? Существовали ли какие-либо основания для того, чтобы считать невозможным возрождение принципов западной демократии в послевоенной Европе в соответствии с некоторыми внутренними механизмами? Или для того, чтобы не считать, что демократия может быть более сложным явлением, чем предполагает прославленный американский либерализм? До какой степени приемлемо для другого государства тайно вмешиваться в фундаментальный процесс естественного интеллектуального роста, свободных дискуссий и несдерживаемого потока идей? Не было ли здесь риска создать вместо свободы разновидность недосвободы (ur-freedom), когда люди думают, что действуют свободно, в то время, как на самом деле они ограничены силами, над которыми не имеют контроля?

Вступление ЦРУ в войну на культурном фронте ставит и другие вопросы. Могла ли финансовая помощь исказить процесс становления интеллектуалов и распространения их идей? Были ли люди отобраны для занимаемого ими положения на основаниях, отличных от их интеллектуальных заслуг? Что имел в виду Артур Кёстлер, когда высмеивал научные конференции и симпозиумы как «разъезды международных академических девочек по вызову»? Обеспечивалась ли защита репутации или её улучшение членам консорциума по культуре ЦРУ? Сколько писателей и учёных, получивших доступ к международной аудитории для распространения своих идей, были в действительности второстепенными публицистами-однодневками, чьи труды обрекались пылиться в подвалах букинистических магазинов?

В 1966 году в «Нью-Йорк Таймс» (New York Times) вышла серия статей, продемонстрировавшая широкий размах тайной деятельности, осуществлявшейся американской разведкой. О том, что как только истории о попытках государственных переворотов и политических убийствах (по большей части неумело совершённых) выливаются на первые полосы газет, ЦРУ приходит в состояние, напоминающее отбившегося от стада слона, ломящегося через джунгли мировой политики, круша всё на своём пути, не ограниченного никакой ответственностью. Среди этих драматических шпионских разоблачений появлялись и подробности того, каким образом американское правительство демонстрировало себя западным жрецам культуры, обеспечивавшим интеллектуальный авторитет его действиям.

Предположение, что многие интеллектуалы действовали под диктовку американских политиков, а не в соответствии с собственными принципами, порождает всеобщее отвращение. Моральный авторитет, которым пользовалась интеллигенция в разгар холодной войны, теперь серьёзно подорван и зачастую осмеян. Консенсократия развалилась, её основа не смогла удержаться. Да и сама история стала фрагментированной, частичной, видоизменённой, иногда вопиющим образом - благодаря силам как правым, так и левым, которые хотели бы исказить правду ради достижения собственных целей. По иронии судьбы обстоятельства, которые сделали возможными разоблачения, сами способствовали тому, чтобы затушевать их истинное значение. Когда безумная антикоммунистическая кампания во Вьетнаме поставила Америку на грань социального коллапса, когда последовали скандалы уровня «документов Пентагона» или Уотергейта, стало трудно поддерживать интерес к делу о культурной борьбе (Kulturkampf) или испытывать возмущение по этому поводу - на фоне всего остального оно казалось лишь второстепенной оплошностью.

«История, - писал Арчибальд Маклейш (Archibald MacLeish), - подобна плохо спроектированному концертному залу с мёртвыми зонами, где не слышно музыки» [6]. Эта книга представляет собой попытку выявить и зафиксировать такие мёртвые зоны. Она ищет особую акустику, мелодию, отличную от той, что исполняется официальными виртуозами эпохи. Это тайная история, поскольку она верит в действенность силы личных отношений, «мягких связей» и сговоров, в значение салонной дипломатии и будуарного политиканства. Книга бросает вызов тому, что Гор Видал (Gore Vidal) описывал как «официальные фикции, которые согласовываются слишком многими и слишком пристрастными сторонами, каждая со своей тысячей дней, за которые строятся собственные вводящие в заблуждение пирамиды и обелиски, претендующие показывать время по солнцу». Любая история, которая исходит из изучения этих «согласованных фактов», неизбежно становится, по словам Цветана Тодорова (Tzvetan Todorov), «актом профанации. Речь идёт не о содействии в создании культа героев и святых, а о максимально возможном приближении к правде. Это часть того, что Макс Вебер (Maks Weber) называл «расколдовыванием мира», того, что находится на противоположном крае от идолопоклонства. Речь об освобождении правды ради самой правды, а не об извлечении образов, которые считаются полезными для настоящего» [7].

Европа пробудилась на морозной послевоенной заре. Зима 1947 года была самой холодной за всё время наблюдений. Она открыла свой фронт, проходящий через Германию, Италию, Францию, Британию и с января по конец марта вела наступление без всякой жалости. В Сен-Тропе выпал снег, штормовые ветра вызвали непроницаемые метели, плавучие льды достигали устья Темзы, поезда с продовольствием примерзали к рельсам, баржи, везущие уголь в Париж, вмерзали в лёд. Философ Исайя Берлин (Isaiah Berlin) ужасался скованному стужей городу, «покинутому, пустому и мёртвому, словно изысканный труп».

По всей Европе водоснабжение, канализация и большинство других коммунальных удобств перестали функционировать, снабжение продовольствием сократилось, запасы угля упали до самого низкого уровня за все времена, поскольку шахтёры с трудом справлялись с намертво смерзавшимися подъёмными механизмами. За непродолжительными оттепелями опять следовали морозы, сковывавшие каналы и дороги толстым слоем льда. В Британии количество безработных выросло на один миллион за два месяца. Государственное управление и промышленность буквально застряли в снегу и льдах. Казалось, что замерзала и сама жизнь: более 4 миллионов овец и 30 тысяч коров погибли.

Вилли Брандт (Willy Brandt), будущий канцлер, видел Берлин, охваченным «новым ужасом», этот город в наибольшей степени символизировал коллапс Европы. Жуткий холод «нападал на людей как дикий зверь, загоняя их в дома. Но и там они не находили передышки. В оконных проёмах не было стёкол, их наспех заколачивали досками и гипсовыми панелями. Стены и потолки были в трещинах и дырах, люди затыкали их бумагой и тряпками. На отопление шли скамейки из парков... старики и больные сотнями замерзали насмерть в своих постелях» [8]. В качестве крайней меры каждой германской семье было выделено одно дерево на отопление. В начале 1946 года берлинский зоосад оказался уже полностью вырублен, его статуи стояли посреди пустыря, в окружении замёрзшей грязи; зимой 1947 года леса в знаменитом Грюневальде были уничтожены. Метели, засыпавшие развалины разрушенного бомбардировками города, не могли скрыть страшное наследие гитлеровской маниакальной мечты о Германии. Берлин, подобно разрушенному Карфагену, приводил в отчаяние, холодный, полный призраков, побеждённый, завоёванный, оккупированный.

Погода жестоко убеждала в физической реальности холодной войны, прокладывавшей себе путь в новой, послеялтинской топографии Европы, национальные территории которой были расчленены и прежний состав населения насильственно изменён. Оккупационные администрации союзников во Франции, Германии, Австрии и Италии бились над тем, чтобы как-то справиться с 13 миллионами бездомных, демобилизованных и перемещённых лиц. Растущие ряды персонала союзных администраций, прибывающего на оккупированные территории, усугубляли проблему. Всё большее число людей, вынужденных покинуть свои дома, присоединялись к тем, кто уже ночевал в общественных зданиях, подъездах, подвалах и бомбоубежищах. Кларисса Черчилль (Clarissa Churchill), бывшая гостем Британской контрольной комиссии (British Control Commission) в Берлине, вспоминала, что была «защищена как географически, так и материально от воздействия хаоса и нищеты, царивших в городе. Я ходила по тёплой спальне в бывшем доме какого-то нациста, лежала на обшитых кружевом простынях, изучала его полки с книгами - даже эти простые действия позволяли мне почувствовать привкус исступлённого торжества завоевателя, который, впрочем, немедленно исчезал, стоило только немного прогуляться по улицам или посетить неотапливаемую немецкую квартиру» [9].

Для победителей это было головокружительное время. В 1947 году блок американских сигарет стоил 50 центов на американской военной базе, тогда как на чёрном рынке он оценивался в 1800 рейхсмарок, что равнялось 180 долларам по легальному обменному курсу. За четыре блока сигарет можно было нанять на вечер немецкий оркестр, а за двадцать четыре блока - приобрести «Мерседес-бенц» 1939 года выпуска. Пенициллин и сертификаты Persilscheine (Белее белого), которые гарантировали, что владелец не имел никаких связей с нацистами, стоили дороже всего. Благодаря таким чудесам экономики простые солдаты из рабочих семей Айдахо могли жить как новые цари.

Подполковник Виктор Ротшильд (Victor Rothschild), первый британский военный, прибывший в Париж в день освобождения в должности специалиста по обезвреживанию неразорвавшихся бомб, вернул свой фамильный дом на улице Мариньи, который был отобран нацистами. Там он угощал молодого офицера разведки Малкольма Маггериджа (Malcolm Muggeridge) марочным шампанским. Старый семейный дворецкий, работавший в доме и при немцах, заметил, что ничего не изменилось. Отель «Риц», реквизированный миллионером и офицером разведки Джоном Хэем Уитни (John Hay Whitney), принимал Дэвида Брюса (David Bruce), друга Скотта Фицджеральда (F. Scott Fitzgerald) по Принстонскому университету. Брюс, явившись вместе с Эрнестом Хэмингуэем (Ernest Hemingway) и целой армией освободителей, отправил управляющему заказ на 50 коктейлей с мартини. Хэмингуэй, как и Дэвид Брюс, служивший в Управлении стратегических служб (Office of Strategic Services) - американской секретной службе времён войны, вместе со своими бутылками виски обосновался в «Рице» и там в алкогольном помутнении принимал в гостях нервного Эрика Блэра (Eric Blair; он же Джордж Оруэлл) и более уравновешенную Симону де Бовуар (Simone de Beauvoir) вместе с её возлюбленным Жан-Полем Сартром (Jean-Paul Sartre; который, как он впоследствии писал, напился до забытья и пережил худшее похмелье в своей жизни).

Философ и офицер разведки Э.Дж. «Фредди» Эйер (A.J. «Freddie» Ayer), автор книги «Язык, истина и логика», стал легко узнаваемой персоной в Париже, поскольку разъезжал с шофёром на большом «Бугатти», укомплектованном армейской радиостанцией. Артур Кёстлер со своей подругой Мамэн Паже (Mamaine Paget) «скудно обедали» вместе с Андре Мальро (Andre Malraux) блинами с икрой, балыком, водкой и souffle siberienne. Опять-таки в Париже Сьюзан Мэри Олсоп (Susan Mary Alsop), молодая жена американского дипломата, устраивала вечеринки в своём «восхитительном доме, полном обюссоновских ковров и хорошего американского мыла». Но когда она выходила из дома, то встречала «только суровые, изнурённые и полные страданий лица. Людям нечего было есть, за исключением тех, кто мог позволить себе покупать продукты на чёрном рынке, да и там их было не так много. Кондитерские магазины пустовали, на их витринах, как, например, в кафе Румпльмайера, можно было увидеть искусно сделанное картонное пирожное или пустую коробку из-под шоколада с надписью «модель», и больше ничего. В витрине магазина на улице Фобур-Сент-Оноре могла гордо демонстрироваться пара ботинок с этикеткой «настоящая кожа» или «модель» в окружении отвратительных на вид вещей, сделанных из соломы. Как-то, будучи не на территории «Рица», я выбросила сигаретный окурок - и хорошо одетый пожилой джентльмен сразу схватил его» [10].

Примерно в то же время молодой композитор Николай Набоков, двоюродный брат писателя Владимира Набокова, выбросил окурок в советском секторе Берлина: «Когда я пошёл назад, из темноты выскочила фигура и подняла брошенную мной сигарету» [11]. Поскольку сверхраса была занята выискиванием в помойках окурков, топлива и еды, развалины бункера фюрера мало привлекали берлинцев. Зато американцы, служившие в военной администрации, по субботам исследовали с помощью фонарей подвалы разрушенной рейхсканцелярии Гитлера и растаскивали экзотические находки: румынские пистолеты, толстые пачки полусожженных банкнот, железные кресты и другие ордена. Один мародёр открыл женский гардероб и подобрал там несколько латунных петлиц от мундиров с выгравированными нацистским орлом и словом Reichskanzlei (Рейхсканцелярия). Фотограф журнала Vogue Ли Миллер (Lee Miller), бывшая когда-то музой Мана Рэя (Man Ray), позировала одетой в ванной гитлеровского бункера.

Однако веселье вскоре иссякло. Разделённый на четыре сектора, подобный наблюдательному пункту на мачте корабля посреди моря контролируемой Советским Союзом территории, Берлин стал «травматической синекдохой холодной войны» [12]. Работая с нарочитой солидарностью в Союзной комендатуре (Kommandatur) над задачами «денацификации» и «переориентации» Германии, четыре державы боролись с усиливавшимися идеологическими ветрами, обнажавшими всю шаткость международной обстановки. «Я не чувствовал враждебности к Советам, - писал Майкл Джоссельсон, американский офицер эстонско-русского происхождения. - В то время я был фактически аполитичным, и это очень облегчало мне поддержание прекрасных личных отношений с большей частью советских офицеров, которых я знал» [13]. Однако помимо «дружественно» позиционирующей себя администрации советской зоны влияния существовала реальность массовых показательных процессов и переполненных лагерей в самой России, которая подвергала суровому испытанию дух сотрудничества. Зимой 1947-го, меньше чем через два года после того, как американские и русские солдаты обнимались на берегах Эльбы, отношения переросли во враждебность. «Только после того как советская политика стала открыто агрессивной, когда сообщения о зверствах, происходящих в советской зоне оккупации, стали появляться ежедневно... и когда советская пропаганда стала грубо антизападной, тогда моя политическая сознательность пробудилась» [14], - записал Джоссельсон.

Штаб-квартира Управления военной администрации США была известна как OMGUS (Office of Military Government US), причём немцы сначала решили, что так пишется слово «автобус» по-английски, поскольку эта аббревиатура была нарисована на двухэтажных автобусах, реквизированных американцами. Время, не занятое шпионажем за тремя другими державами, офицеры OMGUS проводили за конторскими столами, заваленными огромными стопками вездесущих Fragebogen (анкет), которую каждый немец, ищущий работу, обязан был заполнить, отвечая на вопросы о гражданстве, вероисповедании, судимостях, образовании, профессиональной квалификации, гражданской и военной службе, о том, что писал и с какими речами выступал, о доходах и имуществе, поездках за границу и, конечно, о членстве в политических организациях. Проверка всего населения Германии на наличие даже малейших следов «нацизма и милитаризма» была неэффективной бюрократической затеей. В то время как какой-нибудь уборщик мог находиться в чёрном списке за то, что подметал коридоры в рейхсканцелярии, многие гитлеровские промышленники, учёные, администраторы и даже высокопоставленные офицеры незаметно возвращались на свои места союзными властями, отчаянно пытавшимися уберечь Германию от коллапса.

Для Майкла Джоссельсона заполнение бесконечных бланков было не тем методом, с помощью которого следовало разбираться со сложным наследием нацистского режима. Он применил другой подход. «Я не знал Джоссельсона тогда, но слышал о нём, - вспоминал философ Стюарт Хемпшир (Stuart Hampshire), работавший в то время на МИ-6 в Лондоне. - Его слава разошлась по тайным каналам связи всех европейских разведок. Он был большим мастером, человеком, который мог взяться за любое дело. Любое. Если вы хотели пересечь русскую границу, что было практически невозможно, Джоссельсон мог это организовать. Если вам был нужен симфонический оркестр, Джоссельсон мог это устроить» [15].

Бегло говорящий на четырёх языках без малейшего акцента, Майкл Джоссельсон был ценным кадром в рядах американского оккупационного офицерства. К тому же он знал Берлин изнутри. Родившийся в Тарту (Эстония) в 1908-м, сын еврейского лесоторговца, он впервые приехал в Берлин в начале 1920-х, увлечённый волной эмиграции балтийской диаспоры, последовавшей за революцией 1917 года. Большинство членов его семьи были убиты большевиками, и возвращение в Тарту не представлялось возможным. Он стал членом того поколения, которое Артур Кёстлер назвал «отбросами земли» - выкорчеванными людьми, чьи жизни были разбиты XX веком и чьё единство с родиной разорвано. Джоссельсон учился в Берлинском университете, но покинул его до получения степени и устроился работать закупщиком в сеть американских универмагов Gimbels-Saks, став их представителем в Париже. В 1936-м он эмигрировал в Штаты, где вскоре получил американское гражданство.

Джоссельсон был призван в армию в 1943 году. Опыт жизни в Европе делал его очевидным кандидатом для работы в разведке либо в структурах, занимающихся психологической войной. Он был определён в разведывательный отдел Управления психологической войны (Psychological Warfare Division - PWD) в Германию, где вошёл в состав особой допросной группы из семи человек (неофициальное название Kampfgruppe Rosenberg - боевая группа Розенберга, в честь лидера капитана Альберта Г. Розенберга, Albert G. Rosenberg). Задачей группы было проведение допросов сотен немецких заключённых еженедельно с целью «быстрого отделения убеждённых нацистов от ненацистов, лжи - от правдивых показаний, разговорчивых личностей - от молчаливых» [16]. Демобилизовавшись в 1946 году, Джоссельсон остался в Берлине в американской военной администрации в качестве чиновника по вопросам культуры, затем работал в Государственном департаменте и Верховном комиссариате США чиновником по связям с общественностью. В этой должности он занимался «проверкой личных дел» работников германской прессы, радио и развлекательных передач, причём любое СМИ могло быть закрыто «на время удаления нацистов».

В то же управление был назначен Николай Набоков, русский белоэмигрант, живший в Берлине до 1933 года, когда он переехал в Соединенные Штаты. Высокий, красивый, открытый человек, легко находивший друзей и очаровывавший женщин. В 1920-х годах его квартира в Берлине была центром эмигрантской культурной жизни, интеллектуальным салоном, в котором вращались писатели, учёные, художники, политики и журналисты. Среди этой космополитической группы изгнанников был и Майкл Джоссельсон. В середине 1930-х Набоков уехал в Америку, где создал, по его собственному скромному определению, «первый американский балет» Union Pacific вместе с Арчибальдом Маклейшем. В Нью-Йорке он делил маленькую студию с Анри Картье-Брессоном (Henri Cartier-Bresson), когда у них не было денег. Набоков позднее писал, что «для Картье-Брессона коммунистическое движение было двигателем истории, провозвестником будущего человечества... Я разделял многие его взгляды, но, несмотря на сильную тоску по моей российской родине, я никогда не мог принять увлечение коммунизмом, свойственное многим западноевропейским и американским интеллектуалам. Я чувствовал, что они были странным образом слепы к реалиям российского коммунизма, что они таким образом просто реагировали на волну фашизма, обрушившуюся на Европу в начале Депрессии. До определённой степени я чувствовал, что коммунистические настроения в середине 1930-х годов являлись преходящим увлечением, умело питаемым мифами о русской большевистской революции, создававшимися советским агитпропом» [17].

В 1945 году вместе с У.X. Оденом (W.H. Auden) и Дж.К. Гэлбрайтом (J.К. Galbraith) Набоков вошёл в состав Отдела по моральным вопросам (Morale Division) Подразделения по исследованию стратегических бомбардировок (US Strategic Bombing Survey Unit) в Германии, где встречался с сотрудниками, занимавшимися вопросами психологической войны. Позднее вместе со своим старым знакомым Майклом Джоссельсоном он перешёл в Отдел информационного контроля (Information Control Division). Как композитор Набоков был определён в музыкальный отдел, где он рассчитывал «создать годное психологическое и культурное оружие, с помощью которого можно будет уничтожить нацизм и приблизить желанное рождение демократической Германии» [18]. Его задачей было «выкинуть нацистов из немецкой музыкальной жизни и позволить работать тем (предоставив им право на занятие профессией), кого мы считали «чистыми» немцами», а также «контролировать программы германских концертов и следить, чтобы они не превращались в националистические манифестации». Представляя Набокова на вечеринке, один американский генерал сказал: «Он спец по музыке и говорит фрицам, что с ней нужно делать» [19].

Джоссельсон и Набоков составили подходящую, как это ни странно, пару. Набоков был эмоционально экстравагантным, внешне представительным и вечно нерасторопным; Джоссельсон - скрытным, высокомерным, дотошным. Но их объединяли общий язык изгнанников и преданность новому миру - Америке, которая, как они оба верили, является единственным местом, где будущее старого мира находится в безопасности. В них обоих находили отклик драма и интрига послевоенного Берлина, предоставлявшие широкий простор для приложения их талантов и творческих способностей. Работая вместе, как отметил Набоков, они «добились больших успехов в охоте за нацистами и отстранили на время от работы некоторых известных дирижёров, пианистов, певцов и симфонических музыкантов (большинство из которых этого вполне заслужили, а некоторые не должны бы выступать и сейчас)» [20]. Часто действуя вопреки официальным установкам, они выработали свой прагматичный взгляд на денацификацию. Они отвергали подход, согласно которому действия людей искусства при нацистском правлении трактовались как явление sui generis и суждения выносились только на основании анкетных данных. «Джоссельсон искренне верил, что оценка роли, которую играли интеллектуалы в очень трудной ситуации, не должна выноситься скоропалительно, - объяснял позднее его коллега. - Он понял, что нацизм в Германии был одуряющей фантасмагорией. А большинство американцев ничего не понимали. Они просто приходили и показывали пальцем» [21].

В 1947 году дирижёр Вильгельм Фуртвенглер (Wilhelm Furtwangler) стал объектом особенного посрамления. Хотя в своё время он открыто противостоял клеймению Пауля Хиндемита (Paul Hindemith) как «дегенеративного музыканта», позднее ему удалось достичь взаимовыгодного соглашения с нацистским режимом. Фуртвенглер, назначенный государственным советником Пруссии, занимавший и другие высокие посты, предоставленные ему нацистами, руководил Берлинским филармоническим оркестром и Берлинской государственной оперой на протяжении всего времени существования Третьего рейха. Спустя полтора года после его падения, в декабре 1946-го, его жизненный путь впервые привлёк внимание Союзной контрольной комиссии (Allied Control Commission), в результате чего дирижёр предстал перед трибуналом для работников искусства, собранным в Берлине. Дело слушалось в течение двух дней. Добиться ясности не удалось, и трибунал засел за изучение документов ещё на месяц. Затем совершенно неожиданно Фуртвенглер узнал, что Союзная комиссия оправдала его, и с 25 мая 1947 года он снова может управлять Берлинской филармонией в реквизированном американцами «Титания Паласте» (Titania Palast). Среди бумаг, оставленных Майклом Джоссельсоном, есть заметка, проливающая свет на его участие в том, что осведомлённые люди называли «соскакиванием» Фуртвенглера. «Я играл важную роль в избавлении от унижения великого немецкого дирижёра Вильгельма Фуртвенглера, которого намеревались подвергнуть процедуре денацификации, несмотря на то, что он никогда не состоял в нацистской партии», - писал Джоссельсон [22]. Этот манёвр был осуществлён с помощью Набокова, хотя годы спустя они оба уже плохо помнили детали той истории. «Интересно, ты не помнишь, когда примерно Фуртвенглер приехал в Восточный Берлин и дал там пресс-конференцию, где грозился, что уедет в Москву, если мы его тотчас не оправдаем? - спрашивал Набоков Джоссельсона в 1977 году. - Кажется, я припоминаю, что ты имел какое-то отношение к его доставке из советского сектора на мою квартиру (было такое?). Помню, генерал Макклур (McClure) [руководитель Отдела информационного контроля] был в тихой ярости от поведения Фуртвенглера» [23].

Один американский чиновник гневно отреагировал на реабилитацию фигур, подобных Фуртвенглеру. В апреле 1947 года Ньюэлл Дженкинс (Newell Jenkins), курирующий театр и музыку в американской военной администрации Баден-Вюртемберга, потребовал объяснений, «каким образом случилосьтак, что многие видные нацисты в области музыковедения всё ещё активны». Как и Фуртвенглер, Герберт фон Караян (Herbert von Karajan) и Элизабет Шварцкопф (Elisabeth Schwarzkopf) были вскоре оправданы Союзной комиссией, несмотря на наличие обличающих их свидетельств. В случае фон Караяна это было совершенно бесспорно: он состоял в партии с 1933 года и без колебаний открывал свои концерты исполнением любимой нацистами «Песни Хорста Весселя». Враги называли его «полковником СС фон Караяном». Однако, несмотря на то что он был любимцем нацистского режима, фон Караян быстро вернул себе лавры неоспоримого короля Берлинской филармонии, которая в послевоенные годы строилась в качестве символического бастиона против советского тоталитаризма [24].

Элизабет Шварцкопф выступала с концертами для войск СС на восточном фронте, снималась в пропагандистских фильмах Геббельса и была включена им в список артистов, «благословлённых Богом». Она имела партбилет национал-социалистической партии с номером 7548960. «Должен ли пекарь перестать печь хлеб, если ему не нравится правительство?» - спрашивал её аккомпаниатор, наполовину еврей, Петер Геллхорн (Peter Gellhorn), который сам убежал из Германии в 1930-х годах. Конечно, нет. Шварцкопф была оправдана Союзной контрольной комиссией, и её карьера пошла в гору. Впоследствии она удостоилась ордена Британской империи.

Вопрос о том, каким именно образом артист должен нести ответственность за участие в политической жизни своего времени, если таковой вообще уместен, никогда не был разрешён непродуманной программой денацификации. Джоссельсон и Набоков ясно осознавали ограниченность такой программы, и нарушение ими её процедуры может быть рассмотрено как гуманный, даже смелый поступок. С другой стороны, они оказались жертвами моральной коллизии: необходимость создания символических пунктов сбора сил для борьбы с коммунизмом вынуждала к неотложному и скрытному принятию политического решения об оправдании тех, кто подозревался в оказании услуг нацистскому режиму. Это приводило к терпимому отношению к тем подозреваемым в близости к фашизму, кто мог быть использован против коммунизма - в качестве дополнительного орудия против Советского Союза. Письмо Набокова к Джоссельсону 1977 года показывает, что они на самом деле вырвали Фуртвенглера из рук Москвы (ему было предложено место дирижёра в Государственной опере на Унтер-ден-Линден в Восточном Берлине), в то время как он сам использовал обе стороны для достижения своих целей. Его концерт в «Титания Паласте» в мае 1947 года послужил ясным сигналом, что союзники не дали СССР обойти себя в «войне оркестров». В 1949-м Фуртвенглер был в числе немецких артистов, ездивших в заграничное турне в рамках спонсируемой США культурной программы. В 1951-м он дирижировал на вновь открытом Байройтском фестивале, право организации которого было возвращено семье Вагнера, несмотря на официальный запрет на исполнение Рихарда Вагнера (Richard Wagner) за национализм.

Уильям Донован (William Donovan), глава американской разведывательной службы времён войны, однажды сказал: «Я бы стал платить Сталину зарплату, если бы был уверен, что это поможет нам победить Гитлера» [25]. Он отметил, что ситуация с лёгкостью перевернулась, и теперь немцы «стали нашими новыми друзьями, а спасители-русские - врагами». Для Артура Миллера (Arthur Miller) это было «постыдным делом»: «В последующие годы мне казалось, что этот резкий поворот, эта перемена табличек «Добро» и «Зло» между двумя нациями способствовала ослаблению истинного понятия о мире, хотя бы теоретически моральном. Если тот, кто был другом, может всего за месяц стать врагом, то какую же степень реальности будут иметь понятия добра и зла? Нигилизм - даже хуже, безразличное легкомыслие - по отношению к понятию морального императива, которое станет клеймом на культуре международных отношений, родилось в эти восемь или десять лет преобразований, последовавших за смертью Гитлера» [26].

Конечно, имелись веские причины для противостояния Советскому Союзу, который быстро продвигался вместе с фронтом. В январе коммунисты пришли к власти в Польше. В Италии и Франции ходили слухи о готовящемся коммунистами государственном перевороте. Советские стратеги быстро научились использовать огромный потенциал нестабильности послевоенной Европы. С энергией и изобретательностью, показавшими, что сталинский режим при всей его монолитной неподатливости может преследовать свои цели с впечатляющей силой, не имеющей соответствия у западных правительств, Советский Союз развернул батарею особых орудий, предназначенных для того, чтобы проникнуть в сознание европейцев и подготовить их мнение в свою пользу. Была создана обширная система центров влияния, частью новых, частью возрождённых из спящего состояния, в которое они впали после гибели в 1940 году Вилли Мюнценберга (Willi Munzenberg), руководителя секретной кремлёвской довоенной пропаганды. Профсоюзы, женские организации, молодёжные группы, культурные учреждения, пресса, издательства - все были целью атаки.

Имея большой опыт в использовании культуры как орудия политической пропаганды, СССР предпринял очень многое для того, чтобы сделать культурный вопрос центральным в холодной войне. Лишённый экономической мощи Соединённых Штатов и, что важнее, всё ещё не обладающий ядерным оружием, сталинский режим сосредоточил усилия на достижении победы «в битве за человеческие умы». Америка, хотя и занималась масштабным наведением порядка в области искусств в период «нового курса», была неопытна в ведении международной культурной борьбы. Ещё в 1945 году один из офицеров разведки предсказывал возможность использования нетрадиционной тактики, которую позднее освоила Москва. «Изобретение атомной бомбы привело к изменению баланса между мирными и воинственными методами оказания международного давления, - рапортовал он начальнику Управления стратегических служб генералу Доновану - И мы должны ожидать заметного увеличения значения мирных методов. Наши враги будут более чем когда-либо свободны в ведении пропаганды, организации переворотов и диверсий и оказании иного давления на нас, а мы сами будем стараться терпеть эти вызовы и потакать этим методам - в нашем стремлении избежать трагедии открытой войны любой ценой; мирные техники станут более действенными в спокойное довоенное время, актуальными во время явной войны и в период послевоенных манипуляций» [27].

Этот доклад демонстрирует его предвидение. Он предлагает определение холодной войны как психологического противостояния, возможность достижения положительных результатов мирными методами, использование пропаганды для ослабления позиций врага. И, как это полностью продемонстрировала открытая «вылазка» в Восточный Берлин, оперативным оружием стала культура. Холодная война на культурном фронте началась.

Итак, получалось, что посреди всеобщей деградации искусственно созданная культурная жизнь сидела на привязи у ног оккупационных сил, поскольку те соревновались друг с другом за получение пропагандистских очков. Уже в 1945 году, «когда зловоние от человеческих трупов ещё висело над руинами», русские подготовили блестящее открытие Государственной оперы постановкой «Орфея» Глюка в прекрасно освещённом, обитом красным бархатом «Адмирал Паласте» (Admiral Palast). Коренастые набриолиненные русские полковники с высокомерной ухмылкой взирали на служащих американской военной администрации, когда они вместе смотрели постановку «Евгения Онегина» или антифашистскую интерпретацию «Риголетто», и звучание музыки перемежалось позвякиванием медалей [28].

Одним из первых заданий Джоссельсона стали поиск и доставка нескольких тысяч костюмов, принадлежавших бывшей Германской государственной опере (единственному серьёзному сопернику Российской государственной оперы), которые были бережно складированы нацистами на дне соляной шахты, находящейся теперь в американской зоне оккупации. В один унылый дождливый день Джоссельсон с Набоковым отправились за костюмами. На обратном пути в Берлин джип Джоссельсона, который ехал впереди реквизированного «мерседеса» Набокова, на полной скорости врезался в советский блокпост. Джоссельсона, без сознания и всего покрытого порезами и ушибами, отправили в русский военный госпиталь, где советские женщины-врачи зашили его раны. Когда уже достаточно хорошо себя чувствовал, Джоссельсон вернулся в свою квартиру в американской зоне, которую он делил с амбициозным актёром Петером ван Эйком (Peter van Eyck). He позаботься о нём советские доктора, Джоссельсон мог не выжить и не стать Дягилевым американской антисоветской культурной пропаганды. Советский Союз спас человека, который на протяжении последующих двух десятилетий сделал очень многое для того, чтобы сорвать попытки СССР по установлению культурной гегемонии.

В 1947 году русские произвели ещё один «залп», открыв Дом культуры на Унтер-ден-Линден. Это событие поразило великолепием одного из служащих британского Министерства культуры, который с завистью сообщал, что мероприятие «превзошло всё, что делали другие союзники, и совершенно отодвинуло в тень наши жалкие попытки в этой области... Интерьер был самым роскошным - хорошая мебель, среди которой много старинной, ковры в каждом зале, великолепные люстры, почти плавящиеся и все заново окрашенные... русские просто реквизировали всё, что хотели... там были бар и комната для курения... которая, с её мягкими коврами и канделябрами, выглядела наиболее привлекательно, почти шикарно... Это грандиозное культурное мероприятие достигнет широких масс и сделает очень многое для нейтрализации общепринятой здесь идеи, что русские нецивилизованны. Их последняя инициатива просто подавит - настолько, чтобы чувствительно задеть наши интересы, а возможность нашего влияния очень мала: один информационный центр и несколько читальных залов, которые и так должны быть закрыты из-за нехватки угля!.. Это вступление русских в культурную борьбу должно подстегнуть нас к ответной реализации такого же смелого плана ради достижения Британией новых успехов здесь, в Берлине» [29].

Пока британцы испытывали нужду в угле для отопления читального зала, американцы, набравшись смелости, предприняли ответный шаг, открыв Американский дом (Amerika-Hauser). Создаваемые в качестве «аванпостов американской культуры», эти заведения предоставляли убежище от жестокой непогоды в комфортабельных меблированных читальных залах, где показывались фильмы, исполнялась музыка, читались лекции и устраивались художественные выставки - всё это с «Америкой в качестве главной темы». В речи, озаглавленной «Выбираясь из-под обломков», начальник Управления по образованию и культурным связям (Director of Education and Cultural Relations) так вырисовывал перед работниками Американского дома эпический размах их задачи: «Немного найдётся людей, которые были бы удостоены чести быть участниками миссии более важной, более перспективной или изобилующей большими трудностями, чем ваша. Вы избрали своей целью помогать в достижении интеллектуальной, нравственной, духовной и культурной переориентации побеждённой, завоёванной и оккупированной Германии». Однако далее он заметил, что «несмотря на огромный вклад, сделанный Америкой в области культуры, он всё ещё не признан даже в Германии, как и в остальном мире. Наша культура считается материалистической, и часто можно слышать высказывание: «У нас есть мастерство и мозги, а у вас - деньги» [30].

Во многом благодаря русской пропаганде Америка представлялась в мире культурной пустыней, нацией жующих жвачку, разъезжающих на «шевроле», одетых от «Дюпон» обывателей, и Американский дом многое делал для изменения этого негативного стереотипа. «Одно абсолютно ясно, - писал восторженный администратор Американского дома, - привезённые сюда из Соединенных Штатов печатные материалы... оставят сильное впечатление среди тех кругов в Германии, которые на протяжении поколений считали Америку культурно отсталой, и среди тех, кто осуждал целое из-за недостатков отдельных частей». Старые клише, основанные на историческом «предрассудке о культурном отставании Америки, были разрушены благодаря программе «хороших книг», и те круги, которые ранее держались пренебрежительно, теперь, как сообщается, сильно впечатлёны» [31].

Некоторые клише оказалось особенно трудно отбросить. Когда один из лекторов Американского дома излагал свою точку зрения о «современном положении негров в Америке», на него посыпались вопросы, некоторые из которых «не были продиктованы доброй волей». Лектор «стал решительно разбираться, кто из говоривших мог быть коммунистом». К счастью для организаторов, сразу после лекции «началось выступление «цветного» квинтета. Негры продолжали петь ещё долго после официального завершения мероприятия и... впечатление от этого выступления осталось столь благоприятным, что было принято решение пригласить эту негритянскую группу на повторное представление» [32].

Проблема расовых взаимоотношений в США активно эксплуатировалась советской пропагандой, и многие европейцы пребывали в сомнениях относительно способности Америки осуществить на практике ту демократию, которую она теперь декларативно несла всему миру. Выступления афроамериканцев в Европе должны были развеять эти разрушительные опасения. Доклад американской военной администрации в марте 1947 года содержал планы «привлечь американских «чёрных» вокалистов высокого уровня для исполнения концертов в Германии... выступление Мариан Андресон (Marian Anderson) или Дороти Мэйнор (Dorothy Maynor) перед немецкой аудиторией будет иметь огромное значение» [33]. Поддержка чернокожих артистов стала одним из приоритетов для американских бойцов культурного фронта.

Теперь ответное наступление Америки на культурном фронте начало набирать темп. Полный арсенал современных американских достижений был отправлен в Европу и демонстрировался в Берлине. Новые оперные таланты привозились из самых знаменитых американских академий: Джульярд (Juilliard), Кёртис (Curtis), Истман (Eastman), Пибоди (Peabody). Оккупационная администрация взяла под контроль 18 немецких симфонических оркестров и почти столько же оперных коллективов. Притом что многие местные композиторы находились под запретом, рынок американских представителей экспоненциально рос: Сэмюэл Барбер (Samuel Barber), Леонард Бернстейн (Leonard Bernstein), Эллиотт Картер (Elliott Carter), Аарон Копланд (Aaron Copland), Джордж Гершвин (George Gershwin), Джанкарло Менотти (Gian Carlo Menotti), Вирджил Томсон (Virgil Thomson) - эти и многие другие американские композиторы представляли свои работы в Европе при правительственном содействии.

По согласованию с американскими академиками, драматургами и директорами театров была также запущена обширная театральная программа. Пьесы Лилиан Хеллман (Lillian Hellman), Юджина О'Нила (Eugene O'Neill), Торнтона Уайлдера (Thornton Wilder), Теннесси Уильямса (Tennessee Williams), Уильяма Сарояна (William Saroyan), Клиффорда Одетса (Clifford Odets) и Джона Стейнбека (John Steinbeck) представлялись воодушевлённой аудитории, толпившейся в заледеневших театрах, где с потолков угрожающе свисали сосульки. Следуя принципу Шиллера, согласно которому театр является моральным учреждением (moralische anstalt), где человек видит на сцене воплощение главных законов жизни, американские власти составили список желанных моральных уроков. Так, под рубрикой «Свобода и демократия» шли «Пер Понт» Ибсена (Ibsen), «Ученик дьявола» Шоу (Shaw) и «Эйб Линкольн в Иллинойсе» Роберта Шервуда (Robert Sherwood). «Сила веры» проявлялась в «Фаусте», пьесах Гёте (Goethe), Стриндберга (Strindberg), Шоу. Послание о «Равенстве людей» извлекалось из пьесы «На дне» Максима Горького и «Медеи» Франца Грильпарцера (Franz Grillparzer). Под рубрикой «Война и мир» шла «Лисистрата» Аристофана (Aristophanes), «Конец путешествия» Р.К. Шерриффа (R.С. Sherriff), «На волосок от гибели» Торнтона Уайлдера (Thornton Wilder) и «Колокол Адано» Джона Герси (John Hersey). «Порочность и справедливость» были признаны темой «Гамлета», «Ревизора» Гоголя, «Женитьбы Фигаро» Бомарше и большинства работ Ибсена. И всё в таком же духе, от «Преступление никогда не приносит выгоды», «Нравственность, хороший вкус и поведение», «Стремление к счастью» до менее обязательного «Разоблачения нацизма». Неподходящими «для современного умственного и психологического состояния немцев» были сочтены «все пьесы, допускающие слепую покорность судьбе, что неизбежно приводит к разрушению и саморазрушению, как у греческих классиков». Также были внесены в чёрный список «Юлий Цезарь» и «Кориолан» - прославление диктатуры, «Принц фон Хомбург» Клейста (Kleist) - шовинизм, «Живой труп» Толстого - справедливая критика общества, приводящая к антиобщественным выводам, все пьесы Гамсуна (Hamsun) - явная нацистская идеология и все произведения любого другого автора, если он «с готовностью перешёл на службу нацизму» [34].

В соответствии с установкой Дизраэли (Disraeli): «Книга может быть такой же великой вещью, как и битва» - стала осуществляться обширная литературная программа, имеющая своей целью прежде всего «представление немецкому читателю американской прозы наиболее эффективным способом из всех возможных». Оккупационная администрация старалась привлечь коммерческие издательства, которым гарантировался стабильный поток заказов на «важнейшие книги», поскольку они считались «более приемлемыми, чем издания, оплаченные правительством, так как не обладали налётом пропаганды» [35]. Впрочем, отказываться от пропаганды они вовсе не собирались. Список переводимых произведений утверждался исключительно Управлением психологической войны (Psychological Warfare Division) американской военной администрации, в него вошли сотни наименований - от «Гражданина Тома Пэйна» Говарда Фаста (Howard Fast) до «Нового курса в действии» Артура М. Шлезингера-младшего (Arthur M. Schlesinger Jr.) и «Построено в США» Музея современного искусства (Museum of Modern Art, MOMA, Нью-Йорк). Были там и немецкие издания книг, «подходящих для детей в наиболее восприимчивом возрасте», такие как «Чудесные истории» Натаниэля Готорна (Nathaniel Hawthorne), «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» Марка Твена (Mark Twain) и «Маленький домик в прериях» Лауры Ингаллс Уайлдер (Laura Ingalls Wilder).

Послевоенная репутация многих американцев в Германии (и на других оккупированных территориях) значительно помогла издательской программе. И престиж штампа «американская культура» заметно вырос с распространением работ Луизы Мэй Олкотт (Louisa May Alcott), Перл Бак (Pearl Buck), Жака Барзена (Jacques Barzun), Джеймса Бэрнхама (James Burnham), Уиллы Катер (Willa Cather), Нормана Казинса (Norman Cousins), Уильяма Фолкнера (William Faulkner), Эллен Глазгоу (Ellen Glasgow), Эрнеста Хэмингуэя (Ernest Hemingway), Мэтьессена (F. О. Matthiessen), Рейнхольда Нибура (Reinhold Niebuhr), Карла Сэндберга (Carl Sandburg), Джеймса Тэрбера (JamesThurber), Эдит Уортон (Edith Wharton) и Томаса Вольфа (Thomas Wolfe).

Европейские авторы также получали содействие, участвуя в откровенно антикоммунистической программе. Пригодными были тексты «с любой критикой советской внешней политики и коммунизма как формы правления, которую мы сочтём объективной, убедительно написанной и уместной» [36]. Соответствующими этим критериям оказались рассказ Андре Жида (Andr Gide) о разочаровавшем его опыте жизни в России «Возвращение из Советского Союза», «Слепящая тьма» и «Йог и комиссар» Артура Кёстлера и «Хлеб и вино» Игнацио Силоне (Ignazio Silone). Для Кёстлера и Силоне это был первый, но отнюдь не последний опыт сотрудничества с американским правительством. Некоторые книги не были утверждены для публикации. Одним из первых пострадавших стал Джон Фостер Даллес (John Foster Dulles) за своё ставшее анахроничным произведение «Россия и Америка: мирные соседи».

В области искусства миссис Мохой-Надь (Moholy-Nagy) выступала перед немецкой аудиторией с лекцией о работе её умершего мужа Ласло и рассказывала о новом захватывающем направлении - «Новом баухаусе», развивающемся в Чикаго. Её лекция, как писал один симпатизирующий журналист, «была очень информативным вкладом в наше неполное представление об американских культуре и искусстве» [37]. Это представление пополнилось и благодаря выставке абстрактной живописи из Музея Гуггенхайма (Guggenheim Museum). Для нью-йоркской школы, известной как школа абстрактного экспрессионизма, это был первый опыт правительственного спонсирования. Чтобы публика не оказалась сразу повергнута в шок, её подготовили чтением лекции «Фундаментальные представления о современном искусстве», в которой примеры из привычной средневековой живописи использовались для введения в мир «абстрактных возможностей художественного выражения».

Поскольку память о выставках «дегенеративного искусства» и последующем отъезде многих художников в США была всё ещё болезненно свежа, многим казалось, что европейская культура, сметённая варварской волной фашизма, нашла убежище на берегах новой Византии - Америки. Публика, прошедшая через опыт многолюдных съездов нацистской партии в Нюрнберге, как рассказывают, со страхом слушала одного лектора, который «говорил об огромных симфонических концертах на открытом воздухе в ночное время, где будет собираться столько людей, сколько обычно приходит на стадионы во время важных спортивных событий» [38].

Не все подобные мероприятия проходили на высоком уровне. Выпуск немецкого «Журнала тайн Эллери Куин» (Ellery Queen's Mystery Magazine) оставил людей, подобных Майклу Джоссельсону, совершенно равнодушными. Также отнюдь не все были убеждены, что Йельский хор (Yale Glee Club) являлся лучшим средством продемонстрировать «огромную важность занятий искусством в университетах как противоядия от коллективизма» [39]. Даже начало деятельности Дармштадтской школы (Darmstadt School) было омрачено неприятными происшествиями. Смелая инициатива американской военной администрации - Дармштадтские летние курсы новой музыки - едва не закончилась беспорядками, после того как споры о новой музыке переросли в открыто враждебное противостояние. Одно официальное заключение гласило: «Общепризнанно, что большая часть этой музыки никуда не годится, и лучше бы она осталась несыгранной. Чрезмерное внимание к двенадцатитоновой музыке достойно сожаления. Один критик писал об этих концертах как о «триумфе дилетантизма»... Французские студенты сторонятся остальных и ведут себя как снобы. Их учитель Лейбовиц (Leibowitz) преподносит им и полагает стоящим только наиболее радикальный вид музыки, а ко всем остальным питает открытое презрение. В этом ему подражают его студенты. Все считают, что курс следующего года должен иметь иной, более разносторонний характер» [40]. Дармштадт, конечно, за несколько лет стал цитаделью прогрессивной экспериментальной музыки.

Однако все симфонические концерты, театральные постановки и выставки не могли скрыть истины, ставшей очевидной в эту долгую суровую зиму: Европа рушилась. Необузданный чёрный рынок, общественные беспорядки и серия серьёзных забастовок, организованных в основном коммунистическими профсоюзами, стали причиной такой степени деградации и нужды, какую люди переживали только в самые суровые моменты войны. В Германии деньги обесценились, получить медицинскую помощь или купить одежду было практически невозможно, целые семьи жили в подземных бункерах без воды и света, а молодые девушки и юноши предлагали американским солдатам секс в обмен на плитку шоколада.

5 июня 1947 года генерал Джордж Кэтлетт Маршалл (George Catlett Marshall), который во время войны был начальником штаба американских войск, а теперь - госсекретарём Трумэна, объявил план по преодолению «великого кризиса». План был провозглашён на 296-й Гарвардской церемонии, где присутствовали физик-атомщик Роберт Оппенгеймер (Robert Oppenheimer), генерал Омар Брэдли (Omar Bradley), командовавший высадкой в Нормандии, и Т.С. Элиот (Т.S. Eliot) (все они, как и Маршалл, были награждены почётными степенями). В десятиминутной речи Маршалл отметил критический момент в судьбе послевоенной Европы. Предостерегая, что «весь мир и... привычный нам образ жизни буквально балансируют на грани равновесия», он призвал Новый Свет выступить с действенной программой финансового кредитования и широкомасштабной материальной помощи, которая предотвратит коллапс Старого Света. «Там повсеместная нестабильность. Там готовятся планы по изменению известного нам облика Европы, изменению, противоречащему интересам свободного человечества и свободной цивилизации, - заявил Маршалл. - Если мы оставим Европу без поддержки, то уже невозможно будет избежать экономического спада столь мощного, социального недовольства столь яростного и политической неразберихи столь повсеместной, что историческая основа западной цивилизации, интегральной частью которой мы являемся в соответствии с нашими верой и наследием, примет новую форму, подобную той тирании, которую мы уничтожили в Германии» [41].

Произнося эти слова, генерал Маршалл рассматривал лица студентов, собравшихся под лучами весеннего солнца, и, как Джон Кроу Рэнсом (John Crowe Ransom) до него, увидел «The youngling bachelors of Harvard / Lit like torches, and scrambling to disperse / Like aimless firebrands pitiful to slake» (Молодые холостяки из Гарварда / Зажжённые как факелы, стремящиеся в жизнь, / Как бесцельные смутьяны, жалкие, если добьются своего) [42]. То, что он решил произнести свою речь именно здесь, а не на какой-нибудь официальной правительственной трибуне, не было простой случайностью. Здесь находились люди, готовые осуществить «предназначение» Америки, элита, обязанная организовать мир вокруг ценностей, на которые грозила опуститься коммунистическая тьма. Исполнение «Плана Маршалла», как он стал называться, было их судьбой.

Выступление Маршалла организовывалось для усиления эффекта от идеологического воззвания президента Трумэна, прозвучавшего несколькими месяцами ранее и немедленно ставшего известным как «Доктрина Трумэна». Обращаясь к Конгрессу в марте 1947 года по поводу положения в Греции, где существовала угроза прихода коммунистов к власти, Трумэн в апокалиптических тонах призвал к началу новой эпохи американского вмешательства: «В настоящий момент мировой истории каждая нация должна сделать выбор между двумя альтернативными путями, - заявил он. - Выбор нечасто бывает свободным. Один путь основан на воле большинства... Второй... на воле меньшинства, силой навязавшего себя большинству. Оно полагается на террор и угнетение, контроль прессы и радио, фиктивные выборы и подавление личной свободы. Я уверен, что политикой США должна стать поддержка свободных людей, которые сопротивляются попыткам вооружённого меньшинства подчинить их или борются с давлением извне. Я уверен, что мы должны помочь свободным людям осуществить их собственное предназначение на их собственном пути» [43].

После речи Трумэна государственный секретарь Дин Эйчесон (Dean Acheson) говорил конгрессменам: «Мы пришли к ситуации, не имевшей аналогов со времён античности. В эпоху противостояния Рима и Карфагена произошла не просто поляризация сил, действовавших на мировой арене. Две великие державы были разделены непреодолимой идеологической пропастью» [44]. Джозеф Джоунс (Joseph Jones), чиновник Государственного департамента, который готовил текст речи Трумэна, осознал огромное впечатление, произведённое словами президента: «Все препятствия, стоявшие на пути решительных действий, были сметены». Политики почувствовали, что «открылась новая глава всемирной истории, и они были удостоены чести стать участниками грандиозных событий, какие редко случаются даже на протяжении долгой жизни великой нации» [45].

Возвышенный смысл, следовавший из судьбоносной роли Америки в послевоенном мире, вызванный к жизни выступлением Трумэна, предоставил риторический контекст для последующей, не столь явно антикоммунистической речи генерала Маршалла. Их комбинация - пакет мер экономической помощи, соединённый с идеологической установкой, - недвусмысленно давала понять: будущее Западной Европы, если она вообще имела будущее, отныне неразрывно связано с Pax Americana.

17 июня 1947 года советская ежедневная газета «Правда» обрушилась на предложения Маршалла как на дальнейшее развитие трумэновского «плана политического давления долларом и программы вмешательства во внутренние деладругихгосударств» [46]. Хотя СССР был приглашён Маршаллом к участию в его всеевропейской программе восстановления, это приглашение, как сказал Джордж Кеннан (George Kennan), «было неискренним и заведомо оформленным так, чтобы быть отвергнутым» [47]. Как и ожидалось, Советский Союз отказался участвовать в плане. Возможно, этот отказ был чрезмерной реакцией, но, по существу, СССР совершенно правильно воспринял гуманитарные намерения плана в связи с закамуфлированными политическими задачами. Будучи далёким от воображаемого сотрудничества с Советским Союзом, план был составлен в соответствии с целями холодной войны и давал возможность вбить клин между Москвой и зависимыми от неё режимами [48]. «Всегда была очевидной важность того, чтобы не дать коммунистам возможности совать свои руки в эти страны, - писал впоследствии участник «Плана Маршалла» Дэннис Фитцджеральд (Dennis Fitzgerald). - Всегда выдвигался аргумент, что если мы потерпим неудачу в правильном понимании условий X, Y и Z, то в данной ситуации коммунисты получат преимущество в продвижении своих интересов» [49]. Заместитель руководителя «Плана Маршалла» Ричард Бисселл (Richard Bissell) поддерживал эту точку зрения: «Даже до того как разразилась Корейская война, было хорошо понятно, что «План Маршалла» никогда не представлялся делом чистого альтруизма. Была надежда, что стабилизация экономики увеличит значение стран Западной Европы как членов НАТО, и в конечном счёте позволит им взять на себя военные обязательства для поддержки наших усилий в холодной войне» [50]. Втайне же расчёт был на то, что эти страны примут на себя и другие обязательства «для поддержки усилий в холодной войне», и для этих целей средства «Плана Маршалла» вскоре стали перекачиваться на обеспечение культурной борьбы на Западе.

5 октября 1947 года Коммунистическое информационное бюро провело в Белграде своё первое собрание. Сформированный в Москве в сентябре предыдущего года Коминформ был новой оперативной базой Сталина для ведения политической борьбы, заменившей закрытый ранее Коминтерн. Собрание в Белграде использовалось для того, чтобы бросить вызов «Доктрине Трумэна» и «Плану Маршалла», которые осуждались как «агрессивные ухищрения, призванные удовлетворить американское стремление к мировому господству» [51]. Андрей Жданов, архитектор сталинской жёсткой политики в области культуры, говорил коммунистам Западной Европы, что «если они готовы возглавить все силы, стремящиеся защитить дело национального достоинства и независимости в борьбе с попытками подчинить их страны экономически и политически, то никакой план покорения Европы не будет иметь успеха» [52]. Подобно тому, как Маршалл выбрал для произнесения своей речи интеллектуальное сердце Америки, Жданов призвал мировую интеллигенцию поставить свои перья под знамя коммунизма и пустить чернила в бой с Американской империей. «Коммунистические партии Европы добились значительных успехов в работе среди интеллигенции. Подтверждением служит тот факт, что в этих странах лучшие люди науки, искусства и литературы состоят в коммунистической партии, возглавляют прогрессивную борьбу среди интеллигенции и своей созидательной и неустанной работой привлекают всё большее число интеллектуалов к делу коммунизма» [53].

Позднее в том же месяце идеологические штурмовые отряды Коминформа собрались в Восточном Берлине на конгрессе писателей, проходившем в театре «Каммершпиль» (Kammerspiel Theatre). Пока шли «дебаты» (конечно, не являющиеся таковыми на самом деле) молодой американец с заострённой бородкой, странно напоминающий Ленина, прорвался на трибуну и схватил микрофон. Говоря на безупречном немецком, он удерживал свою позицию в течение 35 минут, превознося тех писателей, которые имели мужество высказываться против Гитлера, и показывая сходство между нацистским режимом и новым коммунистическим полицейским государством. Это были опасные минуты. Прервать заседание и испортить проведение учений по коммунистической пропаганде - поступок либо безумный, либо отважный. Или и тот, и другой вместе. На сцене появился Мелвин Ласки.

Мелвин Джон Ласки (Melvin Jonah Lasky) родился в 1920 году в Бронксе и рос под присмотром своего говорившего на идише деда, бородатого учёного человека, который растил юного Ласки на историях из еврейских легенд. Один из «лучших и подающих надежды» студентов нью-йоркского Сити-колледжа, Ласки вышел из его бурных идеологических дебатов убеждённым антисталинистом, со вкусом к интеллектуальному, а иногда и физическому, противостоянию. Он поступил на государственную службу и работал гидом при статуе Свободы, а потом стал сотрудником антисталинистского журнала Сола Левитаса (Sol Levitas) «Нью Лидер» (New Leader). Призванный на армейскую службу, он стал боевым историком Седьмой армии США, действовавшей во Франции и Германии, а потом демобилизовался в Берлине, где работал германским корреспондентом «Нью Лидер» и «Партизан Ревью» (Partisan Review - «Обзор сторонников»).

Невысокий и коренастый Ласки ходил, расправив плечи и выпятив грудь, будто готовый к драке, и бросал убийственные взгляды исподлобья. В бесцеремонной атмосфере Сити-колледжа он набрался дурных манер, которые редко покидали его. В своём воинствующем антикоммунизме он был, характеризуя его собственным эпитетом, которым он награждал некоторых, «недвижим, как скала Гибралтар». Деятельный, с твёрдым характером, Ласки стал силой, с которой приходилось считаться, поскольку он играл собственную роль в культурной кампании холодной войны. Своим экспрессивным протестом на Восточно-Германском конгрессе писателей он заслужил титул «Отца холодной войны в Берлине». Его акция даже привела в негодование американские власти, которые грозились вышвырнуть его вон. Поразившись нерешительности своего начальства, он сравнил Берлин с «приграничным городком в Штатах середины XIX века: индейцы на горизонте, и всё, что у тебя есть под рукой, - это винтовка, а если её нет, то ты лишишься скальпа. Но в те дни приграничный городок был полон тех, кто сражается с индейцами... Здесь очень немногие люди имеют мужество, а если они делают что-то, то обычно не знают, куда надо целиться из винтовки» [54].

Впрочем, Ласки знал шерифа и, вовсе не собираясь убегать из городка, был взят под опеку военным комендантом генералом Люсиусом Клэем (Lucius Clay). Ласки говорил ему, что в то время как советская ложь путешествует по миру со скоростью молнии, правда ещё только надевает ботинки. Он изложил свои взгляды в документе, представленном 7 декабря 1947 года в офис Клэя, где пылко призывал к радикальной реорганизации американской пропаганды. Этот документ, известный как «Предложения Мелвина Ласки», излагает его собственный проект ведения культурной холодной войны: «Благородные надежды на мир и международное единство не позволяли нам заметить тот факт, что политическая война против США уже начала готовиться и осуществляться, и интенсивнее всего в Германии. Те же самые старые антидемократические и антиамериканские формулы, на которых воспитывались многие поколения европейцев и которые были взяты на вооружение нацистской пропагандистской машиной Геббельса, теперь используются снова. А именно: мнимый экономический эгоизм США (Дядя Сэм, как Шейлок), крайняя политическая реакционность (корыстная капиталистическая пресса и т.д.), отсутствие глубины и серьёзности в культуре (джаз- и свинг-мания, реклама по радио, «пустота» Голливуда, фотографии полуодетых девушек), моральное лицемерие (негритянский вопрос, испольщина, «оки» - Okies) и многое другое» [55].

Своим необычным языком Ласки продолжал формулировать проблему: «Проверенная временем американская заповедь «Зажги свет, и люди сами отыщут свой путь» только увеличила возможности для лёгкого перехода из одного лагеря в другой в Германии (и в остальной Европе)... Было бы глупостью надеяться отучить примитивного дикаря от веры в мистическую силу лесных трав, просто распространяя современную научную медицинскую информацию... Мы не достигли успеха в борьбе с различными факторами - политическими, психологическими, культурными, которые действовали против американской внешней политики, в особенности против осуществления «Плана Маршалла» в Европе. То, что нам сейчас нужно, так это активная правда, достаточно решительная для того, чтобы погрузиться в противостояние, а не та, что взирает на всё с олимпийским спокойствием. Будьте уверены, сущность холодной войны в большой степени имеет культурный характер. Именно здесь существует серьёзный пробел в американской программе, и его в наибольшей мере используют враги американской внешней политики... Этот пробел... реален и важен» [56].

«Реальный и важный пробел», о котором говорит Ласки, это неудача «в завоевании симпатий образованных и культурных классов, которые, в конечном итоге, осуществляют моральное и политическое руководство обществом». Этот недостаток, по его утверждению, может быть частично восполнен изданием нового журнала, который, «с одной стороны, служил бы конструктивным стимулом для развития германо-европейской мысли, ас другой - показывал бы, что за спиной официальных представителей американской демократии находится великая и прогрессивная культура с богатыми достижениями в искусстве, литературе, философии и тех аспектах культуры, которые объединяют свободные традиции Европы и Америки» [57].

Два дня спустя Ласки представил «Проспект для «Американ Ревью», в котором говорил о необходимости «поддержать осуществление главных целей американской политики в Германии и Европе, показав основу, включающую идеи, умственную деятельность, литературу и интеллектуальные достижения, из которой американская демократия черпает своё вдохновение». «Американ Ревью», утверждал он, должно демонстрировать, что «Америка и американцы достигли полного триумфа во всех сферах человеческого духа, общих и Старому, и Новому Свету», и таким образом осуществить первую серьёзную попытку «освобождения значительной части немецкой интеллигенции от коммунистического влияния» [58].

Результатом активности Ласки стал ежемесячный журнал «Монат» (Der Monat - «Месяц»), предназначенный для наведения идеологического моста между немецкими и американскими интеллектуалами, и, как ясно высказался Ласки, для облегчения проведения интересов внешней политики США путём поддержки «главных целей американской политики в Германии и Европе». Журнал был основан при поддержке генерала Клэя 1 октября 1948 года, и его главным редактором стал Ласки. Он печатался в Мюнхене и перевозился в Берлин союзными грузовыми авиарейсами, от которых город зависел во время блокады. Сначала «Монат» финансировался из «секретного фонда» «Плана Маршалла», потом из казны Центрального разведывательного управления, затем из Фонда Форда и снова долларами ЦРУ. Даже если исходить только из финансирования, журнал был продуктом - и прекрасным образцом - американской стратегии на культурном направлении холодной войны.

«Монат» стал храмом для тех, кто верил, что образованная элита способна повести послевоенный мир путём, на котором она избежит исчезновения. Эта вера и сотрудничество с американской оккупационной администрацией были тем, что объединяло Ласки, Джоссельсона и Набокова. Как и Жан Кокто (Jean Cocteau), который вскоре после этих событий предупреждал Америку: «Вас не спасут ни оружие, ни деньги, но только думающее меньшинство, потому что мир угасает, когда совсем перестаёт думать (pense) и просто расходует (depense) своё время» [59], они понимали, что одних только долларов из фондов «Плана Маршалла» будет недостаточно: финансовая поддержка должна быть дополнена разработанной программой культурной войны. Этот любопытный триумвират - политический активист Ласки, бывший закупщик универмага Джоссельсон и композитор Набоков - теперь балансировал на лезвии бритвы, пытаясь осуществить одну из самых амбициозных секретных операций холодной войны: привлечение западной интеллигенции к воплощению американских намерений.

Американские намерения уже были сформулированы в «Доктрине Трумэна» и «Плане Маршалла». Теперь, с созданием Центрального разведывательного управления - первой американской разведывательной организации мирного времени, - началась новая фаза холодной войны. Созданному Законом о национальной безопасности от 26 июля 1947 года Управлению первоначально было поручено координировать военную и дипломатическую разведывательную деятельность. Однако решающим моментом, выраженным крайне неясным языком, стало предоставление полномочий на осуществление неопределённых «работ общего характера» и «также иных функций и обязанностей», которые Национальный совет безопасности (созданный тем же законом) может предписать. «Нигде в Законе 1947 года ЦРУ в явном виде не уполномочивается на сбор разведданных или на тайное вмешательство в дела других государств, - утверждалось позднее водном правительственном докладе. - Но гибкая фраза «также иные функции» была использована последующими президентами для того, чтобы подвигнуть Управление к шпионажу, тайным акциям, военизированным операциям и сбору сведений с помощью технических средств» [60].

Создание ЦРУ знаменует кардинальный пересмотр традиционных парадигм американской политики. Те условия, которые были заданы при учреждении Управления, способствовали утверждению концепций «необходимой лжи» и «правдоподобного отрицания фактов» (plausible deniability) в качестве легитимных стратегий мирного времени и на долгое время создали невидимый правящий слой, чей потенциал злоупотреблений как внутри страны, так и за её пределами не сдерживался ни ответственностью, ни подотчётностью.

Опыт обладания неограниченными полномочиями был проиллюстрирован героем, давшим своё имя грандиозному роману Нормана Мэйлера (Norman Mailer) «Призрак Харлота». «Мы затычка в каждой бочке, - говорит Харлот. - Если хороший урожай является инструментом внешней политики, значит, мы обязаны знать погоду на следующий год. Те же самые требования касаются всего, что мы видим: финансов, СМИ, трудовых отношений, экономики, вопросов, обсуждаемых по телевидению. Где вообще проходит та грань, на которой заканчивается легитимная сфера наших интересов?.. Никто не знает, сколько у нас есть каналов влияния в разных полезных местах - сколько важных шишек в Пентагоне, морских капитанов, конгрессменов, профессоров в разных исследовательских центрах, специалистов по эрозии почвы, студенческих лидеров, дипломатов, юристов корпораций, да много кого ещё! Все они вносят свой вклад» [61].

Владея авиалиниями, радиостанциями, газетами, страховыми компаниями и недвижимостью, ЦРУ за несколько десятилетий так непомерно увеличило своё участие в мировых делах, что люди начали подозревать его присутствие за каждым кустом. «Подобно тому, что говорила Дороти Паркер (Dorothy Parker), на долю ЦРУ выпадает и хвала, и порицание как за то, что оно делает, так и за многие вещи, которые оно даже и не думало делать», - жаловался позднее один из служащих Управления [62]. Безуспешные операции, вроде высадки в заливе Свиней, не сильно улучшили имидж ЦРУ. Негативный стереотип о ЦРУ рисует организацию, полную безжалостных, иезуитских, мерзких американцев, чья картина мира искажена множеством зеркал.

Несомненно, дальнейшая история только подтвердила эту версию. «Доктрина Трумэна» и инспирированный ею Закон о национальной безопасности санкционировали агрессивную политику и вмешательство в иностранные дела. Однако размах имперских авантюр скрыл до некоторой степени менее опасные истины о ЦРУ. Сначала его работники были воодушевлены сознанием поставленной задачи - «сохранить западную свободу от коммунистической тьмы», которую один сотрудник сравнил с «атмосферой внутри рыцарского Ордена тамплиеров» [63]. Преобладающее влияние в ранний период оказывали «аристократия» восточного побережья и «Лига плюща» - братство утончённых англофилов, которые находили убедительное оправдание своим действиям в традициях Просвещения и принципах, закреплённых Декларацией независимости.

В этом отношении ЦРУ унаследовало черты своего предшественника военного времени - Управления стратегических служб (УСС; Office of Strategic Services, OSS), учреждённого в 1941-м после атаки на Перл-Харбор и распущенного в сентябре 1945-го президентом Трумэном, заявившим тогда, что не хочет иметь дело с «гестапо» в мирное время. Этот примитивный страх мало отражал реальное положение в УСС, аббревиатуру которого в шутку расшифровывали Oh So Social (Ax, так социально) благодаря царившей в нём клубной коллегиальной атмосфере. Обозреватель Дрю Пирсон (Drew Pearson) называл его «одной из самых причудливых компаний, какую только видел Вашингтон, состоящей из дипломатов-дилетантов, банкиров с Уоллстрит и детективов-любителей» [64]. «Каждый сотрудник УСС носил ранец с карабином, несколькими гранатами, несколькими золотыми монетами и пилюлей с ядом, - вспоминал Том Брейден (Tom Braden), тесно сотрудничавший с шефом УСС Вильямом «Диким Биллом» Донованом (William «Wild Bill» Donovan; это прозвище он заслужил своими подвигами в борьбе с Панчо Вильей). Однажды Донован забыл свою ядовитую пилюлю в ящике стола в отеле «Дорчестер» и заставил Дэвида Брюса телеграфировать из Франции, чтобы горничная взяла её оттуда и выслала почтой. Он был оригинальным человеком, Билл Донован, легендой своего времени. Однажды он сказал мне: «Брейден, если ты вдруг окажешься в трудном положении, хватай свой нож и режь врага прямо по яйцам» [65].

Руководствуясь законодательством, которое мало что запрещало и практически всё разрешало, сотрудники УСС, странствуя по охваченной войной Европе, ощущали себя кем-то вроде проконсулов древних времён. Первый сотрудник УСС, попавший в Бухарест после ухода оттуда немцев осенью 1944-го, стал постоянным гостем на заседаниях румынского кабинета министров. Он хвастался перед коллегами: «До того как они начнут любое голосование, они спрашивают, что я думаю... Они принимают все предложенные мной постановления единогласно. Я никогда не думал, что управлять страной так легко» [66]. Но управление страной было как раз тем, для чего готовились большинство сотрудников УСС. Набирая людей в самом сердце американского корпоративного, политического, академического и культурного истеблишмента, Донован создал элитный корпус, укоренённый в самых влиятельных учреждениях и семьях Америки. Члены семьи Меллон занимались шпионажем в Мадриде, Лондоне, Женеве, Париже. Пол Меллон (Paul Mellon) сотрудничал с Управлением специальных операций в Лондоне. Его сестра Эйлса (однажды получившая известность как самая богатая женщина в мире) была замужем за его начальником, шефом лондонского отдела УСС Дэвидом Брюсом, сыном американского сенатора, самостоятельно ставшим миллионером. Оба сына Дж.П. Моргана (J.P. Morgan) служили в УСС. Семейства Вандербильт, Дюпон, Арчбольд (Стэндард Ойл), Райэн (Equitable Life Insurance), Уэйл (универмаги Мэйси), Уитни - все были представлены в рядах секретной армии Донована.

Рекрутами УСС были также издатель путеводителей Юджин Фоудор (Eugene Fodor), журналист из Нью-Йорка Марчелло Гирози (Marchello Girosi), позднее ставший продюсером знаменитой итальянской и американской киноактрисы Софи Лорен; Илья Толстой, эмигрировавший внук прославленного писателя, который был членом миссии УСС в Лхасу; Джулия Маквильямс Чайлд (Julia McWilliams Child), впоследствии известная телеведущая, которая хранила документы разведки в Чжункине. Раймонд Гест (Raymond Guest), знаменитый игрок в поло и двоюродный брат Уинстона Черчилля, ярко проявил себя во время операций во Франции и Скандинавии. Антуан де Сент-Экзюпери был близким другом и сотрудником Донована, как и Эрнест Хэмингуэй, чей сын Джон тоже состоял в УСС.

Хотя один критик жаловался, что многие сотрудники «кажутся юнцами-студентами, которым УСС, наверное, представляется способом избежать рутины военной службы и ещё одним видом развлечения» [67], существовала также возможность того, что каждый член высших эшелонов службы Донована «рискует своим будущим положением банкира, попечителя или высокопоставленного политика, будучи отождествляем с чем-то незаконным и выходящим за рамки общепринятого» [68]. После роспуска УСС многие из этих будущих банкиров, попечителей и политиков вернулись к гражданской жизни. Аллен Даллес, помощник Донована, ответственный за операции УСС в Европе, вернулся к своей адвокатской практике в Нью-Йорке, где стал центральной фигурой группы неформальных сотрудников продолжавшей существовать американской разведывательной службы. Получившая прозвище «Ковбои с Парк-авеню», эта группа включала Кермита «Кима» Рузвельта (Kermit «Kim» Roosevelt), внука президента Теодора Рузвельта, Трэйси Бэрнса (Tracy Barnes, который помог Аллену Даллесу получить знаменитые дневники Чиано у его вдовы графини Чиано), Ричарда Хелмса (Richard Helms) и Фрэнка Уизнера (Frank Wisner), доставлявших секретные сведения из военной разведки в оккупированной Германии, а также Ройалла Тайлера (Royall Tyler), вскоре ставшего главой парижского отделения Всемирного банка.

Будучи весьма далёкими от того, чтобы рисковать своим будущим положением, эти люди за время работы в УСС приобрели новые связи, которые вкупе с прежними знакомствами привели их к лидирующим позициям. Вместе с наличием опыта незаконной и сомнительной деятельности это превратило их в богатый ресурс для ЦРУ. Историческая основа его элиты - члены «Лиги плюща» теперь использовали своё влияние для пополнения рядов начинающего деятельность Управления, отбирая кадры в американских советах директоров, академических учреждениях, важнейших газетах и других СМИ, юридических фирмах и администрации. Многие из них происходили из примерно сотни обитавших в Вашингтоне семейств, названных «пещерными людьми» за то, что выступали за сохранение значения епископальной и пресвитерианской церквей, окормлявших их предков. Воспитанные на принципах интеллектуальной мощи, спортивной удали, благородного обхождения и твёрдой христианской этики, они брали пример с людей, подобных Реверенду Эндикотту Пибоди, чья Гротонская школа вместе с Итоном, Хэрроу и Винчестером являлась альма-матер многих национальных лидеров. Выученные в духе христианских добродетелей и почтения к привилегиям, они вышли в мир с верой в демократию, но с подозрением к несдержанному эгалитаризму. Перефразируя торжественное заявление Вилли Брандта: «Мы не избранные, но народные избранники», можно сказать, что они были избранными, которых никто не избирал.

Те, кто не служил в УСС, во время войны поднимались по карьерной лестнице в Государственном департаменте и Министерстве иностранных дел. Они вращались вокруг фигур вроде Чарлза «Чипа» Болена (Charles «Chip» Bohlen), который впоследствии стал послом во Франции. В начале 1940-х годов его дом на Дамбертон-авеню в Джорджтауне был средоточием интеллектуального брожения, в центре которого находились Джордж Кеннан и Исайя Берлин, уже почитавшийся в вашингтонских кругах как «пророк». Один обозреватель описывал Болена, Кеннана и Берлина как «однородное конгениальное трио». Болен был одним из основателей нового научного направления - советологии. Он жил в России, знал её правителей и бюрократов, изучал её идеологическую литературу и мог цитировать её классиков. Он был очевидцем чисток и процессов конца 1930-х и разрушительного воздействия «культурной политики» Жданова. Существовали две знаменитые фразы, которые Болен любил повторять: «Алкоголь не действует на меня» и «Я понимаю русских». Для лучшего понимания он обратился к Исайе Берлину и Николаю Набокову, который потом работал в Министерстве юстиции. Болен характеризовал Набокова как «психологическое сокровище», и Набоков отвечал на этот комплимент, называя Болена «моим образцом и наставником».

«У этих новых друзей было мало иллюзий, если они вообще были, насчёт «Дяди Джо», - писал позднее Набоков. - В некотором отношении они были в те годы анахроничной группой в Вашингтоне, а возможно, и во всей Америке. Америка находилась в состоянии эйфории советолюбия, которую в доме на Дамбертон-авеню никто не разделял. Основная часть американского общественного мнения дважды в течение трёх лет меняла своё отношение к России. Сначала она была против - после раздела Польши и «злодейской» Финской войны. В газетных карикатурах Сталин изображался в виде отвратительной смеси волка с медведем. Потом внезапно общественное мнение стало за Россию - после нацистского вторжения в 1941 году. Сталин вдруг стал красивым, его изображали в виде рыцаря в доспехах, защищающего Кремль от тевтонской орды, или воспроизводили его утончённый и боготворимый профиль с фотографий Маргарет Бурк-Уайт (Margaret Bourke-White). И затем, в 1943 году, просоветские настроения были усилены Сталинградом. «Вы увидите, - утверждали доверчивые американцы, - коммунизм никогда не вернётся в Россию в прежнем виде. После войны это будет другая страна. Разве не Сталин вернул патриарха из изгнания? А писатели и поэты? И разве не Сталин восстановил офицерские звания и возродил культ исторических национальных героев, даже некоторых царей и святых, таких как Александр Невский и Пётр Великий?» Но скептики с Дамбертон-авеню были другими. Они знали, что, как сказал однажды Кеннан, сталинизм не изменяем» [69].

К скептикам с Дамбертон-авеню присоединились Дэвид Брюс, Аверелл Гарриман (Averell Harriman), Джон Макклой (John McCloy), Джозеф и Стюарт Олсопы (Joseph and Stewart Alsop), Ричард Бисселл, Уолтер Липпманн (Walter Lippmann) и братья Банди (Bundy). В долгих разговорах, подогреваемых интеллектуальной страстью и алкоголем, их видение нового мирового порядка начало обретать форму. Ориентированные вовне, исполненные духа соревнования, резкие, эти люди обладали неколебимой верой в свою систему ценностей и долг предложить её другим. Они были патрициями современной эпохи, паладинами демократии и не видели в этом никакого противоречия. Это была элита, которая направляла американскую внешнюю политику и формировала законодательство внутри страны. Через интеллектуальные центры, фонды, правления, членство в джентльменских клубах эти мандарины были прочно связаны друг с другом как принадлежностью к организациям, так и общей верой в своё превосходство. Их задачей было установление, а затем оправдание послевоенного Pax Americana. И они были верными сторонниками ЦРУ, которое стало быстро укомплектовываться их школьными друзьями, товарищами по бизнесу, а также старыми бойцами из УСС.

Главным выразителем общих взглядов американской элиты был Джордж Кеннан - учёный, дипломат, архитектор «Плана Маршалла» и, как директор Штаба политического планирования (Policy Planning Staff) Госдепартамента США, один из отцов-основателей ЦРУ В 1947 году он выступал за прямое военное вмешательство в Италии, которой предсказывал неизбежное падение в гражданскую войну, развязанную коммунистами: «Это, вероятно, привело бы к эскалации насилия и, возможно, к военному разделу Италии, докладывал он в Государственном департаменте, - но это могло бы быть предпочтительнее бескровной победы на выборах, которой мы не стали бы противодействовать и которая дала бы коммунистам возможность захватить весь полуостров одним ударом и вызвала бы волны паники, захлестнувшие все прилегающие регионы» [70]. Трумэн, к счастью, не согласился с этим безрассудным предложением, но вместо этого санкционировал скрытое вмешательство в итальянские выборы. К июлю 1947 года Кеннан подкорректировал свои взгляды - не о природе советской угрозы, а о том, как справиться с ней. В своей знаменитой «Статье X» в журнале «Форин Аффэрс» (Foreign Affairs) он сформулировал тезис, который оказывал преобладающее влияние в первые годы холодной войны. Утверждая, что Кремль стремится к доминированию «в каждом доступном закоулке и в каждой щели... мирового пространства» с его «фанатичной идеологией», он предложил политику «устойчивого противодействия» и «твёрдого и бдительного сдерживания». В рамках этой политики он выступал за «максимальное развитие пропаганды и техник политической борьбы» [71], как директор Аппарата политического планирования (целью которого был надзор над идеологией и политикой сдерживания в Европе) он находился в идеальных условиях для реализации данных планов. «Весь мир лежал у наших ног», - писал он позднее об этом ведомстве.

Именно Кеннан в своей речи в Национальной военной академии (National War College) в декабре 1947 года ввёл понятие «необходимой лжи» (The necessary lie) в качестве существенной составляющей американской послевоенной дипломатии. Коммунисты, говорил он, завоевали «сильные позиции в Европе, так безмерно превосходящие наши собственные... благодаря беззастенчивому и искусному использованию лжи. Они сражались с нами с помощью нереальности, иррационализма. Можем ли мы успешно бороться против этой нереальности при помощи рационализма, правды, при помощи честной, исполненной благих намерений экономической помощи?» [72]. Нет, Америке необходимо вступить в новую эпоху тайной войны для достижения её демократических целей вопреки советской хитрости.

19 декабря 1947 года политическая философия Кеннана получила легальное воплощение в директиве СНБ-4 (NSC-4), выпущенной трумэновским Советом по национальной безопасности (National Security Council, NSC). Сверхсекретное приложение к этой директиве СНБ-4А предписывало директору ЦРУ развернуть «тайную психологическую деятельность» в поддержку американской антикоммунистической политики. Удивительно непрозрачное в отношении того, какие процедуры должны соблюдаться при санкционировании и координации подобной деятельности, это приложение стало первым послевоенным официальным одобрением секретных операций. Вместе с заместившей её в июне 1948 года новой, подробнее разработанной директивой СНБ-10/2, также подготовленной Джорджем Кеннаном, они стали документами, направляющими американскую разведку в непостоянных водах тайной политической борьбы на десятилетия вперёд.

Подготовленные в обстановке строжайшей секретности, эти директивы «приняли экспансивную концепцию требований безопасности [Америки], в которой мир был существенно подогнан под их собственный образ» [73]. Исходя из предпосылки, что Советский Союз и его страны-сателлиты приступили к осуществлению программы «порочной» тайной активности, направленной на «дискредитацию и поражение целей и деятельности Соединенных Штатов и других западных держав», СНБ-10/2 давала высочайшую санкцию правительства на множество тайных операций: «пропаганду, экономическую войну, превентивные прямые действия, включая саботаж, антисаботаж, меры по уничтожению и эвакуации; подрывную деятельность против враждебных государств, включая помощь подпольным движениям, партизанам и освободительным группам в изгнании» [74]. Все эти мероприятия, согласно СНБ-10/2, надлежало «спланировать и осуществить таким образом, чтобы любое участие правительства США в них было неочевидно для непосвящённых, а если и будет обнаружено, то правительство США должно иметь возможность правдоподобно опровергнуть любую ответственность за них» [75].

Директива СНБ-10/2 создавала специальное подразделение для тайных операций, входившее в состав ЦРУ, но курировавшееся и пополнявшееся кадрами из Штаба политического планирования Госдепартамента (другими словами, находившееся под контролем Кеннана). Это подразделение в итоге было названо Управлением координации политики (Office of Policy Coordination, УКП), предназначенным «для того, чтобы обеспечивать правдоподобность, при этом не выявляя практически ничего из своих целей» [76]. Секретные операции определялись как любая «нелегальная деятельность, имеющая целью влияние на иностранные правительства, события, организации или лица для поддержки американской внешней политики, осуществляемая таким образом, что причастность правительства США не являлась бы очевидной» [77]. Практически неограниченное по своим возможностям и секретности УКП не имело прецедентов в Америке мирного периода. Это было подразделение по грязным делам, за создание которого боролись Аллен Даллес и ковбои с Парк-авеню. Фрэнк Уизнер оставил свою прежнюю должность для того, чтобы возглавить это новое предприятие. Он был выбран из списка кандидатов, предложенного Джорджем Кеннаном.

Фрэнк Уизнер, бывший адвокат с Уолл-стрит, отличавшийся миссисипским говором и необычными физическими качествами, благодаря которым он стал чемпионом университета Вирджинии по бегу с барьерами, был ветераном европейских кампаний УСС и главой его Секретного разведывательного отдела (Secret Intelligence Branch). Продолжая работать в военной разведке после окончания войны, он отвечал за поддержание связи с «Организацией Гелена» (Gehlen Organization) - разведывательным подразделением немецкой армии, которое американцы сохранили в нетронутом виде для того, чтобы шпионить за Россией. Моральным соображениям в расчётах Уизнера не было места. Как позднее объяснял Гарри Розицке (Harry Rositzke), его близкий коллега по УСС, а затем и по ЦРУ: «Это было нашим внутренним делом - использовать любого ублюдка, если тот был антикоммунистом» [78]. «Не надо его спрашивать про методы работы», - комментировал Аллен Даллес отношения Уизнера с генералом СС Рейнхардом Геленом (Reinhard Gehlen) [79].

Уизнер с гневом покинул военную разведку после того, как начальство однажды придралось к заявке на дополнительные велосипеды для его офицеров. Потом он поступил на службу в Государственный департамент, откуда продолжал руководить тем, что было фактически его персональной разведывательной сетью, состоящей из ряда сплочённых групп, глубоко запрятанных в недрах правительственной бюрократии. Именно эта сеть вошла теперь в состав ЦРУ под названием Управления координации политики (УКП). Практика привлечения на службу нацистов была продолжена Уизнером, когда тот встал во главе УКП. «После войны Уизнер привёл с собой множество фашистов, некоторые из них были просто отвратительными людьми. Он мог это сделать, потому что обладал большим влиянием [80], - пояснял позднее один его коллега по ЦРУ. - Он был ключом к очень многим вещам, выдающимся, увлечённым человеком с огромным обаянием, воображением и убеждённостью в том, что всё - всё, что угодно, - может быть осуществлено, и осуществлено именно им» [81].

Под руководством Уизнера УКП стало самым быстрорастущим подразделением ЦРУ. По словам Эдгара Эпплуайта (Edgar Applewhite), заместителя генерального инспектора ЦРУ (Deputy Inspector General), его сотрудники «присвоили себе абсолютную, ничем не сдерживаемую власть. Они могли делать всё, что хотели, если только «высшая власть», как мы называли президента, определённо не запрещала этого. Они были очень аристократичны в своём высокомерии, очень ограничены в отношениях с противоположным полом, очень романтичны и самонадеянны. У них были ниспосланные свыше обязательства и соответствующие возможности! Эти возможности поглощали их» [82].

Для облегчения операций УКП Конгресс США принял Закон о Центральном разведывательном управлении 1949 года, который давал возможность директору ЦРУ тратить средства без предоставления отчёта о расходах. В течение нескольких следующих лет масштаб операций УКП, его кадровый состав и бюджет расширялись. Общая численность персонала выросла с 302 человек в 1949-м до 2812 человек в 1952-м, не считая 3142 иностранных работников по контракту. Его бюджет за тот же период увеличился с 4,7 до 82 миллионов долларов. Одним из факторов, способствовавших этому росту, была организационная структура, которая создавала внутренний спрос на проекты. Деятельность УКП была спланирована не вокруг финансовой системы, а вокруг проектов. Это приводило к важным, и, в конце концов, вредным внутренним эффектам: «Внутри УКП сотрудник оценивал свою производительность и оценивался другими по важности и количеству проектов, которые он инициировал и которыми руководил. В результате возникала конкуренция между сотрудниками и подразделениями УКП по созданию наибольшего числа проектов» [83].

На первых порах штаб-квартира ЦРУ находилась в нескольких беспорядочно расположенных временных строениях, известных как «сараи», разбросанных вокруг Капитолия и Вашингтонского торгового центра. Там, в пыльных коридорах, новобранцы очаровывались «атмосферой военного времени и безотлагательной мобилизации. Залы были полны серьёзными и озабоченными мужчинами и женщинами, стремящимися на совещания, обсуждающими что-то на ходу, дающими чёткие инструкции ассистентам, которые старались поспеть за ними. Полные энтузиазма новички смешивались с ветеранами УСС, выпускники Джедбургского (Jedburgh) колледжа - с элитой послевоенной эпохи, только что вышедшей из кампусов «Лиги плюща», в твидовых пиджаках, курящей трубки и полной смелых, новаторских идей, - все они стекались в Управление как наиболее эффективное место для некоммунистических либералов, готовых сражаться с коммунистической угрозой» [84].

Линия фронта этой борьбы проходила, конечно, не в Вашингтоне, а в Европе. Учреждая свой офис на территории военно-воздушной базы «Темпельхоф» (Tempelhof), расположенной в получасе езды от Берлина, УКП наводнила своими сотрудниками Германию. Вдобавок к другим подразделениям ЦРУ к немецкому отделу тогда были прикреплены 1400 агентов.

Одним из первых новобранцев УКП в Германии был Майкл Джоссельсон. В заметках к своим мемуарам (которые так и не были закончены) он писал: «Моя служба... завершалась в 1948 году. Но мысль о возврате к гражданской жизни, который для меня означал возвращение в мир закупок для американских универмагов - совсем неинтересного занятия, наполняла меня отчаянием. Американский друг, который работал в разведке, познакомил меня тогда с одним из руководителей «подразделения» в Германии. Затем последовали два или три собеседования в Вашингтоне, заполнение бесконечной анкеты и очень долгое ожидание, пока ФБР в своей топорной манере пыталось выяснить, было ли что-нибудь предосудительное в моей жизни. Осенью 1948 года разрешение было получено, и я присоединился к «подразделению» в качестве начальника Берлинского отдела по тайным операциям, который отличался от отдела по шпионажу. За исключением аспекта секретности, он был практически прямым продолжением подразделения психологической войны, только на этот раз обращённой против Советов и коммунистов в Восточной Германии. Это был оборонительный ход, так как Советы уже давно начали психологическую холодную войну» [85].

Человеком, завербовавшим Джоссельсона, был Лоуренс де Новилль (Lawrence de Neufville), сотрудник УСС, прибывший в Германию с первой волной американских войск в 1944 году. До начала 1948-го он работал консультантом в гражданской администрации Берлина. Затем с ним связался Джон Бейкер (John Baker), один из первых сотрудников ЦРУ в Германии, позже прославившийся тем, что был объявлен Советским Союзом персоной нон фата «за систематическое нарушение норм поведения для дипломатических представителей» (то есть за шпионаж), когда работал вторым секретарём посольства США в Москве. «Я не писал заявление о вступлении в ЦРУ или что-нибудь подобное, - вспоминал позднее де Новилль. - Я был совершенно счастлив на своём месте, работая над конституцией, помогая утвердиться правительству Аденауэра. Это было захватывающе. Но однажды в мой кабинет вошёл Джон Бейкер и спросил, не хочу ли я работать в Управлении» [86]. Де Новилль принял это предложение и был назначен работать под прикрытием в офисе американского верховного комиссара (High Commissioner) Джона Макклоя. Его первым делом стала вербовка Джоссельсона, после работы в Берлине слывшем чем-то вроде легенды в кругах разведки.

Знал ли Николай Набоков о новой работе друга? Майкл Джоссельсон был чрезвычайно скрытным человеком, идеально подходящим для мира разведки. Когда каким-то родственникам, жившим в Восточном Берлине, удалось разыскать его в начале 1949 года, он грубо выставил их, сказав, чтобы те не связывались с ним больше. Обидно, но они подумали, что «американизированный» кузен считает их ниже себя. На самом деле он беспокоился за их безопасность. Наличие родственника в американской секретной службе ставило восточных берлинцев в ситуацию непосредственной опасности. Но Набоков, вероятно, имел неплохое представление о новой сфере деятельности Джоссельсона. В то время в Берлине было больше шпионов, чем исправных велосипедов, и Набоков работал рядом со многими из них.

Набоков также был приглашён работать на ЦРУ. В 1948-м он подал заявление на службу в правительстве (working for the government - стандартное выражение в США, означающее работу в специальных службах. - Прим. ред.). Не являясь бюрократом по натуре, он вряд ли интересовался работой в Государственном департаменте (которая презиралась многими новобранцами ЦРУ: «одна политика и никаких отжиманий»), а поскольку в его заявлении упоминался Аллен Даллес, было бы разумно предположить, что он пытался получить службу в разведке. Однако заявление Набокова не возымело действия, и он не получил разрешения. Его поручитель Джордж Кеннан в глубоком замешательстве советовал ему отозвать своё заявление: «Я даю вам этот совет (который вызывает у меня большую печаль и настоящее беспокойство) только потому, что я сам для себя не в состоянии прояснить этот вопрос и не могу гарантировать вам свободу от дальнейших неприятностей, если вы продолжите добиваться работы в правительстве... Я могу только сказать, что, на мой взгляд, все действия правительства в этом вопросе в целом являются непродуманными, недальновидными, несправедливыми и совершенно несовместимыми с каким бы то ни было желанием использовать услуги восприимчивых, умных и ценных людей... Я думаю, что правительство утратило какие-либо права на использование ваших советов, и если я был на вашем месте, то бросил бы всё это дело» [87]. По крайней мере, на данный момент Набокова оставили в дураках.

А что насчёт Мелвина Ласки? Разве он не был идеальным кандидатом для того, чтобы пополнить растущие ряды ЦРУ? Позднее будут утверждать, что Ласки стал агентом. Сам он упорно это отрицал. Как и Тэкстеру (Thaxter) в «Даре Гумбольдта», слухи «изрядно добавили ему загадочности». Его постоянное присутствие на передовой церэушного культурного фронта холодной войны в течение следующих двух десятилетий не могло остаться незамеченным.

Нью-Йорк, 25 марта 1949 года, промозглый и слякотный вторник. Около отеля «Вальдорф Астория», на пересечении Парк-авеню и 50-й улицы, проходил маленький нестройный пикет. Люди, в большинстве своём одетые в серые габардиновые пальто, стояли неровным кружком на тротуаре. Внутри же отеля царило бешеное движение. Несмотря на спокойное время года, отель был переполнен, и регистрация требовала больших усилий.

Из номера 1042 на десятом этаже, где находились роскошные свадебные апартаменты, каждый день приходили многочисленные и срочные заказы. За требованием установить дополнительные телефонные аппараты следовал шквал телеграмм, диктовавшихся сотрудникам телеграфного отдела отеля: нужно было больше настольных ламп, и вообще больше всего. Вызовы в номер обслуги следовали с постоянством канонады: бутерброды, салаты, бифштексы по-татарски, гарниры, бутылки красного вина, пива, ведро льда. Совсем не то, что бывает в обычный медовый месяц.

Когда официанты заходили в номер, их встречала странная сцена. Комната была опутана телефонными шнурами, и на конце каждого провода, завершавшегося телефонной трубкой, шёл оживлённый разговор. Все доступные поверхности были заняты людьми или качающимися стопками бумаг. Висел густой сигаретный дым. Два секретаря диктовали ассистенту, работавшему с мимеографом, который был установлен в ванной комнате. Пола её не было видно из-под громоздящихся стопок писчей бумаги. Бесконечный поток посетителей вливался в этот беспорядок и вытекал обратно.

Посреди этого ажиотажа некоторые присутствующие с тревогой наблюдали за официантами, балансирующими с огромными подносами на краях кроватей и ожидающими чаевых. Кто будет оплачивать счета? Сидни Хук (Sidney Hook), философ из Нью-Йоркского университета, который бронировал номер, казался совершенно равнодушным ко всё возрастающей стоимости мероприятия. Вместе с Хуком в свадебных апартаментах находились: писательница Мэри Маккарти (Магу McCarthy) со своим третьим мужем журналистом Боуденом Броадвотером (Bowden Broadwater); романист Элизабет Хардвик (Elizabeth Hardwick) и её муж поэт Роберт Лоуэлл (Robert Lowell); Николай Набоков; журналист и критик Дуайт Макдональд (Dwight Macdonald); итальянский журналист и бывший соратник Мюнценберга Никола Кьяромонте (Nicola Chiaromonte); Артур Шлезингер; редакторы «Партизан Ревью» Уильям Филлипс (William Phillips) и Филип Рав (Philip Rahv); Арнольд Бейхман (Arnold Beichman), репортёр, дружный с лидерами антикоммунистических профсоюзов; Мел Питцеле (Ме1 Pitzele), специалист по рабочему вопросу; Дэвид Дубински (David Dubinsky) из профсоюза «Лэдиз Гармент» (Ladies Garment Workers Union). Несмотря на род занятий, Дубински выглядел отлично и держался непринуждённо в этом маленьком хаотичном парламенте интеллектуалов.

Внизу, в актовом зале «Вальдорф Астории», утомлённый персонал отеля заканчивал последние приготовления к проведению конференции. Вазы с цветами были расставлены вокруг сцены, расположенной полумесяцем в дальнем конце зала. Шла проверка микрофонов: раз-два, раз-два. На стене позади трибуны висел огромный транспарант «Культурная и научная конференция за мир во всём мире». Некоторые из тысячи приглашённых делегатов конференции уже прибыли для регистрации. Стоящие снаружи демонстранты набрасывались с ругательствами на гостей, когда те проходили через двери отеля в фойе. «Слабаки!» - кричали они Лилиан Хеллман, Клиффорду Одетсу, Леонарду Бернстейну и Дэшилу Хэмметту (Dashiell Hammett). Особенно презрительные насмешки ожидали миллионера и члена «Лиги плюща» Корлисса Ламонта (Corliss Lamont), который исполнял роль спонсора конференции. Сын президента инвестиционного банка J.P. Morgan & Co, учившийся в Академии Филлипса (Phillips Academy) и Гарварде, Ламонт обладал достаточно аристократическим воспитанием, чтобы игнорировать оскорбления, бросавшиеся ему негодующими участниками пикета.

Протестная акция у дверей отеля была организована правым альянсом, в который вошли «Американский легион» (American Legion) и группа католических и патриотических организаций. Их претензия к конференции, спонсируемой Национальным советом по искусству, науке и профессиям (National Council of the Arts, Sciences and Professions), состояла в том, что она была просто очередной подставной организацией Москвы, что коммунисты преследовали не бескорыстные цели интеллектуального обмена между Соединёнными Штатами и Советским Союзом, как они заявляли, а стремились наладить пропагандистскую работу в Америке. В сущности, они были правы. Конференция проводилась по инициативе Коминформа и являлась дерзкой попыткой манипулирования общественным мнением в тылу у Америки. Советская делегация, возглавляемая А.А. Фадеевым, председателем Союза советских писателей, гордостью которой был композитор Дмитрий Шостакович, с комфортом расположилась в номерах «Вальдорфа». Их кагэбэшные «няньки» и партаппаратчики могли поздравить себя с удавшимся театральным эффектом. Протестовавшие перед входом в отель уловили суть: красные были уже не просто под кроватью, они залезли в саму кровать.

«Все газеты облетела новость о том, что каждый вход в «Вальдорф Асторию» будет блокирован шеренгой монашек, молящихся о душах участников, которым угрожает сатанинский соблазн, - писал Артур Миллер, принявший приглашение занять место ведущего одной из дискуссий на конференции. - И действительно, в день конференции утром, подходя к дверям «Вальдорфа», я миновал двух смиренных сестёр, стоящих на коленях на тротуаре. Ещё долгое время размышления над символическими действиями и высказываниями такого рода приводили меня в замешательство» [88].

Хотя Сидни Хук и группа из апартаментов для новобрачных публично отмежёвывались от пикетирующих: «Самое опасное, что мы можем сделать... это оставить разворачивание фронта борьбы с коммунистами реакционерам» - причина их присутствия здесь была та же. Бывшие марксисты и троцкисты, они когда-то вращались в тех же коммунистических кругах, что и американские интеллектуалы и художники, которые в данный момент прибывали для участия в советской конференции. Действительно, Нью-Йорк 1930-х годов был однажды назван «самой интересной частью Советского Союза». Однако германо-русский пакт о ненападении 1939 года произвёл шок, который «оторвал скорбящий и деморализованный Нью-Йорк от СССР и вернул его Америке» [89]. Хотя Хук и его товарищи были в числе тех, кто отошёл от радикального марксизма в сторону центристских или правых взглядов, другие их коллеги сохраняли симпатии к коммунизму. «Сталинисты были ещё очень большой силой, - писал позднее редактор и критик Джейсон Эпштейн (Jason Epstein). - Сейчас они были похожи на политически корректную группу. Так что имелись достаточные основания подвергнуть сомнению право сталинистов на культуру [90]. Впечатляющий сбор сочувствующих коммунизму в «Вальдорфе», кажется, оправдывал опасения многих американских идеологов, что обольстительные чары коммунизма ещё не разрушены, что коммунистическая мечта, несмотря на злоупотребления Сталина, ещё жива.

«Для меня, впрочем, конференция была попыткой продолжить добрую традицию, которая в настоящее время находится под угрозой, - писал позднее Артур Миллер. - Несомненно, четыре года нашего военного союза против держав оси (Берлин - Рим - Токио) были только временной передышкой от долгой враждебности, берущей начало с революции 1917 года и просто возобновившейся с момента разгрома гитлеровских армий. Однако нет никаких сомнений в том, что без советского противодействия нацизм завоевал бы всю Европу, включая Британию, в то время как США в лучшем случае были бы вынуждены придерживаться позиции изоляционизма и невмешательства, а в худшем - стали бы сотрудничать с фашизмом, поначалу стесняясь, но, в конце концов, совершенно спокойно - произошло бы что-то в этом роде, как мне кажется. Поэтому резкий послевоенный поворот к противостоянию с Советами и к покровительству неочищенной от нацистов Германии представляется делом не просто постыдным, но грозящим новой войной, которая может не только уничтожить Россию, но и ниспровергнуть нашу демократию» [91].

Наверху, в апартаментах для новобрачных, атмосфера стала более нервозной. С того момента, как три недели назад было принято решение сорвать конференцию, новая группа беспрестанно работала над созданием собственного «аппарата агитпропа». Подготовительная деятельность «врага» отслеживалась, и задача её нейтрализации была распределена между членами созданного для этой цели комитета, названного международным контркомитетом, в который вошли Бенедетто Кроче (Benedetto Croce), Т.С. Элиот, Карл Ясперс (Karl Jaspers), Андре Мальро, Жак Маритен (Jacques Maritain), Бертран Расселл (Bertrand Russell) и Игорь Стравинский. В список включили даже нобелевского лауреата доктора Альберта Швейцера (Albert Schweizer), видимо, не заботясь о том, что его имя уже фигурирует во вражеском стане в качестве одного из спонсоров Вальдорфской конференции. Используя преимущества позиции «троянского коня» внутри «Вальдорфа», группа перехватывала письма, адресованные организаторам конференции, и срывала их попытки добиться от прессы благоприятных официальных заявлений и новостных сообщений. Группа выпускала потоки пресс-релизов, в которых обвиняла участников и спонсоров конференции в том, что «они определяют себя как членов коммунистической партии или как её верных спутников». Если чьи-либо убеждения не удавалось так просто выяснить, Хук и его компания предпринимали усилия для публичного разоблачения «истинных связей лидеров Вальдорфского собрания». Так, в пресс-релизе было «разоблачено» участие Ф.О. Мэтьессена в «организациях коммунистического фронта» (включавшего множество групп, в том числе, например, Комитет защиты по делу Тихой лагуны - Sleepy Lagoon Defense Committee). Говард Фаст назывался «автором пропагандистских романов», а Клиффорд Одетс был выставлен (далёким от объективности способом) «ещё одним членом коммунистической партии согласно свидетельству бывшего работника редакции «Дэйли Уокер».

По мере приближения церемонии открытия предлагались самые разные идеи, как лучше всего помешать ей (а позднее давались различные оценки случившегося). Хук, самоназначившийся фельдмаршалом «маленького антикоммунистического отряда», предложил своим боевым товарищам план, с помощью которого они смогут избежать насильственного выдворения из зала: вооружённые зонтиками, они станут стучать ими об пол, чтобы привлечь внимание, а потом привяжут себя к креслам - таким образом, их удаление из зала удастся задержать. Если им будут препятствовать в произнесении речей, товарищи Хука Бейхман и Питцеле начнут раздавать репортёрам напечатанные на мимеографе листовки.

Вышло так, что эти партизанские стратегии не пришлось пускать в дело (впрочем, зонтиками по полу всё же постучали). К их удивлению, каждому обличителю дали две минуты на выступление, хотя им и пришлось дожидаться, пока первый говоривший, отставной епископ из штата Юта, завершит свою нескончаемую речь. Мэри Маккарти адресовала свой вопрос выдающемуся гарвардскому филологу Ф.О. Мэтьессену, автору «Американского Ренессанса» (The American Renaissance), который изобразил Ральфа Уолдо Эмерсона (Ralph Waldo Emerson) предшественником американского коммунизма. «Думает ли Мэтьессен, что у Эмерсона была бы возможность жить и писать в Советском Союзе?» - спрашивала она. Мэтьессен признал, что возможности не было бы, но затем добавил: «нелогичностью года» сочли, что Ленину также не было бы позволено жить в Соединенных Штатах. Когда Дуайт Макдональд спросил Фадеева, почему он принял критические «предложения» Политбюро и переписал свой роман «Молодая гвардия», тот ответил, что «критика, высказанная Политбюро, сильно помогла моей работе».

Николай Набоков решил присоединиться к своим товарищам во время речи Шостаковича. Среди стоявших на сцене музыкантов были люди, хорошо известные Набокову, даже его друзья. Он махал им рукой, и они нервно улыбались в ответ. После типичного скучного и предсказуемого заседания Набоков наконец взял слово: «В таком-то номере «Правды», от такого-то числа, появилась неподписанная статья, судя по всем признакам, редакционная. В ней говорилось о трёх западных композиторах: Пауле Хиндемите, Арнольде Шёнберге (Arnold Schoenberg) и Игоре Стравинском. В статье все трое клеймились «обскурантами», «декадентскими буржуазными формалистами» и «лакеями империалистического капитализма». Исполнение их музыки «должно быть запрещено в СССР». Господин Шостакович лично согласен с этой официальной точкой зрения, напечатанной в «Правде»?» [92].

«Провокация!» - кричали русские подставные подпевалы, в то время как Шостаковича шёпотом инструктировали его «няньки» из КГБ. Затем композитор встал, взял в руку микрофон и, опустив вниз мертвенно-бледное лицо и уперев взгляд в кафедру, невнятно сказал по-русски: «Я полностью согласен с утверждениями, сделанными в «Правде».

Это был потрясающий эпизод. Нью-Йорка достигали слухи, что Шостакович от самого Сталина получил указание принять участие в конференции. Он был жертвенным агнцем, выглядящим, по словам одного обозревателя, «бледным, хрупким, ранимым, сгорбленным, напряжённым, замкнутым, неулыбчивым - трагичной и душераздирающей фигурой». Артур Миллер описывал его «маленьким, слабым и близоруким», стоящим «распрямившись жёстко, как кукла». Любые проявления независимого духа были для Шостаковича вопросом жизни и смерти. С другой стороны, Николай Набоков являлся русским белоэмигрантом, ставшимся американским гражданином в 1939-м. Он был в безопасности. Набоков набросился с кулаками на человека, чьи руки были связаны за спиной.

Как председатель секции искусств, на которой произошло это столкновение, Артур Миллер был потрясён: «Воспоминание о Шостаковиче неотступно преследует меня, когда я думаю о том дне - каким же маскарадом всё это было!.. Одному Богу известно, о чем он думал в том зале, как разрывалась его душа, какой порыв закричать поднимался в нём и каким внутренним усилием он подавлялся, только чтобы его действия не помогли Америке и её агрессивным намерениям по отношению к его стране - это превращало его жизнь в ад» [93]. Спустя 30 лет на Западе вышли мемуары Шостаковича, демонстрирующие его впечатления от вальдорфского мероприятия: «Я всё ещё с ужасом вспоминаю мою первую поездку в США. Я не поехал бы вовсе, если бы не сильнейшее давление, оказываемое административными фигурами всех рангов и мастей, вплоть до Сталина. Люди иногда говорят, что это, должно быть, было интересное путешествие, судя по тому, как я улыбаюсь на фотографиях. Это была улыбка приговорённого. Я ощущал себя мертвецом. Я в замешательстве отвечал на все дурацкие вопросы, и мысль о том, когда же я вернусь, не покидала меня. Сталин водил американцев на поводу, ему это нравилось. Он показывал им человека - вот он, живой и здоровый, а потом убивал его. Да почему, собственно, водил на поводу? Это слишком сильное выражение. Он одурачивал только тех, кто хотел быть одураченным. Американцам наплевать на нас. Для того чтобы жить и спать спокойно, они поверят во что угодно» [94].

Конференция продолжалась несколько дней. Т.С. Элиот послал телеграмму с протестом против конференции. Другая телеграмма пришла от Джона Дос Пассоса (John Dos Passos), который предлагал американским либералам выставить советскую тиранию в таком свете, чтобы «деспотизм погиб от собственного яда». Томас Манн (Thomas Mann), который однажды заметил, что антикоммунизм - это «основная глупость XX столетия», послал телеграмму в поддержку конференции. Дебаты шли по установленному ритуалу и были смертельно скучны. Некоторое оживление внесло вторжение молодого Нормана Мэйлера (которого один современник охарактеризовал как «Фрэнка Синатру в школьные годы»), поразившего обе стороны своими обвинениями и Советского Союза, и Соединенных Штатов в следовании агрессивным внешнеполитическим программам, которые сводят к минимуму шансы на мирное сосуществование. «Поскольку существует капитализм, дело будет идти к войне. До тех пор, пока у вас не будет честного и справедливого социализма, у вас не будет мира, - сказал он, а потом подытожил: - Каждый писатель может говорить правду, как он её видит, и запечатлевать её в своих произведениях» [95]. Речь Мэйлера произвела магический эффект, объединив противников в общем негодующем хоре.

Тем временем пикет за стенами отеля разросся в тысячный митинг. Многие его участники держали плакаты. Один журналист удивлялся, как так вышло, что «в распоряжении крайне правых находится столько шумных и грубых хулиганов». Хук был достаточно умён, чтобы понять, что коммунизм внутри «Вальдорфа» и воинствующий антикоммунизм, расположившийся снаружи на тротуаре, питают друг друга. Его агрессивная пиар-кампания, проводимая Мелом Питцеле, начала приносить результаты. Газетный магнат и параноидальный антикоммунист Уильям Рандольф Хёрст (William Randolph Hearst) приказал всем своим редакторам поддержать поднятую Хуком шумиху и заняться обличением конференции «комми» и их американских «попутчиков».

В апреле Генри Люс (Henry Luce), владелец издательской империи «Тайм-Лайф», лично проконтролировал публикацию двухстраничного разворота в журнале «Лайф», в котором обличалась деградация Кремля и его американских «простофиль». Напечатав в статье 50 маленьких фотографий, журнал провёл атаку ad hominem (рассчитанную на предубеждения, а не на разум), ставшую прообразом неофициальных «чёрных списков» сенатора Маккарти. Дороти Паркер, Норман Мэйлер, Леонард Бернстейн, Лилиан Хеллман, Аарон Копланд, Лэнгстон Хьюз (Langston Hughes), Клиффорд Одетс, Артур Миллер, Альберт Эйнштейн, Чарли Чаплин, Фрэнк Ллойд Райт (Frank Lloyd Wright), Марлон Брандо, Генри Уоллес (Henry Wallace) - все они обвинялись в заигрывании с коммунизмом. Это был тот самый журнал «Лайф», который в 1943 году целый номер посвятил СССР, со Сталиным на обложке, прославляющий русский народ и Красную армию.

«Участвовать в той роковой попытке спасти альянс военного времени с Советским Союзом перед лицом нарастающего давления холодной войны было опасным делом, - вспоминал Артур Миллер. - Воздух становился всё горячее от агрессивности... В ожидании дня открытия конференции не отрицалась возможность возмездия её участникам... В самом деле, по прошествии нескольких месяцев характеристики «сторонник Вальдорфской конференции» или «участник» стали ключевыми для обозначения нелояльности человека... То, что съезд писателей и артистов смог вызвать получившие столь широкое распространение подозрительность и гнев публики, было чем-то совершенно новым в послевоенном мире» [96].

Это, и в самом деле, было опасно. Теми, кто «засветился» в «Вальдорфе» - отель был знаменит своими довоенными балами для молодых девушек из аристократических семей, впервые выходящих в свет, теперь интересовался директор ФБР Дж. Эдгар Гувер (J. Edgar Hoover). Федеральное бюро расследований отправило своих агентов изучать работу конференции и собирать данные на её делегатов. На основании этих данных в штаб-квартире ФБР было открыто дело на молодого Нормана Мэйлера. Дела на Лэнгстона Хьюза, Артура Миллера, Ф.О. Мэтьессена, Лилиан Хеллман, Дэшила Хэмметта и Дороти Паркер (которые проходили по разным категориям: «тайный коммунист», «открытый коммунист» и «потворствующий коммунистам») были открыты ещё в 1930-х годах, но их новые крамольные поступки были также задокументированы.

В некоторых случаях ФБР не ограничивалось слежкой за вальдорфскими «коммунистами». Вскоре после конференции агент ФБР посетил издательский дом «Литтл и Браун» и сообщил, что Дж. Эдгар Гувер не хочет видеть новый роман Говарда Фаста «Спартак» на книжных полках [97]. «Литтл и Браун» вернули рукопись автору, и после этого она была отвергнута ещё в семи издательствах. Альфред Кнопф (Alfred Knopf) отослал рукопись нераспакованной, заявив, что не будет даже смотреть на работу предателя. В конце концов, в 1950 году Говард Фаст сам издал эту книгу. «Право сталинистов на культуру» было явно под ударом.

После выхода статьи в журнале «Лайф» странные балетные па, которые коммунисты танцевали со своими бывшими соратниками в «Вальдорфе», предстали в виде грандиозного публичного зрелища. Хук поздравил себя с тем, что был хореографом лучших сцен: «Мы сорвали одно из самых амбициозных предприятий Кремля».

Сидни Хук родился в декабре 1902 года в нью-йоркском Вильямсбурге - трущобах Бруклина, не имевших в то время равных себе по нищете. Это была плодородная почва для коммунизма, и Хук стал его юным приверженцем. Низкого роста, в круглых очках на маленьком лице, Хук был похож на деревенского мудреца. Но он являлся пылким интеллектуалом, умственным бойцом, всегда готовым ввязаться в драку. Привлечённый мускулистым, стоящим в бойцовской позе нью-йоркским коммунизмом, он легко перемещался между разными его течениями - от сталинизма до троцкизма и бухаринизма. Хук помогал готовить первое издание ленинского «Материализма и эмпириокритицизма» для Американской коммунистической партии. Какое-то время он работал в Институте Маркса и Энгельса в Москве. Хук опубликовал серию статей по марксизму, самая известная из которых - «Почему я коммунист» вызвала целую кампанию за его исключение из Нью-Йоркского университета, которой руководил Хёрст.

Как и у многих нью-йоркских интеллектуалов, вера Хука в коммунизм стала слабеть после целого ряда предательств: процесса о государственной измене Льва Троцкого в 1936-1937 годах, нацистско-советского пакта о ненападении 1939 года, серии пагубных ошибок в суждениях, теоретических построениях и политике Сталина. Уже как враг коммунистической партии он был объявлен «контрреволюционной рептилией», его сторонники изгнаны как «хуковские черви». В 1942 году Хук уже доносил в ФБР на писателя и редактора Малкольма Коули (Malcolm Cowley). Так Хук - революционер из Вильямсбурга стал Хуком - любимцем консерваторов [98].

В четверг 27 марта 1949 года в конце рабочего дня полиция блокировала 40-ю улицу между Пятой и Шестой авеню. С балкона здания, которое очень к месту называлось Домом свободы (Freedom House), Хук вместе со своей «частной армией» торжествующе приветствовал плотную толпу, собравшуюся внизу, на Брайант-сквер (Bryant Square). Его «команда... провела великолепную информационную работу», - заявил Набоков, который заслужил право греться в лучах славы. Набоков воспользовался завершающим мероприятием конференции для произнесения речи о «тяжёлом положении композиторов в Советском Союзе и тирании партийного культаппарата». Обращаясь к слушателям, теснящимся в зале Дома свободы, Набоков сетовал на то, как использовали Дмитрия Шостаковича на «конференции мира», чем заслужил оглушительные аплодисменты. А затем Набоков увидел «знакомого человека, который встал с заднего ряда и подошёл ко мне. Это был мой приятель по Берлину, с которым мы вместе работали в Omgus. Он тепло поздравил меня: «Вы и ваши товарищи организовали превосходное дело, - сказал он, - мы должны были устроить что-то подобное в Берлине» [99].

Этим вышедшим вперёд «приятелем» был Майкл Джоссельсон. Его присутствие на конференции в «Вальдорф Астории», а потом на собрании в Доме свободы, было вызвано чем угодно, но только не простодушным принятием приглашения Набокова. Джоссельсон находился там для выполнения инструкций своего начальника Фрэнка Уизнера, мастера тайных операций ЦРУ. «Превосходное дело» спонсировалось Уизнером, и Джоссельсон присутствовал там для наблюдения за вложениями. При содействии умного Дэвида Дубински, чьё присутствие в номере для новобрачных всегда было чем-то вроде таинства, ЦРУ обеспечило Хуку надёжный оплот в «Вальдорфе» (Дубински пригрозил, что профсоюзы закроют отель, если руководство не поселит его товарищей по интеллектуальной борьбе), оплатило счета (Набоков получил от Дубински крупную сумму цэрэушных долларов, чтобы доставить их в номер) и гарантировало широкое и сочувственное освещение в прессе.

Также и Мелвин Ласки прибыл из Берлина, чтобы увидеть, во что вылилась деятельность хуковского агитпропа (эти двое поддерживали связь с предыдущего года, когда Хук находился в Берлине в качестве «советника по вопросам образования» в американской зоне). Ласки был заинтригован конфронтационным характером Вальдорфской конференции, и особенное презрение он припас для Шостаковича. «Он был крайне робок, - утверждал Ласки впоследствии. - Он не хотел ни на чем настаивать. Но там были такие, кто говорил ему: «Есть вещи большие, чем вы, Шостакович, большие даже, чем ваша музыка, и вам придётся заплатить входную плату, нравится вам это или нет, во имя высшей цели» [100].

Хук и его товарищи по «Вальдорфу» понимали, что заплатили свою входную плату. Но большинство из них не участвовали в тайных договорённостях, и это сделало возможным их сопротивление. Никола Кьяромонте с подозрением относился к контактам Хука. Он предостерегал Мэри Маккарти, чтобы та держалась подальше от Хука и его помощников, чьи многочисленные пресс-релизы, выпущенные за эту беспокойную неделю, включали положения, явным образом поддерживающие внешнюю политику США: «В последнем анализе Хук с ребятами не сказать, чтобы проявили полное удовлетворение работой Государственного департамента, но, в конечном счёте, показали готовность уступить государственным интересам Америки, направленным против русских... поступок заведомо конформистский и очень неконструктивный, особенно с демократической точки зрения» [101].

Эта своевременная чувствительность демонстрирует достоинства человека, чья проницательность оттачивалась во время работы политическим агентом в группе Мюнценберга. И хотя Кьяромонте этого не знал, он был очень близок к истине. Если бы он приблизился ещё немного, то выяснил бы, что заинтересованность в Хуке проявлял не просто Государственный департамент, а элита американской разведки.

Артур Миллер предчувствовал, что Вальдорфская конференция окажется «крутым разворотом на дороге истории». Спустя 40 лет он писал: «Даже теперь что-то тёмное и угрожающее омрачает воспоминания о том съезде... Его участники напоминали персонажей рисунков Саула Штейнберга (Saul Steinberg), над головами которых помещены контуры, передающие их речь, но они заполнены абсолютно неразборчивыми каракулями. Это были мы, полный зал талантливых людей, и даже несколько настоящих гениев, но, как показало будущее, ни одна сторона не была совершенно права: ни апологеты Советов, ни яростные ненавистники красных; политика - это выбор, и нередко случается так, что сделать его невозможно; на шахматной доске не остаётся вариантов для хода» [102].

Но для ЦРУ Вальдорфская конференция предоставила шанс сделать несколько новых ходов в большой игре. Она стала «каталитическим событием», выражаясь словами агента Управления Дональда Джеймсона (Donald Jameson): «Это было предупреждение о том, что на Западе развязана широкая кампания по идеологизации политического действия». Конференция явилась убедительным посланием для той части правящих кругов, которая поняла, что непреодолимый характер коммунистической лжи нельзя устранить традиционными методами. «Мы теперь поняли, что с этим необходимо что-то делать. Не путём подавления этих людей, многие из которых, несомненно, были весьма благородными натурами. Но включением в некую общую программу, нацеленную, в конечном счёте, на то, что сейчас мы можем назвать завершением холодной войны» [103].

Конференция в «Вальдорф Астории» была унижением для её коммунистических покровителей. «Она стала, - говорил один обозреватель, - кошмаром для пропагандистов, крахом, ставшим лебединой песней идеи, что идеологические интересы сталинистской России могут быть привиты прогрессивной традиции в Америке» [104]. Американская коммунистическая партия теперь сдавала позиции, количество членов было самым низким за всё время, её авторитет безвозвратно упал. Именно когда тайные притязания коммунистов начали привлекать к себе встревоженное внимание, все сталинские стратеги просто отвернулись от Америки и сосредоточились вместо этого на распространении влияния и нейтрализации врагов в Европе.

Кампания Коминформа, направленная на убеждение мыслящих людей Европы в том, что расширение сферы влияния СССР преследует исключительно мирные цели, была серьёзно подорвана двумя ключевыми событиями 1949 года. Первым из них стало грубое обращение Сталина с югославским лидером маршалом Тито, чей отказ от принесения в жертву национальных интересов Югославии ради утверждения советской гегемонии на Балканах вызвал ожесточённую полемику между Москвой и Белградом. Для ослабления независимых позиций Югославии Сталин замыслил войну на истощение, которую начал с отзыва экономических и военных советников. В ответ Тито вёл переговоры с Западом для получения кредитов по «Плану Маршалла», чтобы восстановить разрушенную экономику страны. Грубое сталинское понимание «международного коммунизма» злоупотребляло доброй волей сочувствующих коммунизму европейцев, которые сплотились для зашиты Тито. Второй причиной, подорвавшей доверие к советским призывам к мирному сосуществованию, было испытание русской атомной бомбы в августе 1949 года.

Британский ответ на лживые заявление советской пропаганды получил запоздалое воплощение. Департамент информационных исследований (Information Research Department, IRD), созданный в феврале 1948 года правительством Клемента Эттли (Clement Ettlee) для наступления на коммунизм, был самым быстрорастущим подразделением Министерства иностранных дел. «Мы не можем надеяться на успех в борьбе с коммунизмом, только лишь дискредитируя его на материальных основаниях, - пояснял создатель департамента министр иностранных дел Эрнест Бивин (Ernest Bevin), - но должны прибавить позитивный призыв к демократическим и христианским принципам, напоминающий о силе христианского чувства в Европе. Мы должны выдвинуть идеологию, способную соперничать с коммунизмом» [105]. Проблема состояла в том, что западные правительства не могли просто полагаться на клевету в адрес советского эксперимента, они должны были предложить альтернативное будущее, исходящее из их системы капиталистической демократии, провозглашавшиеся перспективы которой часто сильно превосходили реальные достижения. «Плохо не то, что коммунизм, извращённый Сталиным и компанией и сделанный ими инструментом славянской экспансии (что шокировало бы Ленина) силён, - плохо то, что некоммунистический мир морально и духовно слаб», - утверждал дипломат и шпион Роберт Брюс Локхарт (Robert Bruce Lockhart) [106].

Недооценка роли британского правительства в создании удобного образа Сталина во время войны является игнорированием ключевой истины холодной войны: союз между свободным миром и Россией против нацистов был тем моментом, когда сам ход истории способствовал принятию иллюзии, что коммунизм политически благопристоен. После Второй мировой войны перед британским правительством встала проблема, каким образом устранить ложь, которую оно систематически выстраивало и защищало в предшествующие годы. «Во время войны мы сами создали репутацию этому человеку, хотя и знали, что он ужасен, потому что был союзником, - пояснил Адам Уотсон (Adam Watson), младший дипломат, принятый в Департамент информационных исследований в качестве заместителя главы департамента. - Теперь вопрос стоял так: как нам избавиться от мифа о добром старом дяде Джо, созданного в годы войны?» [107]. Многие британские интеллектуалы и писатели во время войны работали в пропагандистских отделах правительства: теперь они были призваны избавить британскую общественность от лжи, над защитой которой так изобретательно трудились до этого.

Вопреки безобидному названию, Департамент информационных исследований был секретным министерством холодной войны. Получая финансирование из секретных ассигнований (во избежание нежелательного внимания к тайным или частично тайным операциям), он должен был, согласно Кристоферу «Монти» Вудхаузу (Christopher «Monty» Woodhouse), шпиону, принятому на службу в Департамент в 1953 году, «создавать, распространять и поддерживать пропаганду, которую невозможно было кому-либо приписать».

Руководствуясь в своей деятельности «теорией просачивания» (trickle-down theory), Департамент составлял «основанные на фактах» сообщения на всевозможные темы для распространения среди представителей британской интеллигенции, которые, как ожидалось, станут затем распространять эти факты в процессе их собственной деятельности. Главной и отличительной чертой данной практики была невозможность установления источника информации. Так решалась проблема примирения двух существенно противоречащих друг другу требований: достижения наиболее широкой циркуляции материалов Департамента информационных исследований и сокрытия факта существования официально одобренной и секретно финансируемой антикоммунистической пропагандистской кампании, о которой общественность ничего не должна была знать. «Было важно, чтобы в Соединённом королевстве, как и за рубежом, не сложилось общественное мнение о том, что Министерство иностранных дел организует антикоммунистическую кампанию, - писал первый глава Департамента Ральф Мюррей (Ralph Murray). - Антикоммунистические посылы, открыто исходящие из мрачных недр Министерства иностранных дел, вовлечённого в конструирование направленной против Советского Союза пропаганды, могли бы привести в замешательство некоторых людей, готовых предоставить ценную для нас поддержку» [108].

«Когда вы строите свою работу на предоставлении фактов, её гораздо сложнее опровергнуть, чем когда вы предоставляете простую пропаганду, - объяснял впоследствии Адам Уотсон. - Речь идёт о демонстрации таких аспектов правды, которые наиболее полезны для вас» [109]. На практике это означало, что хотя Департамент информационных исследований и намеревался нападать «как на принципы и практику коммунизма, так и на неэффективность, социальную несправедливость и моральную несостоятельность необузданного капитализма», он не позволял себе «нападать или выглядеть нападающим на любого члена Британского содружества или на Соединенные Штаты» [110]. Мысль о том, что правда может быть подчинена подобной необходимости, очень забавляла Ноэля Коуарда (Noel Coward), который во время своей недолгой службы офицером разведки развлекался тем, что на документах с печатью «совершенно секретно» ставил штамп «совершенно правдиво».

Одним из наиболее важных советников Департамента в ранний период его существования был писатель Артур Кёстлер, родом из Венгрии. Под его попечением Департамент обеспечивал покровительство тем людям и организациям, которые в соответствии с принципами левой политической традиции явно воспринимали себя в оппозиции к власти. Цель этого покровительства была двоякой: во-первых, сближение с прогрессивными группами для наблюдения за их деятельностью; во-вторых, ослабление влияния этих групп, достигаемое путём воздействия на них изнутри или же вовлечением их членов в параллельную - и неуловимым образом менее радикальную - дискуссию.

Сам Кёстлер вскоре извлёк выгоду из пропагандистской кампании Департамента информационных исследований. Его роман «Слепящая тьма», изобличающий советские зверства, подавался доверителями Кёстлера как антикоммунистический и распространялся в Германии при их содействии. По соглашению с Хэмишем Гамильтоном (Hamish Hamilton), директором издательского дома, носящего его имя, и имевшего тесные связи с разведкой, Министерство иностранных дел в 1948 году закупило и распространило 50 тысяч копий книги. Достойно иронии, что в это же время «Французская коммунистическая партия получила указание покупать немедленно каждый экземпляр книги, в результате чего они все были скуплены, и у издательства не было причины прекращать тираж, так что Кёстлер непомерно обогатился за счёт фондов коммунистической партии» [111].

Кёстлер не ограничивался работой консультантом пропагандистской кампании Министерства иностранных дел. В феврале 1948 года он отправился в лекционный тур по Соединённым Штатам. В марте он встретился с Уильямом «Диким Биллом» Донованом в нью-йоркском Генеральском доме (General's New York town-house) на Саттон-Плейс (Sutton Place). Донован, руководитель американской разведывательной службы времён войны и один из главных архитекторов создававшегося ЦРУ, являлся одной из центральных фигур разведывательной и внешнеполитической элиты США.  Он всю жизнь был противником коммунизма и сохранял бдительность вплоть до момента своей смерти в 1959 году, когда сообщил, что видит из окна русские военные отряды, вступающие в Манхэттен по мосту 59-й улицы. Кёстлер, один из «мозговых центров» довоенной сети политических организаций, руководимой Советским Союзом (известных как «Трест Мюнценберга», по имени их руководителя Вилли Мюнценберга), как никто другой понимал и знал изнутри работу советской пропагандистской машины. Незадолго до своего отъезда в Штаты Кёстлер встречался с Андре Мальро и Чипом Боленом, недавно назначенным послом во Францию, для обсуждения вопроса: что лучше всего противопоставить «мирному» наступлению Комиинформа? На борту судна, идущего в Америку, Кёстлер по случайному стечению обстоятельств встретился с Джоном Фостером, братом Аллена Даллеса и будущим государственным секретарём, с которым обсуждал ту же проблему. И сейчас Кёстлер говорил с Уильямом Донованом о том, как противостоять советской пропаганде. «Обсуждали необходимость психологического оружия», - записал Кёстлер в своём дневнике и добавил, что Донован обладает «первостепенными мозгами». Значение этой встречи сложно переоценить.

Артур Кёстлер родился в еврейской семье среднего достатка в 1905 году в Будапеште. В коммунистическую партию он вступил в начале 1930-х. Позднее Кёстлер писал, что чтение Маркса и Энгельса произвело на него «опьяняющий эффект внезапного освобождения». В 1932 году он приехал в Россию и при финансовой поддержке Коммунистического Интернационала написал пропагандистскую книгу «Белые ночи и красные дни». Кёстлер безумно влюбился в советскую служащую по имени Надежда Смирнова. Он провёл с ней неделю или две, а потом рассказал о ней тайной полиции по какому-то пустяковому поводу и больше никогда о ней не слышал. После триумфа Гитлера в Германии Кёстлер присоединился к немецким изгнанникам в Париже, где и начал работать с Вилли Мюнценбергом. В 1936 году он поехал в Испанию - по всей видимости, шпионить для Мюнценберга. Там он был интернирован как политический заключённый, но затем спасён британским правительством, вмешавшимся благодаря активной деятельности его первой жены Дороти Эшер (Dorothy Ascher). В 1938 году он вышел из коммунистической партии, испытывая отвращение к сталинским массовым арестам и показательным процессам, но всё ещё веря в достижимость большевистской утопии. Окончательно он утратил веру, когда в московском аэропорту было поднято знамя со свастикой в честь прибытия Риббентропа на подписание Пакта о ненападении, а оркестр Красной армии играл «Песню Хорста Весселя». Интернированный во время войны во Франции, он писал «Слепящую тьму», хронику жестоких дел, творимых во имя идеологии, ставшую одной из самых влиятельных книг эпохи. После освобождения он направился в Англию (через французский Иностранный легион), где, выдержав ещё одно интернирование, завербовался в Корпус пионеров (Pioneer Corps; инженерный корпус британской армии). Потом служил в Министерстве информации антинацистским пропагандистом, чем заслужил британское гражданство.

Лекционный тур Кёстлера по Америке в 1948 году был призван вывести из заблуждения «левых баббитов» [112], устранить ошибки и путаницу, господствовавшие в их мышлении. Он уговаривал американских интеллектуалов оставить их юношеский радикализм и вступить на зрелый путь сотрудничества с властью: «Задача прогрессивной интеллигенции вашей страны - помочь остальной части нации осознать её громадную ответственность. Время сектантских раздоров в уютном ничейном мирке абстрактного радикализма прошло. Американским радикалам пришла пора вырасти» [113]. Кёстлер провозглашал новую эру участия, в которой интеллектуалы обязаны оправдывать национальную политику, оставив ставшие теперь анахронизмом привилегии дистанцированности и отстранённости. «Так как писатель не имеет возможности убежать от реальности, мы желаем ему крепко держаться за свою эпоху - это его единственный шанс; эпоха создана для него и он - для неё, - провозглашал вскоре после этого Жан-Поль Сартр. - Наше намерение - работать вместе для осуществления определённых изменений в окружающем нас обществе» [114]. Разница в программах Сартра и Кёстлера была не в степени участия, а в его целях. Там, где Сартр остаётся неколебимым противником притязаний правящих институций быть источником истины и разума, Кёстлер предписывает своим коллегам помогать властной элите в осуществлении её задач.

Вскоре после встречи с Донованом в Нью-Йорке Кёстлер отправился в Вашингтон, где посетил ряд пресс-конференций, обедов, коктейлей и банкетов. Через посредство Джеймса Бэрнхама, американского интеллектуала, проделавшего путь от радикализма до властных учреждений с поразительной скоростью, он был введён в круг чиновников Государственного департамента, президентских помощников, журналистов и профсоюзных функционеров. ЦРУ особенно было заинтересовано в Кёстлере, который мог рассказать им некоторые вещи.

В то время Управление обыгрывало идею: кто может бороться с коммунистами лучше бывших коммунистов? В консультациях с Кёстлером эта идея стала обретать форму. Он доказывал, что разрушение коммунистического мифа может быть достигнуто мобилизацией в пропагандистскую кампанию некоммунистических фигур левого политического фланга. Люди, о которых говорил Кёстлер, уже получили групповое обозначение в Государственном департаменте и в кругах разведки - некоммунистические левые. Ряд лиц в правящих кругах стал всё больше понимать и поддерживать идеи тех интеллектуалов, кто разочаровался в коммунизме, но ещё хранил верность идеалам социализма - Артур Шлезингер описывал это как «тихую революцию».

В самом деле, для ЦРУ стратегия продвижения некоммунистических левых стала «теоретическим основанием политической работы против коммунизма на два следующих десятилетия» [115]. Идеологическое обоснование стратегии, в которой ЦРУ достигало сближения, даже отождествления с левыми интеллектуалами, было представлено Шлезингером в «Жизненном центре» (The Vital Center), одной из трёх богатых идеями книг, вышедших в 1949 году (также «Бог, обманувший надежды» - The God That Failed и «1984» Оруэлла). Шлезингер изобразил упадок левых и их окончательный моральный паралич, наступивший вследствие разложения революции 1917 года, и проследил эволюцию некоммунистических левых как «знамя, объединяющее группы, которые упорно борются за пространство свободы». Именно в этой группе может произойти «восстановление радикального нерва, которое не оставит света в окне для коммунистов». Это новое сопротивление, согласно Шлезингеру, нуждается в «независимой базе для своей деятельности. Оно требует частного пространства, денежных средств, времени, газетной бумаги, бензина, свободы слова, свободы собраний, свободы от страха» [116].

«Идея, воодушевлявшая мобилизацию некоммунистических левых, горячо поддерживалась Чипом Боленом, Исайей Берлином, Николаем Набоковым, Авереллом Гарриманом и Джорджем Кеннаном, - вспоминал Шлезингер впоследствии. - Мы все понимали, что демократический социализм был наиболее эффективной защитой от тоталитаризма. Он стал неявной тенденцией - или даже скрытым лейтмотивом - американской внешней политики в тот период» [117]. Сокращение НКЛ (некоммунистические левые) вскоре вошло в обиход в бюрократическом языке Вашингтона. «Они стали практически официально признанной группой», - писал один историк [118].

Эта «официально признанная группа» впервые выступила на страницах сборника эссе «Бог, обманувший надежды», заявлявшего о провале идеи коммунизма. Главным вдохновителем книги был Артур Кёстлер, который вернулся в Лондон в крайне взволнованном состоянии после бесед с Уильямом Донованом и другими стратегами американской разведки. Последующая история публикации книги служит примером соглашения между некоммунистическими левыми и «тёмным ангелом» американского правительства. Летом 1948 года Кёстлер обсуждал идею книги с Ричардом Кроссманом (Richard Crossman), служившим в военное время главой Германского отдела Управления психологической войны (Psychological Warfare Executive, PWE), человеком, которого полагали «способным манипулировать людскими массами» и который обладал «почти полным набором интеллектуальных приёмов, делавших его профессиональным и безукоризненным пропагандистом» [119]. Вместе с Исайей Берлином (который тоже имел контакты с PWE во время войны) он был членом совета Нового колледжа (New College). Говорили, что Кроссман «беспринципен и очень амбициозен... способен забраться на труп матери, чтобы подняться на ступень выше» [120]. В книге Кроссмана «Платон сегодня» (1937) рассказчик удивляется, что парламентская демократия является не чем иным, как «обманом, раскрашенным пёстрыми красками забором, за которым прячутся правительство и аппарат государства». То же самое можно сказать и о книге «Бог, обманувший надежды».

27 августа 1948 года Кроссман привлёк к участию в проекте ещё одного ветерана психологической войны - американца Ч.Д. Джексона (С.D. Jackson). «Я пишу, чтобы спросить совета. Кэсс Кэнфилд (Cass Canfield) из издательства «Харперс» (Harpers) и Хэмиш Гамильтон, мой здешний издатель, рассчитывают издать следующей весной книгу, названную «Утраченные иллюзии» (Lost Illusions), которую я взялся редактировать. Она будет состоять из ряда автобиографических очерков выдающихся интеллектуалов, рассказывающих, как они стали коммунистами или сочувствующими, что заставило их считать коммунизм надеждой мира, и как они разочаровались в нём» [121]. Ч.Д. Джексон посоветовал пригласить писателя Луиса Фишера (Louis Fischer), бывшего коммуниста, чтобы он представлял утраченные иллюзии Америки.

Затем Кроссман обратился к Мелвину Ласки, который был теперь «официально неофициальным» американским культурным пропагандистом в Германии и одним из старейших сторонников организованного интеллектуального сопротивления коммунизму. Как только Кроссман получил материалы к книге, он сразу послал их Ласки, который сделал перевод в офисах «Моната». По данным оценочного отчёта Американской верховной комиссии от 1950 года, «все, кроме одной, статьи в «Боге, обманувшем надежды» были оригинальными публикациями «Моната» или авторское право на них принадлежало журналу. В №25 «Монат» полностью закончил публикацию этих работ» [122]. Кроссман редактировал английский вариант, который был опубликован в 1950 году издателем Кёстлера Хэмишем Гамильтоном. За американское издание отвечал Кэсс Кэнфилд, близкий друг Кроссмана из Управления военной информации (Office of War Information), впоследствии издатель Аллена Даллеса. По этим причинам «Бог, обманувший надежды» был настолько же продукцией разведки, сколько и интеллигенции.

Авторами были Игнацио Силоне, Андре Жид, Ричард Райт (Richard Wright), Артур Кёстлер, Луис Фишер и Стивен Спендер (Stephen Spender). «Мы ни в коем случае не были заинтересованы ни в увеличении потока антикоммунистической пропаганды, ни в возможности личного оправдания», - писал Кроссман во введении» [123]. Тем не менее книга достигла обеих целей. Хотя вместе взятые статьи свидетельствовали о неудаче марксистской утопии, все они были глубоко личными повествованиями, политическими оправданиями людей, вынужденных выражать своё разочарование и ощущение предательства. Эта книга, коллективный акт покаяния, была также диссидентским заявлением, отвержением сталинизма в то время, когда многие по-прежнему считали подобный поступок ересью. Это была новая книга откровений послевоенной эпохи, и публикация в ней являлась входным билетом в мир официальной культуры на ближайшие 20 лет.

Трое из шести авторов «Бога, обманувшего надежды» работали на Вилли Мюнценберга. Кёстлер, однажды сказавший: вера была настолько чудесна, что не только могла двигать горы, «но и заставить считать селёдку скаковой лошадью», был одним из самых усердных учеников Мюнценберга. В 1930-е годы карьера журналиста Луиса Фишера, который тогда был так же известен в Америке, как Эд Марроу (Ed Murrow) в 1950-х, формировалась в тесной связи с его опытом коммунистической работы на Мюнценберга. Игнацио Силоне вступил в Итальянскую коммунистическую партию в 1921 году. Как и Кёстлер, он был истинным новообращённым («партия стала семьёй, школой, церковью, казармой»), и вера протолкнула его вверх по лестнице Коммунистического Интернационала в руки Мюнценберга. Незаметно выпав из партийной деятельности после 1927 года, Силоне сохранил «пепельный вкус истощённой юности». Окончательный разрыв произошёл в 1931 году, когда коммунистическая партия попросила его выступить с публичным заявлением, осуждающим Троцкого. Он отказался, и партия изгнала его - как «клинический случай». Выступая во время войны перед группой бывших немецких коммунистов, живших, как и он, в непростых условиях изгнания в Швейцарии, Силоне сказал: «Прошлое, включая все те раны, которые оно нам оставило, не должно быть источником слабости для нас. Мы не должны позволять себе быть деморализованными ошибками, небрежностями, глупостями - сказанными или написанными. То, что требуется от нас сейчас, - это воля настолько чистая, что новая сила сможет родиться из худшего в нас - Etiam peccata [даже грехов]» [124].

На страницах «Бога, обманувшего надежды» эти бывшие пропагандисты Советского Союза были переформатированы, очищены от коммунизма и использованы правительственными стратегами, которые видели в их обращении неотразимую возможность для саботажа советской пропагандистской машины, которую те когда-то смазывали. Компания «Бога, обманувшего надежды» была теперь номенклатурой, принятой в лоно ЦРУ, «сообществом интеллектуалов, которые, - по словам одного из офицеров Управления, - были разочарованы, могли разочароваться или ещё не приняли стороны и были до некоторой степени подвержены влиянию своих товарищей в выборе» [125].

«Бог, обманувший надежды» распространялся американскими правительственными агентствами по всей Европе. В Германии, в частности, книга продвигалась особенно целенаправленно. Управление информационных исследований также способствовало распространению книги. Кёстлер был счастлив. Его планы по стратегически организованному ответу на советскую угрозу начали успешно осуществляться. Пока книга находилась в печати, он встретился с Мелвином Ласки, чтобы обсудить нечто более амбициозное и постоянное.

Хотя «Бог, обманувший надежды» показал, что тех, кто хотел бы сменить веру, ожидает тёплый приём, правда и то, что не все были готовы причаститься у алтаря организованного антикоммунизма. Коминформ быстро использовал это замешательство. После неудачи в «Вальдорф Астории» он был крайне бдителен в подготовке следующего съезда - Всемирного конгресса мира, запланированного на апрель 1949 года в Париже. Сверхсекретная шифровка ДИИ от марта того же года предписывала: «Предусмотренная техника и организация Конгресса указывают на то, что будут предприниматься всевозможные попытки использовать его в качестве простого штампа для любых замыслов Советского Союза» [126]. Тема Коминформа, несомненно, должна была звучать так: «США и западные демократии являются поджигателями войны и фашистами, а Кремль и его младшие партнёры - миролюбивыми демократиями». Всем дипломатам было предложено «изучить все возможные действия, которые могли бы снизить пропагандистское значение этого Конгресса» [127].

Но американские «кузены» из ЦРУ уже были готовы к парижскому конклаву. На следующий день после завершения Вальдорфской конференции Кармел Оффи (Carmel Offie), закадычный друг Фрэнка Уизнера, запросил Государственный департамент о том, что он намерен предпринять в связи с Парижской мирной конференцией. Оффи был специальным помощником Уизнера по труду и делам эмигрантов, лично отслеживал работу Национального комитета за свободную Европу (National Committee for a Free Europe), одного из важнейших фронтов УКП, а также занимался другими операциями, имеющими отношение к антикоммунистическим организациям в Европе. Оффи часто работал с Ирвингом Брауном (Irving Brown), европейским представителем Американской федерации труда (American Federation of Labour, АФТ), за скромным названием должности которого скрывалась весомая политическая роль в послевоенной Европе. Через Брауна огромные суммы денег американских налогоплательщиков и средства из «совместных» фондов «Плана Маршалла» закачивались в бюджет тайных операций.

Оффи, офицер дипломатической службы, был по всем статьям зловещей фигурой. Физически уродливый, он издевался над другими мужчинами, проявляя свою гомосексуальность - например, щипал их за соски во время служебных заседаний. Однажды он был арестован за то, что шатался около общественных туалетов в парке Лафайета (Lafayette Park); этот случай сделал его цэрэушное кодовое имя Монах до смешного неуместным. Его выгнали с дипломатической службы после войны за использование дипломатической почты для незаконных валютных переводов (он также занимался алмазами, рубинами, а однажды переправил груз из 300 финских омаров). Но у него были влиятельные друзья. Чип Болен и Джордж Кеннан знали его со времён работы в посольстве в Москве, и именно Болен убедил Уизнера взять его к себе. Во время работы в УКП про Оффи говорили, что он последний человек, который видит любую бумагу, перед тем как она попадёт в руки Уизнера, а также два миллиона долларов перед тем, как они исчезнут [128].

Теперь Оффи и Уизнер начали планировать организованный ответ Парижской конференции, на которой, как мрачно предсказывал Государственный департамент, «будут убеждать невинных следовать линии Кремля и покупать их для этого фальшивого движения за мир» [129]. Уизнер телеграфировал Авереллу Гарриману из Управления экономического сотрудничества (Economic Cooperation Administration), управлявшего «Планом Маршалла», в поисках пяти миллионов франков (около 16 тысяч долларов) для финансирования контрмероприятия. Гарриман, большой сторонник пропаганды и психологической войны, был одним из первых среди американских политических тяжеловесов, кто понял, что Россия объявила идеологическую войну Западу, и обдумывал способы противодействия «взрыву оскорблений, направлявшемуся из Москвы» [130]. Он был счастлив предоставить средства «Плана Маршалла» - Уизнер называл их «сладостями» - для секретных операций.

Через Ирвинга Брауна УКП связался с французским социалистом Дэвидом Руссе (David Rousset), автором нескольких книг о концлагерях - «Дни нашей смерти» (Les Joursde Notre Mort), «Концентрационный мир» (L'Univers Concentrationnaire), и его друзьями из независимой левой газеты «Фран-Тирёр» (Franc-Tireur). Руссе согласился, чтобы «Фран-Тирёр» был выставлен счёт как официальному спонсору Дня сопротивления, вдохновлённого ЦРУ.

Что касается советской программы, то Илья Эренбург и Александр Фадеев выступали на главной конференции - «затее Коминформа от начала до конца» - вместе с Полем Робсоном (Paul Robeson), Говардом Фастом, Хьюлеттом Джонсоном (Hewlett Johnson), комиссаром Франции по атомной энергии Фредериком Жолио-Кюри (Frederic Joliot-Curie), датским писателем Мартином Андерсеном-Нексе (Martin Andersen-Nexo) и итальянским социалистом Пьетро Ненни (Pietro Nenni). Чарли Чаплин отправил телеграмму поддержки. Русский православный священник благословил конференцию, и Поль Робсон спел «Олд Мэн Ривер». Пикассо выпустил своего знаменитого Голубя Мира, который на протяжении десятилетий использовался в качестве символа коммунистического «мирного» движения. Один из организаторов конференции поэт и несгибаемый коммунист Луи Арагон (Louis Aragon) наткнулся на литографическое изображение голубя, когда пролистывал папку с последними работами студии Пикассо. Так с разрешения Пикассо появился знаменитый Голубь Мира. Вскоре он был окарикатурен «Движением за мир и свободу» (проектом ЦРУ) как «голубь, который делает «бум!» (La colombe qui fait Boum!), в комиксе, который печатался и распространялся американскими правительственными учреждениями по всему миру в брошюрах, листовках и плакатах.

Контрконференция Руссе – «Международный день сопротивления диктатуре и войне» - состоялась 30 апреля 1949 года и была поддержана посланиями Элеоноры Рузвельт, Элтона Синклера (Upton Sinclair), Джона Дос Пассоса (который находился на пути превращения в верного республиканца и уже тогда, согласно свидетельству Дуайта Макдональда, «невротически пугался России и коммунизма»), Джулиана Хаксли (Julian Huxley) и Ричарда Кроссмана. Среди делегатов, приезд которых был оплачен УКП, фигурировали Игнацио Силоне, Карло Леви (Carlo Levi), вездесущий Сидни Хук, автор «Стадса Лонигана» (Studs Lonigan), Джеймс Т. Фаррелл (James T. Farrell), Франц Боркенау (Franz Borkenau) и Феннер Брокуэй (Fenner Brockway). Но несмотря на тщательное планирование, день не удался. «С тех пор как 30 лет назад я мальчишкой внимал уличным ораторам на Мэдисон-сквер, мне не приходилось слышать таких банальностей и такой пустой риторики» [131], - сообщил Сидни Хук. На вечернем митинге группа анархистов захватила микрофон и осудила конференцию. Это событие привело Хука к выводу, что из больницы выпустили сумасшедших, и данный акт был совершён «психопатической палатой с левой стороны».

На конференции Америка также понесла первую жертву в культурной борьбе в лице Ричарда Райта, который был, согласно Хуку, «польщён Сартром, использовавшим его как своего рода дубину против американской культуры, аналогично тому, как коммунисты используют Робсона» [132]. Хотя он был одним из авторов «Бога, обманувшего надежды», антикоммунистическое лобби теперь рассматривало его в качестве подозреваемого, потому что Райт разорвал со сталинизмом «больше по личным, чем по политическим соображениям», и продемонстрировал «непонимание его истинной природы» [133]. Райт был единственным членом группы «Бога, обманувшего надежды», который лишился членства в этой компании апостолов. В течение следующего десятилетия жизнь и деятельность Райта в Париже отслеживались ЦРУ и ФБР вплоть до его смерти, которая случилась при загадочных обстоятельствах в 1960 году.

Уизнер и его друзья в Госдепартаменте были разочарованы парижской контрконференцией. Хотя удалось привлечь видных антисталинистов и спровоцировать взрыв проклятий со стороны Французской коммунистической партии, настрой конференции был «слишком радикальным и нейтралистским» [134]. Хуже было то, что антиамериканизм налетал со всех сторон. «Французская публика, по большому счёту, была поразительно невежественна в отношении американской жизни и культуры, - писал Хук. - Её представление об Америке складывается из впечатлений, полученных от чтения романов о социальном протесте и бунте («Гроздья гнева» Стейнбека воспринимаются как правдивое и репрезентативное повествование), романов американского вырождения (Фолкнер) и бессмыслицы (Синклер Льюис - Sinclair Lewis), просмотра американских фильмов, а также под воздействием непрерывного огня коммунистической критики, которая проникает в некоммунистическую печать. Информационное перевоспитание французской общественности представляется мне наиболее фундаментальной, а также самой неотложной задачей американской демократической политики во Франции, для решения которой не было принято почти никаких эффективных мер» [135].

Идея Хука о том, что антиамериканизм может быть преодолён путём очищения европейских умов от парализующего видения выдающихся романистов Америки, кажется экстраординарной. В сущности, он выступал за вычищение тех проявлений американской жизни, которые, по его мнению, вступают в конфликт с правительственной «демократической политикой» за рубежом. Это было грандиозное искажение самих принципов свободы слова, несовместимое с претензиями либеральной демократии, под покровительством которой оно было предложено.

Но Хук был прав в одном: для распыления на атомы «человека доброй воли» из сартровского Парижа надо вести тяжёлую борьбу. Подобно Брехту, который из комфорта своей привилегированной жизни в Восточной Германии восхвалял Сталина за «обоснованные убийства людей», интеллигенция парижского Левого берега не смогла понять, что она теперь является не «искателем истины, а защитником осаждённой, рушащейся ортодоксии» [136]. Сартр продолжал превозносить Россию как хранителя свободы, в то время как его «святой» Жан Жене отрицал существование ГУЛАГа. Это, как сказал Артур Кёстлер, была всемирная столица попутчиков коммунизма, шустрых карьеристов с умеренным талантом, наподобие Пикассо, Камю и Ануя (Anouilh). Они внушали благоговение тем многочисленным европейским интеллектуалам, которые, по диагнозу Кёстлера, страдали «французским гриппом». Как саркастически заметил Кёстлер, коммунистическая партия может захватить власть во Франции при помощи одного телефонного звонка из Парижа.

Уизнеру было ясно, что он ещё не нашёл нужную группу для того, чтобы возглавить антикоммунистическую кампанию во Франции. В словах, показывающих, что он уже обдумывает создание постоянной базы для этой кампании, он выразил обеспокоенность тем, что «этот тип лидерства в будущем может привести к полному вырождению идеи (создания маленького Деминформа) в дурацкие поступки разных козлов и обезьян, чьи выходки способны полностью дискредитировать работу и заявления серьёзных и ответственных либералов. Мы должны серьёзно опасаться поддержки таких шоу» [137].

Устрашённые тем, что пропагандистская броня СССР казалась неуязвимой, группа немецких интеллектуалов, бывших членов «Треста Мюнценберга», углубилась в подготовку плана. Встретившись с Мелвином Ласки в номере отеля во Франкфурте в августе 1949 года, Рут Фишер (Ruth Fischer) и Франц Боркенау (бывший в своё время официальным историком Коминтерна) начали делать набросок своей идеи о создании постоянной структуры, предназначенной для организованного интеллектуального сопротивления. Рут Фишер была сестрой Герхарта Эйслера (Gerhart Eisler), советского тайного агента, получившего в 1946-м прозвище «Коммунист номер один в США» и осуждённого в следующем году за подделку виз. С тех пор Герхарт пошёл на повышение, стал руководителем бюро пропаганды Восточной Германии и в этом качестве должен был отвечать за организацию советского ответа на планы Рут Фишер. Рут сама была одним из лидеров Коммунистической партии Германии до того, как её фракцию изгнали по приказу Москвы, что привело к её разрыву со Сталиным (и с братом).  Она писала о своих планах одному американскому дипломату: «Я думаю, что мы уже говорили об этом плане во время моего последнего пребывания в Париже, но сейчас у меня гораздо более конкретный подход к нему. Я имею в виду, конечно, идею организации большого анти-Вальдорфского конгресса в самом Берлине. Он должен собрать всех бывших коммунистов плюс хорошо представленную группу американских, английских и европейских интеллектуалов антисталинистской направленности, заявить о своей симпатии к Тито, Югославии и к безмолвной оппозиции в России и её сателлитах и предоставить Политбюро возможность катиться прямо к воротам их собственного ада. Все мои друзья согласны, что эффект от этого мероприятия будет огромным и достигнет Москвы, если оно будет организовано должным образом» [138].

Присутствовал ли Майкл Джоссельсон на собрании во Франкфурте? Несомненно, он был одним из первых, кто услышал о плане, который вскоре обсудил с Лоуренсом де Новиллем, а тот, в свою очередь, в середине сентября отправил конспект предложения Кармелу Оффи. «Идея пришла от Ласки, Джоссельсона и Кёстлера, - объяснял позднее де Новилль, - и я связался с Вашингтоном, запрашивая необходимую поддержку. Я сообщил об этом Фрэнку Линдси (Frank Lindsay) [заместитель Уизнера], и предполагаю, что он должен был обсудить дело с Уизнером. Мы просили утверждения. «План Маршалла» представлял собой источник неподотчётных средств и повсеместно использовался ЦРУ в то время, так что в деньгах не было никакого недостатка. Только борьба должна была получить одобрение» [139].

Бумага, получившая название «предложение Джоссельсона», легла на стол Уизнера в январе 1950 года. Тем временем Ласки, слишком нетерпеливый, чтобы ждать ответа, уже продвигал этот план; он привлёк Эрнста Ройтера (Ernst Reuter), мэра Западного Берлина, и нескольких видных немецких учёных, которые одобрили идею и пообещали поддержку. Вместе они сформировали постоянный комитет и начали рассылать приглашения интеллектуалам «свободного мира» приехать в Берлин, чтобы встать в ряд и быть посчитанными. Самостоятельность Ласки, однако, не во всём имела благие последствия. «Поскольку он являлся сотрудником американской оккупационной администрации, его деятельность от имени Конгресса нанесла удар больший, чем работа нескольких вражеских аналитиков, так как предоставила доказательство того, что правительство США стояло за этим событием» [140].

Служащие УКП, добивавшиеся принятия плана Джоссельсона, представили формальный проект с бюджетом в 50 тысяч долларов, который был одобрен Уизнером 7 апреля. Уизнер добавил одно условие: Ласки и Джеймс Бэрнхам, который имел, можно сказать, профессиональный интерес в плане, должны были находиться вне поля зрения в Берлине «из опасения, что их присутствие только обеспечит боезапасом коммунистическую критику». Джоссельсон стал защищать Ласки, когда узнал о замечании Уизнера. «Здесь нет другого человека, тем более немца, который смог бы добиться такого успеха» [141], - телеграфировал он. Но Ласки на данном этапе зашёл уже слишком далеко, чтобы сдерживаться. Он публично объявил себя генеральным секретарём предстоящего Конгресса за свободу культуры; его именем и именем мэра Ройтера были подписаны приглашения и программы. Для осуществления связей с общественностью к Ласки присоединился Арнольд Бейхман, который так своевременно появился в «Вальдорфе».

В Америке Джеймс Бэрнхам и Сидни Хук были заняты подготовкой американской делегации. Оба были в курсе участия УКП (хотя Хук забыл упомянуть об этом в своих мемуарах, вероятно, думая, что это не имеет значения). Билеты для американских участников были приобретены УКП, которое использовало «несколько посреднических организаций» - туристических агентств. Государственный департамент также участвовал в этой подготовке. Помощник государственного секретаря по связям с общественностью Джесси Макнайт (Jesse MacKnight) был настолько впечатлён происходящим, что стал убеждать ЦРУ в необходимости спонсирования Конгресса на постоянной основе ещё до начала заседаний в Берлине [142]. На этот раз оптимизм был вполне уместен.

Поздним вечером 23 июня 1950 года Артур Кёстлер и его жена Мамэн приехали на парижский Восточный вокзал, чтобы сесть на ночной поезд до Франкфурта, откуда они собирались направиться в Берлин. В поисках своего вагона они столкнулись с Жан-Полем Сартром, который ехал тем же поездом, хотя и направлялся на другое мероприятие. Сартр вопреки обыкновению был один, без Симоны де Бовуар (которую Кёстлеры знали под прозвищем Бобёр). Они поужинали вместе - в сопровождении полицейского охранника, приставленного к Кёстлеру французской службой безопасности. Причиной этого послужили опасения, вызванные угрозами расправы со стороны коммунистов. Тревога достигла пика, когда в коммунистическом ежедневнике «Юманите» была напечатана карта, на которой отмечена вилла Кёстлера «Вер Рив» в Фонтен-ле-Пор, около Парижа. Хотя в последние годы отношения Кёстлера и Сартра становились всё более напряжёнными, эти идеологические оппоненты по-прежнему чувствовали взаимную близость и ещё были способны непринуждённо общаться, когда поезд отправлялся в жаркую летнюю ночь. Сартр вместе с Альбером Камю публично отмежевался от конгресса, организованного Кёстлером, и отказался на нём присутствовать. Но Кёстлер жалел Сартра, который признался той ночью в поезде, что их дружба испарилась под жаром политических разногласий.

В тот момент, когда Кёстлер садился в поезд, американские делегаты готовились к трансатлантическому перелёту в Германию, который мог занять до 24 часов. Хотя советская блокада Берлина недавно была снята, единственным способом достичь западного сектора был полёт на военном самолёте. Во Франкфурте делегаты должны были пересесть на С-47, чтобы осуществить последний этап того, что Кёстлер позже назовёт «интеллектуальным воздушным мостом». Среди них были Джеймс Фаррелл, Теннесси Уильямс, актёр Роберт Монтгомери (Robert Montgomery), председатель американской комиссии по атомной энергии Дэвид Лилиенталь (David Lilienthal), редактор журнала «Нью Лидер» Сол Левитас, Карсон Маккаллерс (Carson McCullers), чернокожий редактор газеты «Питтсбург курьер» (Pittsburgh Courier) Джордж Шуйлер (George Schuyler) и чернокожий журналист Макс Йерган (Мах Yergan). Лауреат нобелевской премии генетик Герман Мюллер (Herman Mueller) вёз с собой странный груз: пять тысяч плодовых мушек дрозофил в качестве подарка немецким учёным, лишившимся своих генетических линий дрозофил во время войны.

Артур Шлезингер-младший и Сидни Хук ехали вместе из Бостона, и Хук был просто одержим идеей о том, что в Берлине опасно. Шлезингер вспоминал: «Он воображал, что коммунисты станут нападать на нас со всех сторон. Он был очень взволнован. Думаю, многие из них чувствовали себя так же. Они думали, что отправляются на место ведения боевых действий, особенно те, кто не был на войне» [143]. После того как Хук впервые ощутил вкус крови на конференции в «Вальдорф Астории», он готовился к полномасштабной военной кампании: «Дайте мне 100 миллионов долларов и тысячу преданных людей, и я гарантирую, что подниму такую волну демократических беспорядков в массах, даже среди солдат в собственной империи Сталина, что он ещё долго будет заниматься только внутренними проблемами. Я могу найти людей» [144]. Теперь, отправляясь в город, со всех сторон окружённый коммунистами, Хук воображал, что «в случае чего все делегаты за несколько часов станут пленниками восточногерманской военной полиции» [145].

Николай Набоков приехал в Берлин в мае, вместе со своей женой Патрисией Блейк (Patricia Blake), чтобы помочь с планированием конференции; он воспользовался чартерным рейсом компании Youth Argosy - одного из «посредников» ЦРУ. Чип Болен попросил Набокова прибыть в Берлин как можно раньше, для того чтобы возвести баррикады со стороны художников, которые были «постоянными мальчиками для битья как для Советов, так и для нацистов» [146]. Джеймс Бэрнхам прибыл сразу же после Набокова, и они объединились с Джоссельсоном, Ласки, Кёстлером и Силоне, создав управляющий аппарат конференции в доме Ласки.

На одном из собраний этой группы за обедом Силоне рассказал, как во время войны он исключал из своей группы сопротивления всех тех, кто оказывался агентом британской или американской разведки, потому что хотел вести «собственную войну» с чистой совестью [147]. Можно вообразить, как восприняли это утверждение Джоссельсон, Бэрнхам и Ласки. Ведь они знали то, что, по-видимому, не было известно Силоне: он теперь участвовал в войне, ведущейся другими. Положение Силоне чётко выражало болезненную иронию эпохи, которая не считалась с чистотой человеческих идеалов. В 1920-х он создал подпольную сеть, помогавшую Советскому Союзу, но потом сожалел об этом. С 1928 по 1930 год он сотрудничал с секретной службой Муссолини OVRA (обстоятельства этих отношений были ужасными: его брат был арестован фашистами и медленно умирал в итальянской тюрьме). В своём письме, написанном в апреле 1930 года, он разрывал свои отношения с OVRA и объяснял, что решил «устранить из своей жизни всё фальшивое, двусмысленное, ошибочное и покрытое тайной» [148]. В 1942-м он писал: «Самая важная из наших моральных задач сегодня состоит в освобождении нашего духа от грохота орудий, от пути пропагандистской войны и от всей журналистской чепухи» [149]. Находясь во время войны в эмиграции в Швейцарии, Силоне был агентом Аллена Даллеса, тогдашнего главы американской разведки в Европе; в октябре 1944 года агент УСС Серафино Ромуальди (Serafino Romualdi) был отправлен на франко-швейцарскую границу якобы для того, чтобы доставить воздухом два груза оружия и боеприпасов для французского Сопротивления. Его реальной миссией, «спланированной вне обычных каналов», была нелегальная доставка Силоне в Италию. Теперь, в 1950-м, Силоне снова был втянут в мир подпольных интриг. Его защитники утверждают, что он не имел понятия о тайных спонсорах Конгресса за свободу культуры. Но его вдова Дарина вспоминала: сначала он отказывался там присутствовать, так как подозревал, что это «операция Государственного департамента США». Через несколько дней после начала конференции Кёстлер, которому никогда по-настоящему не нравился Силоне, сказал другу, что он всегда «задавался вопросом, честен на самом деле Силоне или нет. Теперь я знаю, что нет» [150].

Другими получателями секретного финансирования были английские делегаты - Хью Тревор-Роупер (Hugh Trevor-Roper), Джулиан Эймери (Julian Amery), Э.Дж. Эйер, Герберт Рид (Herbert Read), Гарольд Дэвис (Harold Davis), Кристофер Холлис (Christopher Hollis), Питер де Мендельсон (Peter de Mendelsson) - их присутствие в Берлине тайно спонсировалось Министерством иностранных дел Великобритании по линии Департамента информационных исследований. Из Франции приехали Раймонд Арон (Raymond Aron), Дэвид Руссе, Реми Рур (Remy Roure), Андре Филип (Andre Philip), Клод Мориак (Claude Mauriac), Андре Мальро, Жюль Ромен (Jules Romains), Жорж Альтман (Georges Altman); из Италии - Игнацио Силоне, Гвидо Пьовене (Guido Piovene), Альтьеро Спинелли (Altiero Spinelli), Франко Ломбарди (Franco Lombardi), Муццио Маццоки (Muzzio Mazzochi) и БонавентураТекки (Bonaventura Tecchi). Они прибыли вечером 25 июня вместе с большинством делегатов, которых всего было 200 человек. Для них были забронированы места в квартирах и гостиницах в американской зоне, и большинство, устав после путешествия, тем вечером рано легли спать.

Проснувшись на следующий день, они услышали в новостях, что поддерживаемые коммунистами северокорейские войска пересекли 38-ю параллель и начали масштабное вторжение на юг. Когда они собрались вечером того же дня, в понедельник, 26 июня, в «Титания Паласте» на церемонию открытия Конгресса за свободу культуру, Берлинская филармония сыграла им мрачные отрывки из увертюры к «Эгмонту», подходящие (и тщательно отобранные) для аудитории, воспринимавшей себя участниками мрачной героической драмы.

Мэр Берлина Эрнст Ройтер (сам бывший коммунист, тесно сотрудничавший с Лениным) попросил четыре тысячи человек, присутствовавших в зале, встать и почтить минутой молчания память тех, кто погиб, сражаясь за свободу, или до сих пор томился в концентрационных лагерях. В своей речи на открытии Конгресса он подчеркнул драматическое значение Берлина: «Слово «свобода», которое, как кажется, потеряло свою силу, имеет уникальное значение для того, кто в наибольшей степени признаёт её ценность - для человека, который когда-то её уже терял» [151].

В течение четырёх следующих дней делегаты переходили от одной дискуссии к другой - о Бранденбургских воротах, Потсдамской площади и границе между Восточным и Западным Берлином, - к пресс-конференциям, коктейльным вечеринкам и специально организованным концертам. Главное обсуждение развернулось вокруг пяти тем: «Наука и тоталитаризм», «Искусство, художники и свобода», «Гражданин в свободном обществе», «Защита мира и свободы» и «Свободная культура в свободном мире». Вскоре проявились полярные точки зрения по поводу того, как лучше всего противостоять коммунистам, чётко сформулированные в выступлениях Артура Кёстлера и Игнацио Силоне. Кёстлер призывал к объединению западной интеллигенции в боевой отряд, недвусмысленно связавший себя обещанием свергнуть коммунизм. «Шлезингер выступил сухо и бесстрастно. После него вышел Кёстлер, который говорил от всего сердца, и его слова затронули многих. Это было как начало крестового похода - Кёстлер изменил общий настрой» [152], - вспоминал Лоуренс де Новилль, тщательно отслеживавший происходящее для ЦРУ.

Агрессивный настрой «рыцарей холодной войны» воплощало различие между «хорошей» и «плохой» атомными бомбами, сформулированное Джеймсом Бэрнхамом и опробованное им на Кёстлерах месяцем ранее во время застольной беседы. Тогда Бэрнхам объяснил, как США могут сделать Россию беспомощной за один день, сбросив бомбы на все крупные города. «Ему явно очень нравилась эта идея, - писала Мамэн Кёстлер. Она также заметила: - Бэрнхам выглядит очень милым и вежливым... Но он намного менее разборчив в средствах, чем Кёстлер... в определённых случаях не стал бы в обязательном порядке отказываться от пыток» [153]. Пользуясь тем приводящим в ошеломление языком, который был одним из факторов, внёсших свой вклад в холодную войну (с обеих сторон), Бэрнхам заявлял, что он «против тех бомб, которые хранятся сейчас и будут ещё накапливаться дальше в Сибири или на Кавказе и которые предназначены для разрушения Парижа, Лондона, Рима, Брюсселя, Стокгольма, Нью-Йорка, Чикаго... Берлина и всей западной цивилизации в целом... Но я... за те бомбы, которые сделаны в Лос-Аламосе, Хэнфорде (Hanford) и Оук-Ридже (Oak Ridge) и стоят на страже где-то в Скалистых горах или американских пустынях, вот уже пять лет защищая - являясь при этом единственными защитниками - западноевропейские свободы» [154]. На это Андре Филип ответил, что когда падают атомные бомбы, «они не делают различия между другом и противником, врагом и борцом за свободу».

Бэрнхам и Хук обратили свой огонь на тех, кто использовал непредвзятый моральный подход для оспаривания американских обвинений против Советского Союза: «Сартр и Мерло-Понти, которые отказались приехать на Конгресс даже для того, чтобы защитить там свою точку зрения, ясно осознавали несправедливость французов и американцев в отношении негров, когда они поддерживали сопротивление Гитлеру, - возмущался Хук. - А сейчас они уже не видят справедливости в защите Запада от коммунистической агрессии, потому что негры всё ещё не добились равных прав» [155]. Это равноправие было уже не за горами, согласно Джорджу Шуйлеру, который распространял среди делегатов доклад со статистическими данными, показывающими, что ситуация с правами чернокожих в Америке всё время улучшается благодаря постоянной способности капиталистической системы адаптироваться к изменениям. Чернокожий журналист Макс Йерган подтвердил доклад Шуйлера уроком истории, посвящённым достижениям афроамериканцев со времён Рузвельта.

Бэрнхам, который в своём движении от социализма к правым взглядам просто-напросто перепрыгнул через умеренный центризм, не собирался иметь дело с бесхребетными представителями левого движения. «Мы позволили загнать себя в ловушку благодаря нашим собственным словам - это левацкая приманка, отравленная нашим ядом. Коммунисты ограбили наш риторический арсенал и связали нас нашими же лозунгами. Прогрессивный человек из некоммунистических левых находится в постоянном беспокойстве из-за чувства вины перед настоящим коммунистом. Некоммунистический левый видит коммуниста, манипулирующего той же риторикой, но действующего нагло и твёрдо, мужественным подобием самого себя» [156]. Пока Бэрнхам стоял и поносил некоммунистических левых, некоторые делегаты задавались вопросом, не была ли чёрно-белая версия мира, предлагаемая правыми (и провозглашённая в библейском призыве Кёстлера «Пусть твоё да будет да, а нет - нет!»), настолько же угрожающей либеральной демократии, как и та, что предлагалась крайне левыми.

Хью Тревор-Роупер был приведён в смятение провокационным тоном, заданным Кёстлером и подхваченным другими выступающими. «Это очень мало напоминало серьёзную дискуссию, - вспоминал он. - По-моему, она вовсе не была интеллектуальной. Я понял, что это был ответ в том же стиле [на Советскую мирную конференцию] - всё говорилось точно таким же языком. Я ожидал и надеялся услышать западную точку зрения, которая будет выдвигаться и защищаться на основании того, что это лучшая и более надёжная альтернатива. Но вместо этого мы занимались обличениями. Всё это оставило очень негативное впечатление, как будто нам нечего было сказать, кроме как «Врежьте им!». Франц Боркенау выступил с яростной и почти истеричной речью. Он говорил по-немецки, и мне горько признавать: слыша лающие голоса одобрения огромной аудитории, я чувствовал, что это те же люди, которые семь лет назад, наверное, так же лаяли, поддерживая обвинения против коммунизма, звучавшие из уст доктора Геббельса, когда он выступал в «Спорте Паласте» (Sports Palast). И я подумал, с какого сорта людьми мы отождествляем себя? Для меня это было величайшим шоком. На Конгрессе был момент, когда я почувствовал, что мы вызываем Вельзевула для того, чтобы победить Сатану» [157].

Сидни Хук был солидарен с Кёстлером, но вынужден признать: его друг «мог бы даже таблицу умножения процитировать таким образом, что вызвал бы негодование у некоторых людей». Ещё у него была раздражающая привычка скалиться «как Чеширский кот» каждый раз, когда он имел ораторский успех. Силоне был намного более гибок, утверждая, что христианский дух социальных и политических реформ на Западе сам по себе сможет украсть огонь у бога коммунизма. Андре Филип также представлял умеренную точку зрения, выступая за срединный путь между Россией и Америкой: «Европа сейчас слаба после долгой и тяжёлой болезни. Американцы отправляют нам пенициллин, чтобы вылечить эту болезнь, а от Советов мы получаем микробы. Конечно, любой доктор предпочтёт смешение этих двух вещей. Но наша обязанность как европейцев должна состоять в том, чтобы как можно скорее вступить в дело с микробами, и тогда нам больше не нужны будут лекарства» [158].

Для сторонников жёсткого курса эта поддержка «равноудаления» была не чем иным, как ересью. «Нейтрализм спонсируется Советами как идея и как движение» [159], - заявлял Мелвин Ласки, подхватывая лозунг Роберта Монтгомери «В комнате Свободы нет нейтрального угла!». Отказываясь выступать в этот риторический крестовый поход, британская делегация солидаризировалась с предостережением Талейрана: «Прежде всего - никакого рвения». «Я не могу понять, почему надо бросить мир в огонь для того, чтобы очистить от личной вины людей типа Боркенау и Кёстлера» [160], - подвёл итог Хью Тревор-Роупер.

Вопрос об уместности проповедующих миру политических перебежчиков стал ключевым на Берлинском конгрессе. «Потом выступил герр Гримме (Grimme), из числа священников, обладающий голосом, сравнимым с рёвом маяка, утверждая, что все эти конкретные вопросы являются по своей сути религиозными, - написал Сидни Хук. - Он красноречиво говорил ни о чем и перешёл к конкретным вещам только в конце своей речи. Тут он опустился до личностей и сделал несколько презрительных замечаний по поводу Кёстлера, назвав его «политическим новообращённым», который теперь яростно противостоит тому, что в своё время яростно защищал, демонстрируя таким образом, что он никогда не отказывался от своего диалектического материализма» [161].

Кёстлер к тому времени уже столкнулся с негодованием тех, кто никогда не был коммунистом, в отношении политических новообращённых вроде него самого. Повторяя их аргументы, Кёстлер писал: «Бывшие коммунисты - не только надоедливые Кассандры, какими были противники нацизма, получившие убежище за рубежом; это также падшие ангелы, обладавшие слишком плохим чутьём для того, чтобы понять, что небеса не таковы, как они предполагали. Мир уважает новообращённых в католицизм или коммунизм, но питает отвращение к лишённым сана священникам всех религий. Под это отношение подводят рациональную основу - неприятие отступников. Новообращённый также является отступником от своих прежних убеждений, веры или неверия, и он вполне подготовлен для того, чтобы преследовать своих бывших единомышленников. Тем не менее его прощают, потому что он проникнут верой, в то время как бывший коммунист, или священник, отказавшийся от сана, потеряли веру и таким образом стали угрозой для иллюзий и напоминанием об отвратительной и пугающей пустоте» [162].

Проблема «надоедливых кассандр» вызывала озабоченность и в официальных кругах. Эдвард Барретт (Edward Barrett), помощник государственного секретаря США по международной информации (Assistant Secretary of State for International Information), чувствовал себя обязанным подвергнуть сомнению правильность «существующих тенденций носиться... с бывшими коммунистами и ставить их на пьедесталы, откуда они поучают тех граждан, у которых хватило здравого смысла прежде всего на то, чтобы никогда не стать коммунистами. Некоторые из нас допускают, что типичные бывшие коммунисты - особенно те, которые недавно перестали ими быть, - имеют большое значение в качестве информаторов и осведомителей, но вряд ли кого-то из них воспринимают как провозвестников вечных истин» [163]. Становилось всё более очевидным, что сближение правительства США с некоммунистическими левыми должно держаться в секрете от некоторых ключевых фигур американской политики.

Джоссельсон держался вне зоны видимости, хотя и отслеживал всё, что происходило. Он с растущим беспокойством наблюдал за реакцией Хью Тревора-Роупера на крестоносное воодушевление. Тревор-Роупер и другие члены британской делегации ясно выражали своё несогласие каждый раз, когда им предоставлялась такая возможность. Но делать это становилось всё труднее, поскольку «распорядители» (и среди них в первую очередь Ласки) трибуны во время заседаний проявляли осторожность и старались не давать выступать «пустословам». Ласки был везде: он организовывал, уговаривал, готовил пресс-релизы, планировал драматическое появление Теодора Пливера (Theodor Plievier), немецкого автора, написавшего «Сталинград», бывшего коммуниста, скрывавшегося в Штутгарте. Пливер сначала предполагал отправить своё послание Конгрессу в письменном виде, но услышав новость о вторжении в Корею, вылетел в Берлин, несмотря на опасность быть похищенным советскими агентами или восточными немцами (хотя вероятность такого развития событий была уменьшена, когда американцы организовали круглосуточную охрану).

Заметное положение Ласки привело в ярость Уизнера в Управлении по координации политики. Для беспокойства была веская причина: 24 июня, накануне начала работы Конгресса, администрация Герхарта Эйслера, начальника отдела пропаганды восточногерманского правительства, выступила с заявлением по поводу пожара в Коммунистическом доме культуры в Восточном Берлине, обвинив в нём «американского полицейского шпиона Мелвина Ласки». В заявлении Эйслера, процитированном в американских газетах, говорилось, что попытка сжечь Коммунистический клуб была задумана как прелюдия к открытию Конгресса за свободу культуры (который Эйслер изображал как «империалистическую интеллектуальную шестидневную велогонку»), но, по его словам, этот план дал осечку, и пламя было быстро погашено. Ласки, когда его спросили об этом инциденте, ответил со свойственным ему сарказмом: «Да, это правда. Мы старались поджечь этот дом, сбрасывая на него светлячков, замаскированных под картофельных жуков, с вертолёта» [164]. Но Уизнеру было не до веселья, когда он передавал по телеграфу инструкции в Берлин, требуя, чтобы Ласки отстранили от любой видимой связи с Конгрессом.

Однако для того чтобы остановить распространение слухов вокруг Конгресса, требовалось нечто большее, чем удаление Ласки. Некоторые делегаты рассуждали о том, кто оплачивает расходы. Размах, с которым был организован Конгресс в то время, когда Европа лежала в руинах, казалось, подтверждал слухи о том, что это было не совсем спонтанное, «независимое» событие, как заявляли его организаторы. Лоуренс де Новилль обладал весьма большими суммами и не знал, что с ними делать: «Я не знаю, откуда появились деньги. У меня никогда не было чеков или чего-то подобного, мне казалось, что у меня просто были денежные средства в марках. И так было у всех нас» [165]. Это не ускользнуло от внимания Тревора-Роупера, который тут же заподозрил неладное: «Когда я прибыл туда, то обнаружил, что всё было организовано в столь грандиозном масштабе... я понял, что... с финансовой точки зрения Конгресс должен был поддерживаться за счёт какой-то мощной правительственной организации. Поэтому я с самого начала принял как должное то, что он в той или иной форме был организован американским правительством. Это с самого начала казалось мне очевидным» [166]. Годы спустя представитель ЦРУ Том Брейден рассуждал, что простого здравого смысла было достаточно, чтобы понять, кто стоял за Конгрессом: «Мы должны помнить, что говорим о тех годах, когда Европа лежала в руинах. Если и существовали деньги, которые можно было где-то найти, то они, скорее всего, принадлежали какой-нибудь преступной организации. Денег не было вообще. Так что естественно, что они обратились за деньгами к Соединённым Штатам» [167].

Конференция завершилась 29 июня драматической речью Артура Кёстлера, который на митинге, собравшем 15 тысяч человек под палящим солнцем на стадионе «Функтурм Шпортхалле» (Funkturm Sporthalle), торжествующе провозгласил: «Друзья, свобода перешла в наступление!». Затем он зачитал Манифест свободы - декларацию из 14 пунктов, которая была предложена в качестве новой конституции культурной свободы. Составленный Кёстлером после затянувшегося на всю ночь совещания в штабе Ласки в отеле на Штайнплац (Hotel am Steinplatz) в Шарлоттенберге (Charlottenberg), этот манифест, по словам Мамэн Кёстлер, «проталкивался им, Бэрнхамом, Брауном, Хуком и Ласки агрессивно и наступательно, так что не встретил практически никаких возражений» [168]. Но одна статья декларации, в которой выражалась нетерпимость к марксистским идеям, вызвала острую полемику с британской делегацией, потребовавшей, чтобы этот пассаж, носивший оскорбительный характер, был удалён. По сути, англичане возражали против предположения, которым в ходе конференции руководствовались наиболее воинственные антикоммунисты, как и многие представители американской внешней политики, что труды Маркса и Ленина были не столько «политической философией, сколько боевым уставом советской стратегии».

После учёта поправок британцев Манифест был принят в качестве морального и философского краеугольного камня Конгресса за свободу культуры. В документе, адресованном «всем людям, полным решимости вернуть себе потерянные свободы и сохранить и расширить те, которыми они пользуются», говорится: «Мы считаем очевидным, что интеллектуальная свобода является одним из неотъемлемых прав человека... такая свобода определяется прежде всего его правом иметь и выражать собственное мнение, в частности, то, которое отличается от мнения его правителей. Будучи лишённым права сказать «нет», человек становится рабом» [169]. Манифест объявил свободу и мир «неотделимыми друг от друга» и предупредил, что «мир может быть достигнут только тогда, когда каждое правительство подчиняется управлению и инспекции своих действий со стороны людей, которыми оно управляет». Другие пункты подчёркивали, что необходимым условием свободы является «терпимость к различным мнениям. Принцип терпимости логически не допускает практики нетерпимости». Ни одна «раса, нация, класс или религия не может претендовать на исключительное право представлять идею свободы; право отрицать свободу других групп или вероисповеданий во имя любого конечного идеала или какой бы то ни было высокой цели. Мы считаем, что исторический идеал любого общества должен оцениваться по степени и качеству свободы, которой на самом деле пользуются его члены». Далее Манифест осудил ограничения свободы, вводимые тоталитарными государствами, чьи «средства принуждения намного превосходят все предыдущие тирании в истории человечества... Безразличие или нейтралитет перед лицом такого вызова сводится к предательству человечества и отречению от принципа свободного мышления». В Манифесте выражалась приверженность к «защите существующих свобод, отвоеванию потерянных свобод» и, по настоянию Хью Тревора-Роупера, «созданию новых свобод... к новым и конструктивным ответам на проблемы нашего времени» [170].

Это действительно был Манифест, который следовало читать на баррикадах. Кёстлер, своего рода современный Робеспьер (хотя рядом с ним стояли два американских телохранителя), пребывал в состоянии сильного волнения по этому поводу. Манифест представлял собой основу для оценки приверженности отдельных лиц и организаций к принципу полной свободы самовыражения, к ничем не скованному потоку идей и мнений. Если коммунисты и фашисты схожим образом систематически нарушали принцип неприкосновенности личности (habeas corpus), здесь было обещание противостоять любым нападкам на принцип неприкосновенности духа (habeas an imam). Этот документ стал лакмусовой бумажкой свободы. Им определялось также, продолжит Конгресс за свободу культуры своё существование или нет.

После закрытия конференции начались торжества её спонсоров в Вашингтоне. Уизнер направил свои «сердечные поздравления» всем, кто принимал участие в организации. В свою очередь, он принимал поздравления от своих политических покровителей. Представитель Министерства обороны генерал Джон Магрудер (John Magruder) высоко оценил Конгресс как «изящную тайную операцию, проведённую на самом высоком интеллектуальном уровне... нетрадиционный метод ведении войны в своём лучшем проявлении». Как сообщалось, сам президент Трумэн «был очень доволен». Чиновники американской оккупационной администрации в Германии выразились в том духе, что Конгресс дал «ощутимый импульс моральному духу Западного Берлина, но, как мы надеемся, наиболее важный эффект в конечном итоге ощутят западные интеллектуалы, с 1945 года находящиеся в состоянии политического дрейфа». Как утверждалось в одном докладе, Конгресс за свободу культуры «действительно побудил ряд видных деятелей культуры отказаться от своей утончённой созерцательной отрешённости в пользу решительной позиции против тоталитаризма» [171].

Пожалуй, этот вывод был немного преувеличенным и предназначенным для того, чтобы разрекламировать Конгресс среди стратегов высокого уровня в правительстве. Несомненно, Хью Тревору-Роуперу и британской делегации ещё предстояло в этом убедиться. Сразу же после возвращения в Англию Тревора-Роупера догнали новости о том, что Государственный департамент США направил официальную жалобу своим коллегам в Министерство иностранных дел Великобритании, в которой говорилось: «Ваш человек испортил наш Конгресс». Этого было достаточно, чтобы подтвердить подозрения Тревора-Роупера о том, какую роль играло американское правительство в берлинских делах. Но проявилось также и раздражение официальных лиц тем, как Тревор-Роупер вёл себя. Джоссельсон и его начальство в ЦРУ поняли, что нужно прилагать новые усилия, чтобы завоевать симпатии британских интеллектуалов и побудить их присоединиться к проекту.

Несмотря на упорство некоторых британских делегатов, Уизнер был удовлетворён тем, что Берлинская конференция с лихвой окупила затраты. Хотя её будущее было по-прежнему неопределённым, теперь она вошла в официальный список пропагандистских средств ЦРУ, документирующий постоянно растущее число каналов и физических лиц, на которых могло бы положиться Управление. Неофицальное название списка - «орган Уизнера» раскрывает смысл того, как эти «ресурсы» должны были действовать: при нажатии соответствующих кнопок Уизнер мог сыграть на них любую мелодию, которую хотел услышать.

Уизнер вернулся к проблеме Мелвина Ласки, чьё важничание во время Берлинской конференции так сильно его разозлило. Его предыдущие команды по удалению Ласки от центральной сцены откровенно игнорировались, и он написал сердитый внутренний меморандум «Берлинский конгресс за свободу культуры: деятельность Мелвина Ласки», заявив, что повсеместное присутствие Ласки было «грубейшей ошибкой, что также признают наши лучшие друзья в Госдепартаменте... Она выявляет печальную тенденцию, видимо, более глубокую, чем я ожидал, поддаваться искушению удобства (делать всё как можно проще) и пренебрежение безопасностью и другими техническими соображениями первостепенной важности» [172]. Вердикт Уизнера был однозначен: пока упрямый Ласки не будет удалён из Конгресса за свободу культуры, ЦРУ не станет поддерживать эту организацию.

Меморандум Уизнера был передан в Германию по телеграфу. «Офицер УКП, который получил её, взорвался от негодования и телеграфировал в ответ выдержанную в театрализованном духе ноту протеста, но уже ничего нельзя было поделать. Ласки должен был уйти, и УПК искало повод, чтобы удалить его из проекта» [173]. Есть два возможных объяснения: либо у Ласки были какие-то отношения с УКП, и поэтому существовала реальная угроза его безопасности из-за того, что он отказался залечь на дно; либо он был, как сам всегда утверждал, независимым действующим лицом, и его удаление представляло первый из многих подобных случаев силовых методов воздействия со стороны ЦРУ. Офицером УКП, ответственным за удаление Ласки, был Майкл Джоссельсон, чья способность взрываться в ответ на провокации в будущем дорого ему обойдётся. Ласки и Джоссельсон к тому времени оказались уже тесно связаны друг с другом, и позже наблюдатели отметили, что эта связь была нерушимой. Психологию этой связи трудно понять: влияние Ласки на Джоссельсона, превосходившего его по всем статьям, было уникальным. «Джоссельсону иногда досаждала умышленная глухота Ласки, - писал один из участников Конгресса. - Иногда он раздражался отказом Ласки представлять себе последствия своих слов и действий, но в то же время смотрел на него с восхищённым снисхождением, даже с умилением» [174]. Некоторые люди воспринимали воздействие Ласки на Джоссельсона под углом Эдипова комплекса. «Джоссельсон обожал Ласки как сына, которого у него никогда не было, он всегда защищал его» [175], - вспоминала Наташа Спендер. Ласки возражал против такой формулировки, предпочитая описывать их отношения с Джоссельсоном как «братские» [176]. В любом случае, Джоссельсон вскоре понял, что его театрализованная защита Ласки была плохой стратегией. Поэтому он согласился на требование Уизнера официально удалить Ласки из проекта, неофициально же он оставался ближайшим советником Джоссельсона на всём протяжении существования Конгресса. И за этим последуют другие награды.

После того как Ласки убрали с дороги, Уизнер решил утвердить Конгресс за свободу культуры в качестве постоянного органа. Его постоянный статус был одобрен Советом по анализу проектов УКП в начале 1950 года, и он получил кодовое название QKOPERA [177]. Одним из первых решений Уизнера стал перенос центра работы Конгресса из Берлина в Париж. Существовали мощные символические причины для сохранения аванпоста в Берлине, но считалось, что в этом месте слишком велики угроза безопасности и уязвимость для проникновения с другой стороны.

Уизнер предложил Джоссельсону вести Конгресс со стороны ЦРУ под руководством Лоуренса де Новилля, который должен был наблюдать за Конгрессом от имени принадлежащей ЦРУ французской биржи труда. Они оба согласились на это, уйдя с работы под прикрытием в американской оккупационной администрации в Германии, но сохранив кодовые имена Джонатан Ф. Саба (Джоссельсон) и Джонатан Гиринг (де Новилль). После этого Уизнер прикрепил к Конгрессу Ирвинга Брауна, назначив его одним из членов руководящего комитета, который был создан вскоре после Берлинской конференции. «Более полезного, чем все Кёстлеры и Силоне вместе взятые», Брауна также характеризовали как «УСС из одного человека» и «персонажа из романа Е. Филлипса Опенгейма». Он работал на Джея Лавстона (Jay Lovestone), бывшего делегата Коминтерна, который теперь руководил тайными связями ЦРУ с американским рабочим движением. Браун очень ловко достигал своих целей, используя подпольные маршруты, и был номинирован Джорджем Кеннаном в 1948 году в качестве кандидата на пост главы УКП, который в итоге занял Фрэнк Уизнер [178]. «Я не думаю, что когда-либо видел Ирвинга Брауна хотя бы с одной монетой, которая не принадлежала ЦРУ, - вспоминал Том Брейден, который вскоре взял на себя управление QKOPERA. - Он говорил, что получает деньги от профсоюзов. Это было хорошим прикрытием. Браун был казначеем и любил заниматься планированием операций. Он был умным парнем с широкими связями» [179].

Также в руководящий комитет был назначен Джеймс Бэрнхам. Постоянно вращавшийся в политических и разведывательных кругах, он считался необходимым человеком для успеха Конгресса, жизненно важным связующим звеном между интеллигенцией и офисом Уизнера. «Бэрнхам был консультантом УКП практически по всем вопросам, представлявшим интерес для нашей организации, - писал Говард Хант (Howard Hunt), исполнитель грязных дел ЦРУ, который позже стал известен как один из «водопроводчиков» Уотергейта. - У него были обширные связи в Европе, и в силу своего троцкистского прошлого он был чем-то вроде авторитета для отечественных и зарубежных коммунистических партий и фронтов» [180].

Не всем нравилось «троцкистское прошлое» Бэрнхама. Поданным высокопоставленного сотрудника ЦРУ Майлза Коупланда (Miles Copeland), изначально существовала «какая-то возня по поводу флирта Бэрнхама с крайне левыми (не был ли он в ячейке, которая включала Сидни Хука, Ирвинга Кристола - Irving Kristol и Даниэла Белла - Daniel Bell), но всё нормализовалось, когда кто-то вспомнил о замечании, что если бы Джим был серьёзным коммунистом, он бы вступил в партию, а не стал троцкистом. Кроме того, как человек крайне левых взглядов, перешедший к крайне правым, он был в хорошей компании в цэрэушном штате консультантов по вызову». Описывая Бэрнхама как «стопроцентного капиталиста и империалиста, верящего в маму, яблочный пирог, бейсбол, магазин на углу и... демократию в американском стиле», Майлз Коупланд сказал, что усвоил от него следующий принцип: «Первой задачей любой правящей группы является удержание власти» [181]. Один из «рыцарей холодной войны» отозвался о нём как о «внятном толкователе работы отдела грязных дел» [182]. В начале 1953 года Бэрнхам сыграет решающую роль в операции ЦРУ «Аякс» (Ajax) по свержению в Тегеране премьер-министра Моссадыка и возведению на престол шаха. Уизнер решил, что этот план был слишком сырым и нуждался в «руке Макиавелли», под которой он подразумевал урок истории от Бэрнхама. В своей книге «Макиавеллианцы» (которая стала пособием для стратегов ЦРУ) Бэрнхам использовал в дополнение к Макиавелли идеи основных европейских мыслителей эпохи модернизма - Моски, Парето, Михельса и Сореля, для того чтобы «бросить вызов эгалитарной политической теории и показать устойчивость и неизбежность правления элиты даже в эпоху равенства». Старая знакомая Бэрнхама однажды сказала, что единственный раз она видела проявление его настоящего интеллектуального интереса, когда он говорил о Макиавелли [183].

Наряду с Ирвингом Брауном, Джоссельсоном, де Новиллем и Ласки (несмотря на его быстрое увольнение) Бэрнхам работал над тем, чтобы превратить Конгресс за свободу культуры в постоянно действующую организацию. Встретившись в конце ноября 1950 года в Брюсселе, руководящий комитет разработал структуру деятельности организации, основываясь на документе, составленном Ласки в июле. Среди присутствующих были Игнацио Силоне, Карло Шмид (лидер социалистов в парламенте Германии), еврейский социолог Евгений Когон, Хокон Ли (глава Норвежской рабочей партии), Джулиан Эймери (член Британского парламента), Йозеф Чапеки (польский писатель и художник), Дэвид Руссе, Ирвинг Браун и Николай Набоков.

В основном была принята структура, разработанная Ласки: назначен Международный комитет в составе 25 членов, а также пять почётных председателей. Руководство всей деятельностью взял на себя Исполнительный комитет, состоявший из пяти человек: исполнительного директора, редакционного директора по исследованиям, директора Парижского бюро и директора Берлинского бюро - которых, в свою очередь, контролировал генеральный секретарь. На схеме Ласки эта структура выглядела как зеркальное отражение аппарата Коминформа. «У них были такие же названия, как в коммунистической партии, - заметил один историк. - ЦРУ создавало эти культурные фонды в качестве теневых организаций коммунистической партии, включая секретность, лежащую в корне всего» [184]. Николай Набоков однажды шутливо отозвался о руководящем органе Конгресса как о «нашем Политбюро».

Также на ноябрьском заседании обсуждался доклад Артура Кёстлера «Первоочередные задачи переходного периода», где он рассказал о «технических заданиях», которые необходимо выполнить в продолжение деятельности Берлинской конференции. В разделе «Политическая кампания на Западе» Кёстлер, который неоднократно подвергался оскорблениям со стороны нейтралистов на Берлинской конференции, писал: «Наша цель состоит в том, чтобы привлечь на нашу сторону тех, кто ещё колеблется, разрушить влияние Жолио-Кюри, с одной стороны, и культурных нейтралистов из круга «Ле Тан Модерн» (Les Temps Modernes) - с другой» [185].

Оспаривание интеллектуальной основы нейтралитета было одной из главных целей американской политики времён холодной войны, и теперь оно предлагалось в качестве официальной точки зрения Конгресса. Представитель ЦРУ Дональд Джеймсон объяснял: «Существовало особое беспокойство по поводу тех, кто говорил: «Ну, Восток - это Восток, Запад - это Запад, и к чёрту вас обоих». Мы старались переместить их хотя бы чуть-чуть к западному пониманию положения вещей. Многие считали, что нейтралитет... был позицией, скомпрометировавшей себя. Некоторые надеялись, что число сторонников этой позиции будет уменьшаться. Но, с другой стороны, я думаю, существовало общее понимание того, что нельзя было нападать на приверженца нейтралитета и говорить ему: «Ты плохой человек, ты совсем как комми», потому что это могло их подтолкнуть влево, что, конечно же, было нежелательным. Но, разумеется, нейтралисты являлись главной целью» [186].

Кёстлер тоже стал мишенью. Он даже не был приглашён на обсуждение его документа руководящим комитетом. Нетерпимость Кёстлера к разногласиям, его иррациональный гнев и высокомерное утверждение собственной гениальности уже убедили Вашингтон в том, что он скорее обуза, чем полезный ресурс. После июньской конференции Кёстлер регулярно проводил встречи у себя дома в «Вер Рив» с Бэрнхамом, Брауном, Раймондом Ароном, Ласки и другими членами «узкого круга». Как говорила Мамэн, он стал «совершенно одержим Конгрессом» и «почти не мог спать». Эти встречи не остались незамеченными. В августе 1950 года еженедельник Французской коммунистической партии «Л'Аксьон» сделал впечатляющий вывод, что Кёстлер планировал организовать террористическую группу в своём доме вместе с Бэрнхамом и Брауном.

Теперь Джоссельсон был убеждён в том, что умеренный тон имел значение, если Конгресс за свободу культуры собирался достичь одной из своих главных целей - победить колеблющихся. Ответом штаб-квартиры ЦРУ было требование удаления Кёстлера от центрального положения в организации. Таким образом, человек, который составил «Манифест за свободу культуры», теперь был устранён. В третьем пункте Манифеста говорилось: «Мир может быть обеспечен только тогда, когда каждое правительство подчиняется контролю и проверке его действий со стороны людей, которыми оно управляет» [187]. ЦРУ, маргинализируя Кёстлера и скрытно управляя тем, что должно было стать крупнейшим скоплением интеллектуалов и «вольнодумцев», успешно нарушало ту самую декларацию прав, за которую оно платило. Для того, чтобы пропагандировать свободу выражения мнений, Управлению сначала надо было её купить, а потом ограничить. Рынок идей был не так свободен, как казалось. Для Кёстлера это стало ошеломляющим предательством. Он заболел «нервным расстройством», вылетел в Штаты и оттуда с горечью наблюдал за тем, как Конгресс за свободу культуры отходил от его идей.

Другим важным человеком, с которым работал Конгресс, был Артур Шлезингер. Он являлся частью того, что Стюарт Хэмпшир, Исайя Берлин и Стивен Спендер прозвали «аппаратом, контролирующей группой». Поздравляя в письме Ирвинга Брауна после встречи в Берлине, Шлезингер с энтузиазмом заметил: «Я думаю, что мы здесь построили очень мощный инструмент политической и интеллектуальной борьбы» [188]. Шлезингер немного разбирался в таких вопросах, получив ценный опыт во время работы в военное время в Управлении стратегических служб в Отделе исследований и анализа, получившем прозвище «кампус» из-за своей непринуждённой атмосферы.

Шлезингер поддерживал тесные связи с элитным «клубом» ветеранов УСС, многие из которых, включая его самого, впоследствии стали ведущими политиками и советниками президента. Он знал Аллена Даллеса, который с самого начала пригласил его в Исполнительный комитет радиостанции «Свободная Европа», созданный ЦРУ в 1950 году. Его участие было скрыто от общественности путём создания дочерней организации - Национального комитета за Свободную Европу. Шлезингер также был в курсе тайных операций, когда он работал помощником Аверелла Гарримана, руководителя «Плана Маршалла» в Европе. Шлезингер вспоминал: «Существовало общее мнение, что Советский Союз тратил много денег на организацию работы среди своей интеллигенции, мы должны были что-то сделать в ответ на это» [189]. При Гарримане он стал участвовать в секретном распределении совместных фондов среди европейских профсоюзов, часто имея дело с Ирвингом Брауном.

Отношения Шлезингера с Брауном теперь были спаяны общей тайной. Шлезингер оказался одним из немногих людей не из Управления, которые с самого начала знали об истинном происхождении Конгресса за свободу культуры. Он позже признавал: «Благодаря моим связям с разведкой я знал, что первоначальное заседание Конгресса в Берлине было оплачено ЦРУ. Казалось не лишённым смысла помочь людям, стоявшим на нашей стороне. Из всех статей расходов ЦРУ Конгресс за свободу культуры казался наиболее достойным и успешным» [190].

Одной из первых задач Шлезингера было убедить Бертрана Рассела, одного из почётных покровителей Конгресса, не уходить в отставку. Философ грозился это сделать после прочтения «злорадных отчётов» Хью Тревора-Роупера в газете «Манчестер Гардиан» (Manchester Guardian), которые описывали события в Берлине как нечто, сильно напоминающее сборище нацистов. Посетив Рассела в Лондоне вместе с Кёстлером 20 сентября 1950 года, Шлезингер слушал, как Рассел рассказывал о своей тревоге по поводу доклада Тревора-Роупера (который был одобрен Э.Дж. Эйером) и о своём решении уйти в отставку. Рассел холодно относился к Кёстлеру (философ в своё время ухаживал за Мамэн, и остатки ревности между двумя мужчинами по-прежнему препятствовали их дружбе), но в конце концов согласился с аргументами Кёстлера и Шлезингера.

Бертран Рассел, математик и философ, стал всемирно известен в 1950 году, получив британский Орден Почёта и Нобелевскую премию. В своё время он встречался с Лениным и испытал к нему чувство антипатии: «Его хохот при мысли о принесённых в жертву людях заставил мою кровь стынуть в жилах. Мои самые яркие воспоминания связаны с его фанатизмом и монгольской жестокостью». Рассел поразил своих поклонников в 1948 году, когда в повреждённом бомбами главном зале Вестминстерской школы предложил пригрозить Сталину атомной бомбой [191]. В то время Рассел был «жёстким антикоммунистом и требовал, чтобы с нашей стороны военная мощь и перевооружение взяли верх над всеми другими вопросами» [192]. Рассел также получил приз от Департамента информационных исследований, от которого с радостью принимал «время от времени маленькие лакомые кусочки». Но если тогда Рассел был «ястребом», то к середине 1950-х годов он начал призывать к ядерному разоружению (как писал один поэт, «его аристократическая задница сидела на лондонской брусчатке вместе с королевами и коммунистами») [193]. Казалось, его политические взгляды изменялись вместе с направлением ветра, и он причинил много неприятностей Конгрессу и его американским покровителям за годы своего патронажа, пока окончательно не ушёл в отставку в 1956-м. Но сейчас его имя добавляло блеска и потакало слабости Джоссельсона к знаменитостям.

Как и Рассел, все остальные почётные президенты были философами и «представителями только появившегося евро-американского мышления» [194].

Бенедетто Кроче был политическим консерватором и монархистом, который не тратил время на социализм или организованную религию (его произведения входили в список запрещённых книг Ватикана). Теперь, когда ему уже исполнилось 80 лет, он был почитаем в Италии в качестве красноречивого отца антифашистов, человека, открыто бросившего вызов деспотизму Муссолини и ставшего признанным моральным лидером Сопротивления. Он также служил ценным контактом Уильяма Донована накануне высадки союзников в Италии. Кроче умер в 1952 году, и его место занял дон Сальвадор де Мадариага (Don Salvador de Madariaga), который также был тесно связан с Донованом в рамках Европейского движения. Джон Дьюи (John Dewey), возглавлявший Комитет по защите Льва Троцкого, представлял взгляды прагматичного американского либерализма. Карл Ясперс, немецкий экзистенциалист, был безжалостным критиком Третьего рейха. Как христианин он однажды публично бросил вызов Жан-Полю Сартру, чтобы выяснить, действительно ли тот принимает десять заповедей. Жак Маритен, либеральный католический гуманист, был героем французского Сопротивления, а также другом Николая Набокова. Исайя Берлин собирался присоединиться к этому розарию философов-покровителей, но передумал, опасаясь, что такая публичная поддержка антикоммунистического движения могла бы подвергнуть опасности его родственников на Востоке. Однако он обещал оказать поддержку Конгрессу в пределах его скромных возможностей. Лоуренс де Новилль вспоминал: Берлин так поступил, зная, что Конгресс получал тайное финансирование от ЦРУ. «Он знал о нашем участии, - говорил де Новилль. - Я не знаю, кто ему это сказал, но думаю, что один из его друзей в Вашингтоне» [195].

Как и в случае со всеми профессиональными организациями, первые дни существования Конгресса были отмечены постоянными перестановками в рядах членов, боровшихся за должности. Дени де Ружмон (Denis de Rougemont), никогда не бывший коммунистом и происходивший из нейтральной Швейцарии, стал председателем Исполнительного комитета. Ружмон, автор книги «Любовь и Запад», происходил из немарксистских антифашистских левых. После войны он был диктором на радиостанции «Голос Америки» и тесно сотрудничал с Франсуа Бонди (Francis Bondy) в Европейском союзе федералистов, задачи которого впоследствии осуществлял при тайной поддержке ЦРУ (о чем, как позже признался, он не знал), возглавляя находящийся в Женеве Европейский центр культуры, существующий до сих пор.

На должность генерального секретаря Джоссельсон активно лоббировал своего кандидата Николая Набокова, который уже пробовался на главную роль, когда декламировал на Берлинской конференции: «Из этого Конгресса мы должны создать организацию для войны. Нам необходим постоянный комитет. Мы должны сделать так, чтобы он вовлёк в работу всех людей, все боевые организации и использовал все методы борьбы с перспективой на действие. Если мы этого не сделаем, то рано или поздно нас всех повесят. Часы давно уже пробили двенадцать» [196]. И Набоков был избран на эту должность.

Кроме своего старого друга Джоссельсона Николай Набоков имел могущественных покровителей. Одним из них был Чип Болен, «этот породистый американец», который сделал Америку «настоящим домом» для Набокова в начале 1940-х и оставался для него «образцом для подражания, советчиком, часто... утешителем». Другим покровителем был Джордж Кеннан, который ранее сильно расстроился, когда Набоков получил отказ в принятии на государственную службу. Имя Набокова также появилось в сверхсекретном списке персонала для ведения психологической войны, рекомендованного на ответственные посты и переданного в канцелярию секретариата американской армии в 1950 году [197]. Такая комбинация мощных политических покровителей гарантировала, что получение допуска к секретной информации пройдёт для Набокова легче, чем несколько лет назад.

Ирвинг Браун в качестве казначея предложил Набокову оклад в шесть тысяч долларов. Набоков, чьи два маленьких сына поступали в школу, получал в то время восемь тысяч долларов за преподавание в консерватории Пибоди и в колледже Сары Лоуренс и заявил, что ему нужно больше: «Не забывайте, что в этой работе возникнут представительские расходы. Я не собираюсь устраивать вечеринки, но мне придётся встречаться со многими людьми, задабривать их, приглашать на обед и т.д.» [198]. На самом деле Набоков любил устраивать вечеринки, и он ещё организует много роскошных приёмов за счёт ЦРУ в течение следующих 16 лет, однако на данный момент вопрос о зарплате Набокова не был решён. Ирвинг Браун, который имел доступ к большому благотворительному фонду, держал в рукаве и многие другие козыри. Будучи энергичным сторонником Конгресса, он естественным образом стремился финансировать поддерживаемое ЦРУ французское рабочее движение Force Ouvriere в его попытках сломать коммунистические профсоюзы докеров в Марселе: они постоянно блокировали поставки по «Плану Маршалла» и доставку американского оружия. Вопрос был решён, когда Джеймс Бэрнхам выступил в январе 1951 года с обещанием повысить зарплату Набокова. «Другие распоряжения, которые компенсируют мне значительные потери доходов, будут отданы здесь, в Европе, и не станут вноситься в отчётность о деятельности» [199], - сказал Набоков Брауну, по-видимому, совершенно не удивлённому таким «гибким» подходом Бэрнхама к бухгалтерской отчётности. В течение первого года Бэрнхам «вёл» Набокова.

Было принято решение, что Ласки останется в Берлине и будет редактировать «Монат», который разместится в штаб-квартире немецкого филиала Конгресса, а Джоссельсон и Новилль переедут в Париж и возглавят там главный офис, оставаясь на связи с Ирвингом Брауном, который получил задание арендовать и оборудовать подходяще место. Готовясь покинуть Германию, Джоссельсон и Новилль узнали об интересных переменах в штаб-квартире ЦРУ в Вашингтоне: Аллен Даллес только пришёл на службу в Управление и привёл с собой помощника Тома Брейдена. Ситуация должна была измениться.

Аллен Даллес пришёл в ЦРУ в декабре 1950 года на пост заместителя директора по оперативным вопросам. Это было поле с огромными возможностями, предоставлявшее Даллесу полномочия не только по сбору разведданных, но также и по контролю подразделения Фрэнка Уизнера - Управления по координации политики. Одним из первых его действий стало принятие на службу Тома Брейдена, одного из самых лихих офицеров УСС, человека, который оброс большим количеством связей на высоком уровне со времени своего возвращения в гражданскую жизнь. Худой, светловолосый, с резкими, благородными чертами лица, Брейден сочетал в себе образы Джона Уэйна, Гэри Купера и Фрэнка Синатры. Он родился в 1918 году в городке Дюбук, штат Айова. Отец Брейдена был страховым агентом, а его мать писала любовные романы. Она привила ему любовь к книгам Ринга Ларднера, Роберта Фроста и Эрнеста Хемингуэя. Он изучал политологию в Дартмутском университете, который закончил в 1940 году; начало войны произвело на него столь сильное впечатление, что он вступил в британскую армию. В 7-й бронетанковой дивизии 8-й армии, прославившейся как «Крысы пустыни» (Desert Rats), он стал лучшим другом Стюарта Олсопа. Оба они вступили в УСС и были парашютированы в оккупированную Францию, чтобы сражаться в лесах вместе с коммунистическим Сопротивлением. После войны Брейден и Олсоп вместе написали книгу «Без огласки: УСС и американский шпионаж», где представили УСС как организацию, дававшую своим людям «возможность пережить самые удивительные приключения со времён короля Артура».

Вернувшись к гражданской жизни, Брейден провёл следующие несколько лет в борьбе за создание постоянной разведывательной службы. В конце 1950 года Аллен Даллес позвонил ему и попросил стать его помощником в ЦРУ. Брейден согласился. Под кодовым именем Гомер Д. Хоскинс Брейден сначала работал без портфеля, номинально входя в состав УКП Уизнера, но реально взаимодействуя напрямую с Даллесом. Через несколько месяцев он обрёл глубокое понимание пропагандистского наступления коммунистов и ограниченности американского ответа. «Как странно, думал я, наблюдая за этими событиями, что коммунисты, которые боятся вступать куда-либо, кроме коммунистической партии, получают массу союзников в ходе организационных войн, а мы, американцы, присоединяясь ко всем, сидим в одиночестве из-за своего косноязычия» [200].

Уильям Колби (William Colby), будущий директор ЦРУ, пришёл к такому же выводу: «Коммунисты не скрывали своей веры в то, что они называли «организационным оружием»: организуй партию в качестве ключевого войска, но затем организуй и все остальные фронты - женские группы, культурные группы, профсоюзы, крестьянские группы, кооперативы - целый арсенал организаций, так, чтобы можно было включить как можно больше людей в стране в состав этих групп и тем самым подчинить их в общих чертах коммунистическому руководству» [201].

«Если другая сторона может использовать идеи, замаскированные под местные, а не выглядящие как поддерживаемые или стимулируемые Советами, то и мы должны быть в состоянии использовать идеи, замаскированные под местные», - доказывал Брейден [202]. Анализ УКП Уизнера убедил Брейдена в том, что его проектам не хватало концентрации внимания. Один сотрудник ЦРУ описывал это как «кучу оперативного хлама». Брейден вспоминал: «Существовал Отдел международных организаций, но он представлял собой мешанину из мелких заданий и не нёс никакой важной функции. Я подошёл к Элу [Аллену Даллесу] и сказал: «Почему бы нам не объединить эти вещи в одно подразделение». Возможно, Эл как раз и надеялся, что я предложу нечто в этом роде» [203].

Даллес встретил эту мысль с энтузиазмом, но другие сотрудники ЦРУ, считавшие, что тайные операции означали свержение недружественных иностранных лидеров, таких как Хакобо Арбенс (Jacobo Arbenz), пришли в оцепенение. Зарождающееся Управление представляло собой наполовину университетский факультет (его даже называли «кампусом»), наполовину группу полицейских и разбойников. Наряду с курящими трубки выпускниками Йеля здесь были люди, по словам Брейдена, не понимавшие, что война закончилась. Они были опасно упрямыми, и их мышление совпадало с идеями людей типа генерала Макартура, который хотел продолжить Корейскую войну бомбардировками Маньчжурии, или министра военно-морских сил, который в 1950 году призвал мир готовиться к очередному глобальному столкновению. Брейден объяснял: «Я был гораздо больше заинтересован в идеях, на которые направлен огонь коммунистов, чем в раздувании пожара в Гватемале. Я был скорее «интеллектуалом», чем фанатиком» [204].

Начальник отдела Брейдена попытался заблокировать его предложения, заявив, что тот «пересёк черту» - мелочный бюрократический манёвр. За этим последовал «ужасный бой», который Брейден проиграл. Он сразу же отправился в кабинет Даллеса и подал в отставку. Даллес в ярости схватил телефон и позвонил Фрэнку Уизнеру: «Что, чёрт возьми, происходит?». Брейден вспоминал: «Аллен растоптал Уизнера. Он полностью встал на мою сторону, и вот таким образом я организовал Отдел международных организаций (International Organizations Division, IOD - ОМО), подчиняющийся заместителю директора по планированию, которым был Уизнер. Но я не обращал особого внимания на Уизнера и отвечал за свои действия непосредственно перед Алленом. Хотя мне приходилось обходить Фрэнка осторожно, поскольку он являлся моим начальником» [205].

Формирование этого нового подразделения совпало по времени - и его деятельность была санкционирована - с новой директивой Совета национальной безопасности СНБ-68 (NSC-68). Подготовленный в марте 1950 года новым директором Штаба политического планирования Полом Нитце (Policy Planning Staff; Paul Nitze), сменившим Кеннана, документ СНБ-68 стал «высочайшим документальным символом холодной войны» и был основан на положении о существовании мирового коммунистического монолита, руководящий дух которого располагался в Кремле [206]. В директиве сообщалось: «Практические и идеологические соображения... приводят нас к выводу, что у нас нет другого выбора, кроме как продемонстрировать превосходство идеи свободы путём её конструктивного применения». Философ Карл Ясперс незадолго до этого заявил: «Истина тоже нуждается в пропаганде». Директива была мандатом, который давал американским воинам холодной войны полномочия для принятия «конструктивных» мер, чтобы обеспечить торжество истины над обманом. Бюджетные ассигнования, выделенные на СНБ-68, подтвердили важность этой задачи: сумма в 34 миллиона долларов, потраченная на психологическую войну в 1950 году, должна была быть увеличена в четыре раза в течение ближайших двух лет.

Государственный секретарь Эдвард Барретт заявил: «В борьбе за умы людей истина способна стать особенным американским оружием. Она не может быть отдельно взятым оружием, поскольку пропаганда истины сильна только тогда, когда она связана с конкретными действиями и политикой... очень умелая и насыщенная кампания истины также необходима, как и военно-воздушные силы» [207]. Истина, как и весь век, должна была принадлежать Америке. Если обман необходимо использовать для содействия правде, да будет так. Кёстлер назвал это «борьбой с тотальной ложью во имя полуправды».

Брейден говорил: «Целью Отдела по международным организациям было объединение интеллектуалов против того, что предлагалось Советским Союзом. Идея того, что мир будет поддаваться своего рода фашистской или сталинистской концепции искусства, литературы и музыки, представляла собой ужасающую перспективу. Мы хотели объединить всех людей - художников, писателей, музыкантов и их последователей, чтобы продемонстрировать, что Запад и США посвящают себя свободе выражения мнений и интеллектуальных достижений, без жёстких рамок в отношении того, что вы должны писать, что вы должны говорить, что вы должны делать и что вы должны рисовать [Курсив Брейдена], как это было в Советском Союзе. Я думаю, что мы сделали это чертовски хорошо» [208].

Отдел международных организаций действовал на основе тех же принципов, которыми руководствовался Уизнер в управлении некоммунистическими левыми. Целью поддержки левых групп было не их уничтожение или даже доминирование над ними, а, скорее, поддержание благоразумной близости с ними и контроль над их мышлением, обеспечение их рупором для выпуска пара; в крайнем случае предполагалось наложить окончательный запрет на их общественную деятельность, если они станут слишком радикальными. Брейден направил чёткие инструкции своим только что созданным отделениям ОМО в Европе: «Ограничивайте финансирование теми суммами, которые частные организации могут потратить, не вызывая подозрений, скрывайте масштабы американских интересов, помогайте сохранять честную репутацию организаций, не требуя от них поддержки всех направлений американской официальной политики» [209].

Новое подразделение Брейдена было создано для того, чтобы улучшить базу для таких институтов, как Конгресс за свободу культуры, руководство которого теперь несло ответственность перед Брейденом. Реальные цели Конгресса были уточнены. Он не должен быть центром агитации, но представлять плацдарм в Западной Европе для остановки дальнейшего распространения коммунистических идей. Он должен был участвовать в широкой и сплочённой кампании давления с тем, чтобы убедить интеллектуалов отмежеваться от коммунистических и дружеских им организаций. Нужно было поощрять интеллигенцию к разработке теорий и аргументов, которые были направлены не на массовую аудиторию, а на небольшую элиту групп влияния и на государственных деятелей, которые определяли политику. Это подразделение не являлось инструментом для сбора разведывательных данных, и агентов из других подразделений ЦРУ предупреждали не использовать его в качестве такового. Оно должно было обеспечить «независимую» поддержку целям американской внешней политики, которые состояли в создании единой Европы (посредством членства в НАТО и Европейском движении, причём последнее получало существенную финансовую помощь от ЦРУ), в которую вошла бы объединённая Германия. Оно выступало в качестве эмиссара достижений американской культуры и работало над искоренением негативных стереотипов, распространённых в Европе, особенно во Франции, о якобы культурной бедности Америки. Также оно отвечало на негативную критику других аспектов американской демократии, в том числе ситуацию с гражданскими правами.

Люди, выбранные организационным комитетом для того, чтобы вдохнуть жизнь в заново укреплённый Конгресс, в обязательном порядке проходили проверку службой безопасности, как и те, кто был тесно связан с контролирующим аппаратом, а также все будущие сотрудники Конгресса. Представителями ЦРУ были Майкл Джоссельсон и Лоуренс де Новилль. Их потребности обслуживались специально выделенным чиновником, который в течение трёх лет поддерживал связь с равным ему по рангу коллегой в Вашингтоне, в свою очередь, отчитывавшимся перед главой отдела ОМО. Начальник Третьего отдела следил за Конгрессом. Он подчинялся заместителю начальника отдела ОМО и начальнику отдела (Брейдену). По мере роста Конгресса назначались дополнительные сотрудники Управления для того, чтобы следить за его финансами и деятельностью. То, что Кёстлер первоначально задумывал как «маленькую, скромную операцию в стиле Вилли Мюнценберга» с «небольшим количеством денег, крошечным персоналом и отсутствием Коминформа за нашими спинами» [210], теперь стало ресурсом одного из самых быстрорастущих подразделений ЦРУ [211].

Верный своим методам Брейден решил вести операцию QKOPERA за рамками дозволенного и с этой целью попросил Новилля ничего не говорить о своей деятельности Роберту Тэйеру (Robert Thayer), человеку Уизнера, управлявшему французским подразделением. Минуя Брейдена, Аллен Даллес дал указание Новиллю «держаться рядом с Ирвингом Брауном и выяснять, что тот делает»; Новилль вскоре доложил Даллесу, что это «было почти невозможно, посколько он работал так, как будто это была его личная операция, и никогда не говорил, что он делал» [212]. Неудивительно, что Даллес, Уизнер и Брейден так никогда и не приобрели репутацию хороших управляющих.

Джоссельсон и Новилль быстро организовали подразделение в Париже и разобрались с «хозяйством», как называли в Управлении внутреннюю структуру, общую для любой деятельности на передовой линии. Пока они занимались оборудованием помещений, Набоков прибыл из Нью-Йорка для того, чтобы занять свой пост генерального секретаря, разместившись с Патрисией Блейк в небольшой квартире на улице д'Ассас, с видом на Люксембургский сад. «В Западном мире не существовало современных прецедентов и моделей, - писал он об организации, которую теперь представлял. - Никто раньше не пытался мобилизовать интеллектуалов и деятелей искусства в масштабе всего мира для целей борьбы в идеологической войне против угнетателей умов и для защиты того, что называли избитым термином «наше культурное наследие». Такой вид идеологической войны до сих пор был уделом сталинистов и нацистов... Вести рациональную, холодную как лёд и решительную интеллектуальную войну против сталинизма, не попадая в манихейскую ловушку фальшивой правды, представлялось существенным для меня, особенно в то время, когда в Америке эта идеологическая война становилась сценически истеричной и крестоносно параноидальной» [213].

С энергией и энтузиазмом, которые редко его покидали, Набоков набросился на новую работу в качестве импрессарио культурной холодной войны. В мае Конгресс «представил» особо ценного культурного перебежчика на пресс-конференции в Париже - молодого культурного атташе посольства Польши, поэта и переводчика «Пустоши» Чеслава Милоша (Czeslaw Milosz). Он был членом польской делегации на конференции в «Вальдорф Астории» в 1949 году, и там, по словам Мэри Маккарти, после его «первого знакомства с демократическими левыми он просто влюбился в нас». Виртуозно организованное Набоковым появление Милоша на стороне «ангелов» было одним из первых больших успехов Конгресса.

Вскоре после этого Набоков в сопровождении Дени де Ружмона отправился в Брюссель, для того чтобы присутствовать на ужине, устроенном журналом «Синтез». Затем он поспешно вернулся назад для содействия работе «Друзей свободы», своего рода клуба при Конгрессе, который занимался организацией встреч французских студенческих групп по всей стране и в Доме молодых друзей свободы в Париже. В середине июня Набоков снова был в пути, на этот раз направляясь в Берлин, где он должен был читать лекцию на тему «Искусство при тоталитарной системе». «Для меня, конечно же, это не «лекционный тур», - писал он Джеймсу Бэрнхаму, - но мой первый контакт с полем деятельности в Германии» [214]. Это была первая из многих подобных разведывательных экспедиций, предпринятых руководителями Конгресса, после которых растущие как грибы филиалы появились не только в Европе (Западной Германии, Великобритании, Швеции, Дании, Исландии), но и на других континентах - в Японии, Индии, Аргентине, Чили, Австралии, Ливане, Мексике, Перу, Уругвае, Колумбии, Бразилии и Пакистане.

Вернувшись в Париж, Набоков сыграл важную роль в выпуске первого журнала «Прев» (Preuves; доказательство, свидетельство). Идея создания культурно-политического журнала в традициях великой французской прессы впервые обсуждалась в феврале 1951 года на заседании Исполнительного комитета в Версале. Нужен был журнал, который мог бы конкурировать с «Ле Тан Модерн» и поощрять людей к дезертирству из этой крепости Сартра. «Кто был реальным антагонистом? - позже задавался вопросом один историк. - Это был не Советский Союз и не Москва. Они были реально одержимы Сартром и де Бовуар. Вот кто был другой стороной» [215]. «Целью были интеллектуалы с левого берега Сены, - подтверждает источник в Конгрессе. - Или может быть, целью были люди, которые их слушали» [216]. Но найти редактора, который имел бы достаточно высокий авторитет, чтобы заманить этих попутчиков в более центристское окружение, оказалось нелёгким делом. К июню 1951 года Набоков был на грани отчаяния и рассказывал в письме Бэрнхаму, что «проблема французского журнала заставляет меня не спать ночами, так трудно найти кого-то такого же масштаба, как Арон или Камю, кто согласился бы взять на себя обязанности редактора... трудность состоит в том, что хотя люди много говорят об ответственности, никто не хочет брать на себя обязательства. Существует какая-то усталость и апатия, или, скорее, усталость висит в воздухе, с чем ежедневно приходится бороться» [217].

Потерпев неудачу в привлечении французского редактора, Исполнительный комитет решил предоставить этот пост Франсуа Бонди, швейцарскому писателю, родным языком которого был немецкий и который являлся активистом коммунистической партии до заключения пакта между Гитлером и Сталиным в 1939 году. Будучи ключевой фигурой, назначенной в секретариат Конгресса в 1950 году (в качестве редакционного директора), Бонди сотрудничал с журналом «Монат» Мелвина Ласки, который называл его «образцовым редакционным советником нашего времени». Первый выпуск «Прев» под редакцией Бонди вышел в октябре 1951 года. Ставящий целью установление атлантического, антинейтралистского и проамериканского консенсуса, «Прев», разумеется, был печатным органом Конгресса, его рупором, а также рекламой его деятельности и программы. В таком статусе он сразу же столкнулся с тем, что Мане Спербер (Manes Sperber) назвал «практически тотальной враждебностью», но Бонди стойко отражал яростные атаки как слева, так и справа [218].

На первых порах Конгресс воспринимался с почти всеобщим подозрением. Активисты, поддерживающие его, убеждали себя в том, что эти подозрения являлись просто порождениями антиамериканских настроений, которые были в моде в то время; те, кто оказался неспособен на это, просто подавляли свои подозрения. Однако недоброжелатели использовали любую возможность для того, чтобы подвергнуть сомнению легитимность Конгресса в качестве свободной и независимой организации. То, что он смог пережить эти нападки, является признаком отчаянного упорства тех, кто (как внутри, так и снаружи) верил в его предназначение. Когда Жорж Альтман, редактор «Фран-Тирёр», и Франсуа Бонди прибыли в Рим в конце 1950 года для организации итальянского филиала, их постоянно спрашивали: «Кто платит за всё это?», «Под «свободой» вы имеете в виду американский капитализм?». Наблюдатели от коммунистов, казалось, присутствовали на большинстве встреч, и многие итальянские интеллектуалы явно были подвержены «тоталитарному соблазну». А такие, как Альберто Моравиа (Alberto Moravia), по сообщениям, были больше обеспокоены неофашизмом, чем коммунизмом. В своём отчёте Джоссельсону Бонди и Альтман подчёркивали провинциальность и антиамериканские настроения итальянских интеллектуалов. В Италии для Конгресса существовали «большие возможности», но они могли вызреть только в результате «медленной, непрямой, диверсифицированной и крайне осторожной работы» [219].

Итальянская Ассоциация за свободу культуры была организована в конце 1951 года под руководством Игнацио Силоне и стала центром федерации, включавшей в себя около ста независимых культурных групп, которым Ассоциация направляла лекторов, книги, брошюры, фильмы и вместе с ними дух интернационализма. Она выпускала бюллетень «Либерта делла Культура» (Liberia della Cultura), а позже «Темпо Пресенте» (Tempo Presente) под редакцией Силоне и Никола Кьяромонте. Но итальянский филиал начал разваливаться сразу после учреждения. Набоков прибыл в Рим для того, чтобы проталкивать интересы Конгресса, однако, как Бонди и Альтман до него, обнаружил апатию интеллектуалов, слишком охотно ловящих «любопытные слухи» о Конгрессе. Жалуясь Ирвингу Брауну на «летаргию в духе Силоне в нашем итальянском подразделении», Набоков говорил, что нужны радикальные меры, чтобы влить кровь в итальянский «аппарат». «Силоне невидимо царствует на небесах и не даёт ребятам в офисе делать свою работу. Я написал ему два письма, послал телеграмму, чтобы попросить его отлучиться надень от своих летних каникул и встретиться со мной здесь, в Риме, но он так и не ответил. Я встречаюсь с десятками людей каждый день, большинство из них готовы вступить, работать, помогать (включая Моравиа), но все говорят, что пока Силоне является здесь единоличным хозяином, никто ничего не сможет сделать», - жаловался Набоков [220]. Обеспокоенный донкихотским, воинственным и надменным отношением Силоне к церкви, Набоков также обращался к Жаку Маритену и просил его написать «большое письмо властям Ватикана», чтобы объяснить, что Конгресс за свободу культуры и итальянская Ассоциация ведут «разную политику» [221].

Набоков также отправился в Лондон, чтобы поддержать британский филиал - Британское общество за свободу культуры (British Society for Cultural Freedom), основанное в январе 1950 года при Обществе писателей в Уайтхолл-Корт. Встретившись с Т.С. Элиотом, Исайей Берлином, лордом Дэвидом Сесилом (David Cecil), главами Британского совета, представителями Третьей программы Би-би-си и Ричардом Кроссманом, который теперь был генеральным секретарём лейбористской партии, Набоков смог доложить в Париж, что у Конгресса есть могущественные союзники в Англии. Отдельно он сказал Бэрнхаму, что «многие британские интеллектуалы считают наш Конгресс полуподпольной американской организацией, контролируемой вами... я полагаю, наши постоянные усилия должны быть направлены на то, чтобы доказать европейским интеллектуалам, что Конгресс за свободу культуры не является агентством американских спецслужб» [222]. Используя язык, к которому обычно прибегали «осведомлённые» сотрудники разведывательных служб, Набоков просил Бэрнхама сообщить «нашим друзьям в Америке фундаментальный парадокс местной ситуации: у нас, возможно, осталось мало времени, но мы должны работать, как будто у нас есть всё время на свете. Процесс трансформации операции «Конгресс» в широкий и мощный фронт противостояния тоталитаризму займёт много времени и, я боюсь, много денег» [223].

Завоевание ниши на конкурентном рынке культуры холодной войны требовало значительных инвестиций. Первоначально Ирвингу Брауну выпала роль выступать в качестве финансового канала для культурных программ ЦРУ. Том Брейден вспоминал: «Я мог дать пятнадцать, десять, пять тысяч долларов Брауну за один раз, вне бюджета, но я никогда не был на самом деле уверен в том, что он делал с этими деньгами» [224]. Однако это была лишь малая часть того объёма средств, что находились в распоряжении Брауна. Позже Лоуренс де Новилль пояснял: «Суть была во встречном финансировании. Люди не могли сказать в Конгрессе США: посмотрите, что они делают с деньгами налогоплательщиков - потому что это были не наши деньги, а побочный продукт «Плана Маршалла» [225]. Когда «Плана Маршалла» делал первые шаги, было предложено, для того, чтобы выделяемые средства выполняли двойную работу, каждой стране-получателю внести вклад в иностранную помощь, разместив сумму, равную вкладу США, на хранение в своём Центральном банке. Двустороннее соглашение между этой страной и США позволяло совместно использовать эти фонды, большая часть валютных средств (95%) оставалась законной собственностью правительства страны, в то время как 5% после сдачи на хранение становились собственностью правительства США. Это «встречное финансирование» - секретный фонд в размере около 200 миллионов долларов в год - было выделено для расходов ЦРУ.

В декабре 1950 года заместителем управляющего «Планом Маршалла» был Ричард Бисселл, в 1930-е преподававший экономику в Йельском университете и в Массачусетсом технологическом институте. Однажды Фрэнк Уизнер пригласил Бисселла в свой вашингтонский офис. Бисселл, который лично знал Уизнера по Джорджтауну, описывал его как «очень характерного представителя нашего внутреннего круга людей - государственных служащих верхнего уровня, вовлечённых во многие предприятия правительства, с которыми мы связаны». Бисселл вспоминал: «Он нуждался в деньгах и попросил меня профинансировать тайные операции УКП, выделив скромную сумму от пятипроцентных встречных средств... Ожидал ли кто-либо, что эти средства могут пойти на тайные операции, сказать сложно. Определённо, это была теневая зона. Я был несколько озадачен этой просьбой, так как совсем не имел представления о тайных операциях. Уизнеру пришлось потратить время, чтобы развеять по крайней мере некоторые из моих подозрений, уверяя меня в том, что Гарриман одобрил эти действия. Когда я начал давить на него по поводу того, как будут использованы эти деньги, он объяснил, что мне не могут этого сказать... Осуществляя «План Маршалла», мы прямо или косвенно имели дело с достаточно большим количеством людей, которые получали финансовую поддержку в рамках первых тайных программ ЦРУ» [226].

В тот период, когда «Планом Маршалла» управлял Гарриман, встречные средства были использованы для субсидирования ответного хода УКП в Международный день сопротивления диктатуре и войне в апреле 1949 года. Они также сыграли решающую роль в выборах в Италии в 1948 году. Теперь Ирвинг Браун мог пополнить свой цэрэушный «фонд для взяток» с помощью «сладостей» «Плана Маршалла». Из множества секретных проектов, финансируемых через Брауна, примерно 200 тысяч долларов (эквивалентные 1,5 миллиона в 1999-м) были предназначены для основных административных расходов Конгресса за свободу культуры в 1951 году. Из них платилось жалованье Франсуа Бонди, Дени де Ружмону, Пьеру Боломе (Pierre Bolomey; протеже Альтмана, назначенный казначеем), администратору и нескольким секретарям. Бонди и де Ружмон получали зарплату в долларах, переводимых Брауном через American Express на счёт в Societe de Banque Suisse в Лозанне. Остальные суммы были выплачены во французских франках. Ежемесячные расходы на содержание Секретариата в это время составляли около пяти миллионов франков. Браун также финансировал «Друзей свободы» (Les Amisde la Liberie) примерно на ту же сумму. На частный счёт в Германии он положил 40 тысяч немецких марок для местного отделения Конгресса - эта сумма покрывала зарплаты и расходы на содержание офиса. Итальянское отделение получало несколько тысяч долларов в месяц через счёт Кодиньолы Тристы (Codignola Trista), редактора журнала «Нуова Италия» (Nuova Italia). Майкл Гудвин (Michael Goodwin), секретарь Британского общества за свободу культуры, имел доступ к ежемесячной субсидии в размере 700 фунтов стерлингов, перечисляемых на его счёт в Вестминстерском банке в отделении парка Сент-Джеймс.

До того как Браун нашёл для Конгресса постоянное помещение на бульваре Хауссмана (Boulevard Haussman), временная штаб-квартира организации размещалась в его номере в отеле «Балтимор» (Hotel Baltimore) на Клебер-авеню (Avenue Kleber). Одна молодая американка, работавшая в отделе труда «Плана Маршалла», как-то вечером зашла без приглашения к Брауну, чтобы чего-нибудь выпить, и заметила список имён с долларовыми суммами напротив, который лежал рядом с телефоном. Браун вышел из комнаты, чтобы приготовить напитки для неожиданной гостьи. Вдруг ей показалось, что в номере есть кто-то ещё. В конце концов, не в силах больше скрываться, из ванной комнаты вышел Майкл Джоссельсон - он спрятался туда, чтобы остаться незамеченным. Диана Додж (Diana Dodge), через два года ставшая женой Джоссельсона, считала эту сцену очень забавной, а сам Джоссельсон был сильно смущён.

Сцена в отеле «Балтимор» демонстрирует наличие множества импровизаций в организации Конгресса за свободу культуры на первых порах его существования. «Вначале все были мотивированы, и мы просто делали то, что считали нужным» [227], - говорил де Новилль. Со временем непредсказуемости стало меньше, поскольку ЦРУ выстроило бюрократический аппарат для контроля над такими операциями и обеспечения руководства. «Проходили различные встречи между несколькими главными фигурами Конгресса, включая Ласки и других, и людьми из Управления, бывшими тогда у власти, - вспоминал Дональд Джеймсон, эксперт ЦРУ по русским делам, который был частично вовлечён в проект QKOPERA. - Обычно в комнате для переговоров находились от десяти до пятнадцати человек. И мы сидели и говорили о том, что должно быть сделано и где; это был очень открытый обмен мнениями. Царил тон, принятый у людей административной вертикали Управления, и я считаю, это было сделано очень мудро. В самом деле, если бы это не было устроено таким образом, люди с другой стороны - со стороны Конгресса - могли бы просто уйти. Полагаю, по крайней мере очень многие из них. Они не были из тех приспособленцев, которые заботятся о сохранении своего положения в Управлении только ради бонусов» [228].

Людьми с другой стороны стола, о которых говорит Джеймсон, были Джоссельсон, Набоков, Ласки, Бонди и время от времени Малкольм Маггеридж, который обеспечивал контакты с британским Департаментом информационных исследований. Это был «аппарат», группа, отобранная для участия в осуществляемом ЦРУ руководстве, несмотря на светский характер своего происхождения, на самом деле предназначенная для проведения той политической линии, которой, как рассчитывал Вашингтон, будет следовать Конгресс. Джеймсон объяснил, как работало их взаимодействие: люди из ЦРУ излагали цели американской внешней политики и, в свою очередь, внимательно выслушивали мнение группы, чей уникальный доступ к интеллектуальным течениям Западной Европы мог облегчить или даже видоизменить методы и аргументы, служащие для формулировки этих целей.

Джоссельсон, несомненно, являлся частью административной вертикали Управления и за свою работу по представлению интересов Конгресса взялся серьёзно. Это было крайне трудное положение, которое требовалось удерживать, и удерживать надёжно. Технически он был подчинён де Новиллю, но тот крайне редко пытался управлять им, если вообще когда-либо пытался. «Я видел Джоссельсона каждый день или, по крайней мере, каждую неделю, и я ездил в Вашингтон, чтобы выполнить любое его задание, - говорил де Новилль. - Если я был согласен, как обычно и происходило, то старался и помогал. Я видел свою работу в том, чтобы пытаться содействовать развитию Конгресса, слушая таких людей, какДжоссельсон, которые лучше меня знали, как это сделать. Он делал замечательную работу» [229].

«Джоссельсон - один из невоспетых героев мира, - говорил позже Том Брейден. - Он вёл чрезвычайно активную работу со всеми интеллектуалами Европы, которые соглашались отнюдь не со всем, что выходило за пределы их базовых представлений о свободе, и он носился от встречи к встрече, от человека к человеку, от группы к группе, держал их вместе, всё организовывал, всем поручал что-то делать. Он заслуживает место в истории» [230]. Схожим образом и Артур Шлезингер вспоминал Джоссельсона как «необыкновенного человека», который может «играть на любом инструменте в оркестре». Но в героическом темпераменте Джоссельсона была и тёмная сторона. Его великое дарование слушать не перебивая время от времени сталкивалось с талантом тех, кто говорил не слушая. «Майк иногда раздражался от всей этой болтовни. Порой ему казалось, что эти люди были слишком вычурными, слишком заумными. Тогда он мог просто закрыть уши руками и сказать: «Хватит! Я не могу больше слушать этого. Давайте просто покончим с этим!» - вспоминал один коллега. - Он был весьма прямолинеен и имел низкую точку кипения - очень быстро раздражался» [231]. Другой осведомлённый член Конгресса считал, что Джоссельсон «почти всегда находился на грани эмоционального взрыва» [232]. Джоссельсон, в своё время насмотревшийся на скандалы, которые закатывала его мать, делал всё, чтобы контролировать свой темперамент. Но избегая конфронтации, он часто нагнетал «чрезвычайно тяжёлую атмосферу», полный тихого гнева и время от времени бросавший своими тёмными глазами пронзительные взгляды. Сорок лет спустя Бен Зонненберг (Веn Sonnenberg), писатель, который имел короткий и неудачный роман с ЦРУ в 1950-х годах, содрогался при воспоминании о тёмной душе Джоссельсона. «Имя Майкла Джоссельсона всё ещё приводит меня в дрожь», - отметил он [233].

Джоссельсон не мог терпеть интеллектуальных колебаний, потому что осознавал безотлагательность своей работы. Поэтому, когда Ирвинг Браун сообщил, что Британское общество за свободу культуры погрязло в разногласиях и внутренних распрях и годилось только для «приёмов и вечеринок с хересом» (один член Общества говорил, что его «основной деятельностью было приглашать знаменитых интеллектуалов на обеды в дорогие рестораны в Сохо), Джоссельсон решил показать британскому филиалу свою власть.

Созданный в январе 1951-го филиал с самого начала был непрочным. Его председатель Стивен Спендер вскоре поссорился с почётным секретарём Майклом Гудвином, и к концу 1951 года Исполнительный комитет распался. Гудвин как редактор журнала «Двадцатый век» (знаменитый ежемесячник, начавший выходить в 1877-м как «Девятнадцатый век и после» - Nineteenth Century and After) имел важные контакты с Парижским отделением, которое спасло журнал от закрытия в начале 1951 года, заплатив недовольному арендодателю и профинансировав переезд в новый офис на улице Генриетты (Henrietta Street), который стал также штаб-квартирой Британского общества. В августе 1951 года «Двадцатому веку» были даны две срочные субсидии в две тысячи долларов и 700 фунтов стерлингов для оплаты огромных счетов за печать и бумагу, плюс ещё ежемесячная субсидия в размере 150 фунтов для «того, чтобы журнал смог покрывать ежемесячный дефицит». Гудвин, который позднее стал директором по фильмам и спектаклям на Би-би-си, не только предоставил Джоссельсону средство для реализации его намерений в Англии в виде «Двадцатого века», но и обеспечил полезную связь с теми, кто пытался вести в Британии тайную культурную пропаганду: он работал по контракту на Департамент информационных исследований.

Джоссельсон субсидировал журнал Гудвина, рассчитывая на то, что «Двадцатый век» займётся опровержением позиций журналов «Нью Стейтсмен» (New Statesman) и «Нейшн» (The Nation). Гудвин подтверждал в письме в январе 1952 года, что кампания наращивала обороты, сообщая, как «Двадцатый век» «обрушивает непрерывный огонь комментариев на различные темы [в «Нью Стейтсмен»], достигая критикой систематического разрушения их положений». Хорошей мерой, добавлял он, была бы подготовка к подрыву позиций «Совьет Стадис» (Soviet Studies), выходящего в Глазго ежеквартальника, «который, вероятно, является главным источником сталинистской апологетики в этой стране» [234].

Но Джоссельсон никогда не был полностью доволен «Двадцатым веком». «В журнале не было жизни. Он не был верным средством», - отметила жена Майкла Джоссельсона Диана [235]. Атака Гудвина на «Нью Стейтсмен» прошла успешно, но его журнал не сделал всего необходимого для решения проблем, указанных Набоковым в письме от 19 декабря 1951 года, в котором тот сообщал о «сильном недовольстве» Международного исполнительного комитета. «Мистер Спендер предложит вам и вашему редакционному совету срочные и важные изменения, которые полностью одобрили Ирвинг Браун, де Ружмон и я», - со строгостью писал Набоков [236]. Эти изменения должны быть осуществлены немедленно, добавил он, иначе поддержка Конгресса может прекратиться. Гудвин резко ответил на это в письме от 31 декабря: «Ни для кого не будет пользы, если журнал перестанет быть независимым... [журналу] должно быть позволено работать свободно, без того, чтобы его «дёргали за верёвочки» [237].

У Гудвина дела шли всё хуже и хуже. В январе 1952 года Спендер, отправивший ему короткое письмо об отставке, находился в самом центре процесса, который выглядел как переворот по свержению Гудвина с поста секретаря Британского общества. Спендер в пику Гудвину сам ушёл в отставку за несколько недель до этого, вместе с Вудро Уайаттом (Woodrow Wyatt) и Джулианом Эймери, и сказал Набокову, что едет в Париж, чтобы там объяснить причины своего поступка. Там он убедил внутренний круг Конгресса в том, что британский филиал не может нормально функционировать под руководством Гудвина, и получил указания о его отставке, которые сейчас же отправил Гудвину. Гудвин, в свою очередь, обвинил Спендера в увольнении Уайатта и призвал Набокова держать Спендера «в пределах допустимого». Но Гудвин всё же вынужден был уйти в отставку. Спендер вернулся в Исполнительный комитет, который теперь находился под контролем Малкольма Маггериджа и Фредрика Уорбурга (Fredric Warburg), с Тоско Файвелом (Tosco Fyvel), «плетущимся в хвосте как составляющая часть троицы». Для человека, который постоянно характеризовался как бесцветная и безобидная личность, Спендер проявил твёрдую решимость получить то, чего он хотел от этой ситуации [238]. У.X. Оден называл его «святым дураком из романов Достоевского» и «пародией на Парсифаля». Ишервуд (Isherwood) отзывался о нём как о «сугубо комичном персонаже», который открыл истину через фарс. Другие находили в нём «судорожную бестолковость» (Йен Гамильтон - Ian Hamilton) или «непрочный ум, смутный, сумеречный, подёрнутый дымкой», в котором «ничто не имеет чётких очертаний» (Вирджиния Вулф - Virjinia Woolf). В жизни, полной противоречий и неопределённости, Спендер выработал в себе талант скрываться за этим сомнительным ореолом.

Отставка Гудвина была ударом для Джоссельсона, который вместе с ним потерял прямой контакт с Департаментом информационных исследований (ДИИ). Но ДИИ вскоре восполнил этот недостаток, введя своего человека - Джона Клюза (John Clews) в состав Британского общества в качестве генерального секретаря. Вскоре Клюз стал использовать своё положение для распространения материалов ДИИ. Он писал Набокову в июне 1952 года, что у него был «долгий разговор с Ханной Арендт (Hannah Arendt), и я познакомил её с одним или двумя нашими экспертами из Министерства иностранных дел, чтобы обеспечить её материалами, необходимыми для новой книги... Если Вам известны ещё какие-либо люди, находящиеся здесь и желающие приобрести такие же знакомства, как и доктор Арендт, просто дайте мне знать, и я устрою это» [239]. Клюз также отправил материалы Джоссельсону, напомнив ему (как будто в этом была необходимость), что документы могут быть свободно использованы, «но их источник не должен стать известным».

С назначением Клюза проблемы Британского общества, казалось, временно разрешились. Тоско Файвел, редактор «Трибьюн» (Tribune), и ключевые члены руководящего комитета Конгресса согласились «поддерживать тщательное наблюдение за положением дел в Лондоне». Но Джоссельсон всё ещё не был удовлетворён. Публичная критика Конгресса Хью Тревором-Роупером после его торжественного открытия в Берлине оставила в наследство подозрения, и многие британские интеллектуалы не желали отождествлять себя с организацией, чьё реальное происхождение виделось им сомнительным.

Проблема была в том, что казалось, будто рука американского правительства протягивается к их пирогу. «Мы шутили об этом, - рассказывал один из сотрудников Британского общества за свободу культуры. - Мы приглашали друзей на обед, а когда они предлагали заплатить, мы говорили: «О, нет, не беспокойтесь, платят американские налогоплательщики!» [240]. Многих нужно было убеждать в привлекательности таких соблазнов.

В начале 1951 года Набоков отправил Ирвингу Брауну конфиденциальное письмо, в котором изложил план проведения масштабного фестиваля искусств. Используя нескладные синтаксические конструкции (английский Набокова никогда не отличался изысканной стилистикой и безупречной грамматикой, что с полной уверенностью можно сказать о Джоссельсоне), он объяснил, что его цель заключалась в налаживании «первого тесного сотрудничества передовых американских творческих организаций в Европе с европейскими аналогами, а также с представителями американской и европейской индустрии искусств на условиях полного равенства.  Оно призвано оказать самое благотворное влияние на все области культурной жизни в свободном мире, поскольку направлено на демонстрацию культурной солидарности и независимости европейской и американской цивилизаций. В случае успешного проведения оно поможет разрушить тлетворный европейский миф (успешно поддерживаемый сталинистами) о неполноценности американской культуры. Это будет вызов со стороны культуры свободного мира бескультурью тоталитарного мира, источником мужества и «морали возрождения», в частности для французских интеллектуалов, поскольку придаёт смысл и целенаправленность неорганизованной и разобщённой культурной жизни Франции и большей части Европы» [241].

Реакция Брауна на эту затею была нерешительной, впрочем, как и реакция де Новилля и Ласки. Набокову пришлось использовать всю силу своего убеждения, чтобы получить одобрение, а также огромные суммы денег, необходимые для проведения «фестиваля мечты». Ласки всегда чувствовал себя некомфортно рядом с Набоковым, которого он презрительно называл «денди революции»: «Такие люди, как Ники, абсолютно потеряли рассудок от фейерверков, побрякушек и кутерьмы». Ласки, будучи идеологом Сити-колледжа (City College), с трудом принимал уникальный бренд аристократичного богемианизма Набокова. Однако даже он не мог не признать, что план Набокова по «внесению нотки экстравагантности, живости, созданию рекламной шумихи, распространению пропаганды, запуску фейерверков и элементов Масленицы либо использованию чего-нибудь другого, что может расшевелить публику, и не только продемонстрировать мрачных и напыщенных очкариков-интеллектуалов, преисполненных собственной важности, а любящих повеселиться эстетов», может принести «позитивные результаты» [242].

Реакция Тома Брейдена, руководителя Отдела международных организаций (Intarnational Organizations Division), была более оптимистичной. Заявление Набокова о том, что «никакую идеологическую полемику в отношении состоятельности и смысловой наполненности нашей культуры нельзя сравнивать с продуктами этой культуры как таковыми» [243], сразу же нашло отзыв у Брейдена, который не так давно смотрел в Варшаве пьесу, поставленную под покровительством Государственного департамента, и нашёл её «отвратительной, как и другие, ей подобные. Она не впечатлит публику в Ватерлоо, Миннесоте, не говоря уже о Париже. Как оказалось, Государственный департамент был совершенно некомпетентным? Его сотрудники не были специалистами в этой области, не умели в полной мере использовать имеющиеся ресурсы, и всё, что они делали, было третьего или даже четвёртого сорта» [244]. За несколькими заслуживающими внимания исключениями (например, выставка Фрэнка Ллойда Райта, которая прошла в разных городах Европы в 1951-1952 гг.), этот приговор культурным инициативам Государственного департамента был обоснованным. Разве можно кого-либо впечатлить, выставляя в витринах с целью прославления американского образа жизни «изделия из нейлона, произведённые в Соединенных Штатах Америки»? И была ли «простота и невинность» певиц камерного хора колледжа Смита с их «свежим очарованием и белыми нарядами» достаточной, чтобы убедить французскую публику в том, что культурный центр сместился в Америку? [245] «Кто пойдёт на фотовыставку, прославляющую Америку? - задавался вопросом Том Брейден. - Я считаю всё это белибердой. Если вы собираетесь чего-либо достичь, показывайте лучшее. Мы с Алом (Алленом Даллесом) понимаем это. Это звучит несколько высокомерно, но так и есть на самом деле. Мы понимаем. Мы кое-что понимаем в музыке и искусстве, чего нельзя сказать о Государственном департаменте» [246].

Брейден, кроме того, ссылался на статью «Нью-Йорк Таймс», которая содержала критику «недальновидной американской недооценки важности культурного наступления», отметив при этом, что Советский Союз потратил на пропаганду только в одной Франции больше, нежели США во всём мире.

Америке следовало предпринять более масштабные и эффективные действия для перехода к решительному наступлению в культурной борьбе. План Набокова предполагал достижение этих целей, и уже в конце апреля 1951 года Брейден смог получить разрешение Совета Центрального разведывательного управления по вопросам проектов на проведение фестиваля.

15 мая 1951 года Исполнительный комитет Конгресса за свободу культуры поручил Набокову как генеральному секретарю Международного секретариата реализовать свой план. Набоков немедленно приобрёл авиабилет первого класса в США и остановился сначала в Голливуде, для того чтобы повидаться со «старым другом» Игорем Стравинским. Стравинский (подобно Шёнбергу, Томасу Манну и в некоторой степени Бертольту Брехту - Bertolt Brecht) был одним из «гениев высокой культуры, оставивших Европу, чтобы жить почти инкогнито среди лимонных деревьев, отдыхающей публики, архитектуры в силе нео-Бухауз (neo-Bauhaus) и фантастических гамбургеров» Южной Калифорнии [247]. В этой живописной среде Стравинский встретился со своим «беглым» русским другом и пообещал ему принять участие в фестивале. Набоков достаточно долго оставался в Тинсельтауне (Tinseltown), чтобы встретиться с Хосе Феррером (Jose Ferrer), который был поражён планом Набокова и позже пригласил его вернуться в Голливуд, отметив, что это лучшее место для привлечения средств и он, Феррер, сделает всё возможное для содействия в этом вопросе.

После головокружительной поездки в Америку Набоков возвратился в Европу, получив обещания от старых и новых знакомых посетить фестиваль, проведение которого было запланировано на апрель 1952 года. Игорь Стравинский, Леонтина Прайс (Leontyne Price), Аарон Копланд, Самюэл Барбер, Нью-Йоркский балет, Бостонский симфонический оркестр, Нью-Йоркский музей современного искусства, Джеймс Т. Фаррелл, У.X. Оден, Гертруда Штайн (Gertrude Stein), Вирджил Томсон, Аллен Тейт (Allen Tate), Гленвей Весткотт (Glenway Westcott) - все они персонально или их работы должны были быть представлены в программе Набокова. Возвратившись в Европу, он объявил, что Жан Кокто, Клод Дебюсси (Claude Debussy), Вильям Уолтон (William Walton), Лоренс Оливер (Laurence Olivier), Бенджамин Бриттер (Benjamin Britten), Венская опера, Опера Ковент-Гарден, труппа Баланчина, Чеслав Милош, Игнацио Силоне, Дени де Ружмон, Андре Мальро, Сальвадор де Мадариагаи Гвидо Пьовене также согласились принять участие в фестивале.

Поскольку по призванию Набоков был композитором, неудивительно, что значительная часть фестиваля была посвящена музыкальным произведениям. Таким образом Набоков хотел объединить силы всех выдающихся композиторов в борьбе со сталинизмом в искусстве. В соответствии с его замыслом «политический, культурный и моральный контекст фестиваля и его программы не должен был быть очевидным. Публика должна была самостоятельно прийти к логическим заключениям. Практически все работы, которые предстояло включить в программу, относились сталинистами и советскими эстетами к категории «формальных, декадентских и коррупционных», включая произведения русских композиторов (Прокофьева, Шостаковича), Скрябина и Стравинского [так в оригинале]» [248]. Сцена в «Вальдорфе», где Набоков призвал Шостаковича выступить против нападок сталинизма на музыку, должна была усилить этот эффект.

Грандиозные планы Набокова бросили первый серьёзный вызов недавно возникшей машине культурной пропаганды ЦРУ. Они предполагали серьёзную проверку организационных способностей и возможностей по привлечению средств недавно созданного Брейденом Отдела международных организаций. Американский комитет за свободу культуры в Нью-Йорке открыл «счёт для финансирования фестиваля», предназначенный для отмывания средств в интересах ЦРУ и Государственного департамента. Деньги проходили через Фонд Фарфилда (Farfield Foundation), подставную посредническую организацию, специально созданную ЦРУ для сбора средств на проведение фестиваля. Позже, принимая во внимание практическое значение, он превратился в основной канал для проводки субсидий Управления через Конгресс. Финансовая поддержка британской части фестиваля была обеспечена благодаря переговорам между Департаментом информационных исследований и Вудро Уайаттом, который, будучи близким другом министра финансов г-на Гайтскелла (Gaitskell), пообещал отыскать средства.

Отдел международных организаций, во главе которого стоял Брейден, принимал непосредственное участие и в переговорах с Бостонским симфоническим оркестром. Набокову удалось заинтересовать своего старого друга Шарля Мюнша (Charles Munch), художественного руководителя оркестра. Однако существовали определённые проблемы. Одни только расходы на переезд оркестра, по словам Набокова, были «огромными». Время проведения фестиваля приходилось на чрезвычайно прибыльный сезон популярной музыки, в связи с чем могли возникнуть трудности, связанные с доходами. Однако Брейден не мог отказаться от участия лучшего симфонического оркестра в Америке, в связи с чем обратился к Чарлзу Дугласу Джексону, непреклонному стороннику холодной войны, который на этот период взял отпуск в «Тайм-Лайф» для участия в избирательной кампании Эйзенхауэра. Джексон, известный под псевдонимом C.D., был, кроме того, попечителем Бостонского симфонического оркестра. Вместе с Юлиусом Флейшманом (Julius Fleischmann), президентом Фонда Фарвилда и покровителем фестиваля, С.D. отправил оркестру официальное приглашение. Формально он действовал от имени Конгресса за свободу культуры, а на самом деле представляли интересы ЦРУ, которое уже выделило 130 тысяч долларов США для оплаты затрат, связанных с поездкой (в качестве пожертвования от известных частных лиц и организаций). Участие оркестра было обеспечено.

Фестиваль «Шедевры XX века» (Oeuvre du Vingtieme Siecle) открылся 1 апреля 1952 года с произведения «Весна священная» (The Rite of Spring) в исполнении Бостонского симфонического оркестра, дирижёром которого был Пьер Монтё (Pierre Monteux), руководивший оркестром уже 39 лет. Это было великолепное зрелище, наполненное музыкой Стравинского, на котором присутствовали лично президент Франции Венсан Ориоль (Vincent Auriol) с супругой. В течение последующих 30 дней благодаря Конгрессу за свободу культуры на Париж обрушились сотни симфоний, концертов, опер и балетов, созданных 70 композиторами XX века. Публика увидела представления девяти оркестров, включая Бостонский симфонический оркестр, Венскую филармонию, Оркестр PIAC Западного Берлина (финансируемый за счёт средств участников «Плана Маршалла»), Женевский оркестр Романдской Швейцарии, Римский оркестр Национальной академии Санта-Чечилия, Французское национальное радио (National Radiodiffusion Fransaise). «Гвоздём программы» были те композиторы, которые подвергались преследованиям со стороны Гитлера или Сталина: например, Альбан Берг (Alban Berg) «имел честь» быть запрещённым обоими. На фестивале были представлены произведения австрийца по происхождению Арнольда Шёнберга, которого в 1933 году выселили из Германии как еврея и композитора «декадентской музыки» (советские критики также характеризовали его музыку как «неэстетичную», «негармоничную», «хаотичную» и «бессодержательную»); Пауля Хиндемита, ещё одного беженца из фашистской Германии, высмеиваемого сталинистами за создание целой школы «графического прямолинейного псевдоконтрапункта», которой слепо подражала большая часть псевдомодернистов Европы и Америки; Клода Дебюсси, чьё «древо импрессионизма» породило «цветы зла модернизма» (fleurs du mal of modernism), как их окрестил журнал «Советская музыка».

Кроме того, чтобы продемонстрировать «творческое развитие нашей эпохи», были представлены работы Сэмюэла Барбера, Уильяма Уолтона, Густава Малера (Gustav Mahler), Эрика Сати (Erik Satie), Белы Бартока (Bela Bartok), Ейтора Виллы-Лобоса (Heitor Villa-Lobos), Ильдебрандо Пиццетти (Ildebrando Pizzetti), Витторио Риети (Vittorio Rieti), Джанфранко Малипьеро (Gianfranco Malipiero), Жоржа Орика (Georges Auric), которых Дариус Мийо (Darius Milhaud) в «Советской музыке» характеризовал как «услужливых угодников» снобистских буржуазных вкусов капиталистического города. Артур Хоннегер (Arthur Honegger), Жан Франсуа (Jean Fransaix), Анри Core (Henri Sauguet), Франсис Пуленк (Francis Poulenc) и Аарон Копланд вместе с психиатрами Фрейдом (Freud) и Борнайггом (Borneigg), философом Бергсоном (Bergson) и «гангстерами» Реймондом Мортимером (Raymond Mortimer) и Бертраном Расселом имели репутацию ложных авторитетов, на которых не следовало ссылаться советским музыковедам и критикам. Стравинский, покинувший Париж в 1939 году, написал произведение «Царь Эдип» (Oedipus Rex), для которого Жан Кокто создал хореографическую постановку. (Американский комитет за свободу культуры в последнюю минуту призвал Кокто отказаться от участия в программе фестиваля. Набокову позвонили 9 апреля 1952 года и сообщили, что в соответствии с недавно поступившими сведениями Кокто «подписал прокоммунистический документ, содержащий протест в связи с вынесением приговора коммунистическим шпионам в Греции. Коммунистическая подоплёка такого акта является настолько очевидной, что его лучше исключить из программы». И Кокто был исключён).

Государственный департамент заплатил Вирджилу Томсону за адаптацию оперы «Четверо святых в трёх действиях» (Four Saints in Three Acts) Гертруды Штайн, в которой дебютировала Леонтина Прайс. Позже Набоков хвастался Артуру Шлезинеру: «Я «открыл» её, поэтому она всегда должна идти мне навстречу, как никому другому». Забавно, но сестра Фрэнка Уизнера Элизабет тоже заявляла о том, что она нашла и «продвинула» Прайс, которая называла себе «шоколадной сестрой Уизнеров». Обладая великолепным сопрано, Леонтина Прайс на то время имела ещё одно преимущество для спонсоров - она была чернокожей. 15 ноября 1951 года Альберт Доннелли-младший (Albert Donnelly Jr.), который внезапно появился в Американском комитете как секретарь фестиваля (и исчез сразу по его окончании), написал Юлиусу Флейшману: «Среди интересных личностей следует отметить негритянскую певицу Леонтину Прайс, которая, как мне кажется, является протеже Набокова. По-моему, она великолепна. Не могли бы Вы передать господину Набокову, что мы должны её попробовать в «Четырёх святых», я ещё не обсуждал это с Вирджилом Томсоном, но чувствую, что из психологических соображений в «Четырёх святых» должна быть в полной мере задействована эта афроамериканка. Таким образом удастся противостоять пропаганде расизма и избежать любого рода критики относительно того, что мы привлекаем негров из других стран, поскольку не разрешаем петь своим» [249].

Выставка произведений искусства и скульптуры проходила под руководством Джеймса Джонсона Суини (James Johnson Sweeney), художественного критика и бывшего директора Нью-Йоркского музея современного искусства, подписавшего соответствующий контракт. Для этого из американских коллекций были отобраны работы Матисса, Дерена, Сезанна, Серы, Шагала, Кандинского и других мастеров модернизма начала XX века и отправлены 18 апреля в Европу на лайнере с символичным названием «Свобода» (SS Liberte). В своём пресс-релизе Суини заявил, что он не сомневается в пропагандистской значимости мероприятия: поскольку произведения были созданы «во многих странах и в условиях свободного мира», они сами по себе будут свидетельствовать о желании современных художников жить и работать в атмосфере свободы. Экспонируемые произведения искусств не могли быть созданы либо выставлены для публики в условиях тоталитарных режимов, как, например, в фашистской Германии, сегодняшней Советской России или странах, являющихся их союзниками, поскольку правительства этих стран навесили на большую часть художественных и скульптурных произведений такие ярлыки, как «дегенеративные» или «буржуазные» [250]. Эти произведения должны были представлять своего рода изменённое вырождающееся искусство (Entartekunst), в котором тоталитарные силы ненавидели любые «официальные» проявления искусства. Несмотря на то, что все шедевры были созданы в Европе, факт их принадлежности американским коллекционерам и музеям чётко свидетельствовал о том, что модернизм был возрождён и в будущем продолжит своё шествие по Америке. Выставка произведений искусства стала необычайно популярной и, несмотря на критические замечания Герберта Рида о том, что она слишком ретроспективна и на ней представлены произведения искусства XX века как завершённого периода (fait accompli), по словам Альфреда Барра (Alfred Barr), директора Музея современного искусства, привлекла наибольшее число посетителей после окончания войны.

Юлиус Флейшман, мультимиллионер, известный своей скупостью, чувствовал себя в своей стихии, выделяя средства ЦРУ и ставя это себе в заслугу. Его взнос, превысивший 7 тысяч долларов США, позволил перенести выставку в галерею «Тейт», в связи с чем Совет искусств Великобритании выразил свою глубокую признательность и заявил о том, что «успех был ошеломляющим. Более 25 тысяч человек посетили выставку, создавая настоящую давку».

Литературные дебаты были неоднозначными. В них приняли участие Аллен Тейт, Роже Кайлуа (Roger Caillois), Эудженио Монтале (Eugenio Моntale), Гвидо Пьовене, Джеймс Т. Фаррелл, Гленвей Весткотт, Уильям Фолкнер, У.X. Оден, Чеслав Милош, Игнацио Силоне, Дениде Ружмон, Андре Мальро, Сальвадор де Мадариага и Стивен Спендер. Реакция прессы была прохладной. Критики отметили различия между первоклассными и посредственными авторами и были утомлены многословными речами. Журналист издания Carrefour (в целом доброжелательный, либерально настроенный и разделяющий левые взгляды антисталинист) внимательно выслушал речь Стивена Спендера, однако отметил только его «кирпично-красный цвет лица» и «беспорядочную копну волос». Дени де Ружмон был признан «лучшим за сдержанность, чёткость и умение, с которыми он донёс проблему автора в обществе». Однако речь Гвидо Пьовене была достаточно скованной, как и «его тугой воротник. Его трудно понять, поэтому публика его почти не слушала... В дверях я столкнулся с итальянским журналистом, который сказал, что уходит, поскольку ему надоело... «Авторы должны писать», - сказал он. Я понял, что это была ещё одна безусловная истина» [251]. Другой критик, сожалея об отсутствии Альбера Камю и Жан-Поля Сартра, отметил, что все остальные присутствующие французские интеллектуалы - Раймонд Арон, Андре Мальро, Рене Тавернье (ReneTavernier), Жюль Моннере (Jules Monneret), Роже Нимье (Roger Nimier), Клод Мориак, Жан Амруш (Jean Amrouche) - разделяли «одинаковые политические взгляды», и слушая их речи, сторонние наблюдатели могли получить ложное представление об «эстетических и моральных концепциях».

Сартр отказался от участия в фестивале, сухо заявив, что не был антикоммунистом в той степени, в какой это представлялось. Присутствуй он там, он бы чувствовал себя как его герой в «Тошноте» (Nausea), а именно - чужим среди счастливой и здравой публики. Герои произведения тратили время на объяснения, приходя в радостное возбуждение, когда их мнения совпадали. В своём романе «Мандарины», в котором под вымышленными именами представлены реальные лица (roman a clef), Симона де Бовуар так описывает свою скуку: «Всегда одни и те же лица, одно и то же окружение, одни и те разговоры, одни и те же проблемы. Чем больше они меняются, тем больше повторяются. В конце концов, вы чувствуете, что медленно умираете, продолжая жить».

В своё время было создано произведение «Бог, обманувший надежды». Похоже, сегодня общественность выбрала бога, который не в состоянии оправдать надежды, - бога антикоммунизма. Безусловно, подход Сартра, которому был присущ эгоистичный антиколлективистский экзистенциализм, не мог ничего предложить участникам фестиваля, рисовавшим в своём воображении прогрессивную культуру, изначально имевшую консенсуальный характер и предполагавшую позитивные отношения между интеллигенцией и слоями общества, которые оказывали ей поддержку. Сартр был врагом не только в связи с его отношением к коммунизму, но и по той причине, что он проповедовал доктрину (или антидоктрину) индивидуализма, которая шла вразрез с федералистской концепцией рода человеческого, продвигавшейся в Америке через такие организации, как Конгресс за свободу культуры (кстати, в Советском Союзе экзистенциализм Сартра также считали чуждым по духу, «тошнотворным и извращённым»).

Американцы были счастливы побывать в Париже. Элизабет Хардвик и Роберт Лоуэлл, которые в то время путешествовали по Европе, «не могли устоять», чтобы не побывать на фестивале, и поведали о том, что все его участники провели «незабываемое время». Жанет Фланнер (Janet Flanner), которая творила под псевдонимом Женет для еженедельника «Нью-Йоркер» (The New Yorker), весь май 1952 года посвятила написанию «Письма из Парижа», касающегося фестиваля. По её словам, во время фестиваля было потрачено столько галлонов французских чернил на написание «придирчивых статей», пережито столько волнений в связи с франко-американскими дебатами и получено такое наслаждение для глаз и ушей, что это мероприятия можно было смело и восторженно назвать необычайно популярным фиаско [252].

Как и большинство других наблюдателей, она назвала литературную конференцию «глупой». «Фолкнер обескураженно мямлил что-то себе под нос, будучи не в состоянии придумать умные ответы на абсурдные темы, поднимаемые Комитетом Конгресса: например, «Изоляция и коммуникация» или «Восстание и коммуна». Единственным «грамотным» французом, который согласился участвовать в мероприятии, был Андре Мальро, действующий помощник генерала де Голля по политическим вопросам, который сказал, что «Америка на сегодняшний день является частью Европы» [253].

Американский праздник (cette fete americaine) стал популярной темой, горячо обсуждаемой французами за обеденным столом. Газета некоммунистической направленности с левым уклоном «Комбат» (Combat - «Бой») напечатала ряд статей, подготовленных Ги Дюмюром (Guy Dumur), который пришёл к такому заключению: «Не исключено, что эти культурные развлечения были косвенно связаны с подписанием соглашения о европейской армии и рапортом адмирала Фехтелера (ссылка на отчёт, возможно вымышленный, где адмирал должен быть сообщить Совету национальной безопасности о неизбежности войны до 1960 г.), который, независимо от того, был он правдивым или нет, мог подпитывать антиамериканский миф и вновь разжечь великий европейский страх. Эта вызывающая раздражение помесь шовинизма и комплекса неполноценности по отношению к Америке (о которой французы так мало знали)... как ни странно, но вполне объяснимо, нашла своё отражение в открытом осуждении этой выставки европейских шедевров, которым американцы несколько неуклюже хотели воздать должное» [254].

В другой статье, опубликованной в газете «Комбат», высмеивался «фестиваль НАТО» и порицались громкие презентации этих мероприятий, на которых «были забыты лучшие французские музыканты, возможно, потому что о них никогда не слышали в Алабаме или Айдахо... Но мы сможем переступить через нашу национальную гордость, если за всем этим мероприятием не будет скрываться какая-либо иная цель. Свобода и культура не зависят от воли Конгресса; их основные составляющие - свобода, отсутствие предубеждений и независимость от финансирования... В нашей газете слова «свобода» и «культура» не предполагают каких-либо компромиссов, и мы с осуждением относимся к их использованию в связи с проведением фестиваля. Ценность и интерес этого мероприятия не требует ни «вдохновения» Барнума (Barnum), ни «атлантического» флага» [255].

Первоначальное намерение Набокова скрыть информацию о ресурсах, привлечённых для пропаганды фестиваля, провалилось. Как заявила Жанет Фланнер, «со времён войны это было самое грандиозное мероприятие, которое потребовало максимальных пропагандистских усилий как на частном, так и на государственном уровне, и целью таких усилий была, бесспорно, борьба с коммунизмом». Во Франции, которая устала от предвзятости в искусстве, попытки Конгресса «заарканить» все шедевры XX века и найти им применение на политической арене, вызвали широкое возмущение. В открытом письме организаторам фестиваля известный своей несдержанностью руководитель балетной труппы Парижской оперы Серж Лифар (Serge Lifar) гневно осудил Конгресс за проведение «абсолютно бессмысленной кампании во Франции, направленной против возможного и маловероятного культурного порабощения [со стороны коммунистов]». Очевидно, забыв о вишистском периоде, Лифар заявил, что «Франция - единственная страна, в которой «духовное окультуривание» является немыслимым. Тот, кто знает о долгих годах борьбы за свободу мысли и личную независимость, едва ли сможет понять того, кто явился к нам, чтобы потолковать о свободе и покритиковать нашу интеллектуальную деятельность. Уважаемые господа, вы сделали большую ошибку: с точки зрения духовного развития, цивилизации и культуры, Франция не должна интересоваться чьим-либо мнением, она сама вправе давать советы» [256].

«Фран-Тирёр», левоцентристское ежедневное издание, ставило под сомнение право Лифара выступать борцом за интересы Франции, «поскольку он не был для этого достаточно компетентным. Служение искусству нельзя противопоставлять служению целям свободы и поддержания человеческого достоинства, в частности во времена, когда эти цели притесняют (как в период немецкой оккупации, не отбивший у Лифара охоту к бальным танцам)». Это впечатляет. Далее в статье говорилось: «Позвольте нам забыть о политике и пропаганде. Эта мрачная мистификация, направленная на то, чтобы поставить лучшие умы в сфере науки и искусства на службу государства или какого-либо босса, чужда свободному миру, дающему возможность правильно развиваться... Крылья свободы ещё не обрезаны» [257].

«Фран-Тирёр», по всей видимости, выздоровела от «едва прикрытого антиамериканизма», которым страдала ещё несколько лет назад, и с чистым сердцем поддержала фестиваль. Редактором издания был Жорж Альтман, член правления Конгресса. Журнал «Литературный Фигаро» (Figaro Litteraire) также проявил свою благосклонность. В своих статьях он называл фестиваль «блестящим доказательством непредубеждённого служения искусству». Это также не вызывало удивления, учитывая тот факт, что редактором издания был Морис Ноэль (Maurice Noel), друг Раймонда Арона, который, в свою очередь, представил его Конгрессу. Основная газета - «Ле Фигаро» (Le Figaro) была тесно связана с Конгрессом благодаря Бриссону (Brisson), главному редактору, который прошёл «первоклассную подготовку» у Набокова во время многочисленных ланчей.

Со стороны коммунистической прессы Конгресс был подвергнут жёсткой критике. В частности, фестиваль подвергся нападкам «Юманите» (LHumanite) в связи с низменными целями, предполагавшими «содействие идеологической оккупации нашей страны Соединёнными Штатами, чтобы пропитать мозги наших граждан призывами к войне и фашистскими идеями, направленными на вовлечение французских интеллектуалов в «армии культуры» и усиление европейской армии... Культурные обмены станут для американцев средством... расширения возможностей для внедрения, шпионажа и реализации пропагандистских программ, разработанных Бэрнхамом и утверждённых Американским конгрессом посредством так называемых «обеспечительных кредитов»... Известное заявление г-на Генри Люса о том, что «XX век должен в большей степени стать американским», даёт нам настоящее представление о цели мероприятия «Фестиваль XX века» [258]. Сегодня Соединенные Штаты играют ту же роль, что и Рим в отношениях с Грецией. Как написано в одной из статей, опубликованных в газете «Комбат», «новые «адрианцы» уже не являются императорами (и даже президентами): они просто банкиры или производители автомобилей».

Диана Джоссельсон вспоминала Париж этого периода как преисполненный антиамериканизма и пропитанный идеей «Янки, уходите домой!». В соответствии с общепринятым мнением американцы были ужасны, хотя люди, которые встречались в повседневной жизни, явно не выглядели таковыми. Большинство американцев раздражала это несправедливость в ответ на их широту души. «Если бы я мог себе это позволить, я бы был весьма раздражён европейцами, - признался Ч.Д. Джексон. - Как могут европейцы позволить себе говорить: «Американцы, уходите домой!», когда они тут же заявляют, что если даже одна американская дивизия покинет европейскую землю, это может привести к концу света. Мне это кажется просто глупым и не соответствующим хвалёному логическому складу ума европейцев» [259].

В целом фестиваль Набокова «вывел завязавшиеся франко-американские отношения в области пропаганды на новый болезненный виток» [260]. Де Новилль, который никогда не верил в то, что фестиваль является хорошей идеей, позже сказал, что «эта затея была весьма затратной, хотя, когда её подхватил Вашингтон и нам выделили средства, все стали считать её блестящей. На самом деле сработал эффект снежного кома. А был ли успех? Тогда чего хотели добиться организаторы? Удалось ли распространить идею культурной свободы? Не знаю. Я считаю, что этот фестиваль был просто прикрытием. Полагаю, на самом деле его инициатором являлся Флейшман, который покровительствовал всей этой затее. Все усилия были направлены на достижение неоднозначных целей. Мне кажется, что целью организаторов было попросту «выставить напоказ достижения США для того, чтобы продемонстрировать их конкурентоспособность в отношении шедевров европейской культуры», поэтому Вашингтон так загорелся этой идеей» [261].

Мелвин Ласки был беспристрастен. «Бостонский симфонический оркестр обошёлся в копеечку, - пожаловался он (на самом деле общая стоимость пребывания оркестра в Европе составила 166 359 долларов США). - Я думал, что (фестиваль) будет тривиальным. Не важно, знают иностранцы или нет, что американцы могут исполнять музыкальные произведения. Вся эта затея не требовала больших усилий и кучи денег, о которых ходила молва. Всё было достаточно скромно. Поэтому тратить такие суммы на всю эту эффектную шумиху не имело смысла» [262]. «Антиамериканизм во Франции на то время был очевидным, а фестиваль Николая был задуман для того, чтобы противостоять ему. Это несло в себе интригу. Однако преобладала идея, в соответствии с которой первостепенное значение отводилось Конгрессу, а не Америке», - пришла к заключению Диана [263].

Как бы то ни было, проведение фестиваля имело два значимых результата. Во-первых, Бостонский симфонический оркестр продемонстрировал виртуозное исполнение американской симфонической музыки. После его триумфального появления на фестивале в Париже оркестр побывал с выступлениями во всех основных городах Европы, в том числе в Гааге, Амстердаме, Брюсселе, Франкфурте, Берлине, Страсбурге, Лионе, Бордо и Лондоне. Будучи великим детищем американской культуры, он дал достойный ответ агитпоездам старого мира.

Ч.Д. Джексон взволнованно писал об «ошеломляющем успехе и приёме Бостонского симфонического оркестра во время тура по Европе... Это было нелёгкой работой, но для достижения великой цели такой тур был необходим, он оправдал все «старания, пот и слёзы». Одной из наибольших, если не самой большой опасностью, с которой мы сталкиваемся, является тот факт, что Америка ассоциируется в Европе только с кока-колой, ванными и танками... Вклад Бостонского симфонического оркестра в интеллектуальной и культурной областях является неизмеримым или попросту грандиозным» [264]. Брейден был в восторге и в последующем вспоминал ту «необычайную радость, которую испытал после того, как Бостонский симфонический оркестр прославил США в Париже, с чем не могли сравниться Джон Фостер Даллес или Дуайт Д. Эйзенхауэр, даже если бы они произнесли сотни речей» [265].

Вторым достижением фестиваля было создание Фонда Фарфилда (The Farfield Foundation), признанного надёжным спонсором Конгресса. Это означало, что Ирвингу Брауну уже не нужно было перечислять деньги из своего «фонда для взяток», и он ушёл в тень. Фонд Фарфилда был основан 30 января 1952 года как «некоммерческая организация». В соответствии с проспектом «он был организован группой американцев, действующих в частном порядке, заинтересованных в сохранении культурного наследия свободного мира, а также постоянном развитии и обмене знаниями в области живописи, литературы и науки. С этой целью фонд предоставлял финансовую поддержку группам лиц и организациям, которые занимались переводами и публикациями последних культурных достижений, а также лицам, чья деятельность в сфере литературы, живописи и науки могла в значительной мере способствовать развитию культуры. Фонд предлагал помощь организациям, программы которых были направлены на укрепление культурных связей между разными странами и разъяснение всем людям, разделявшим традиции культурной свободы, той опасности, которую таит в себе тоталитаризм для интеллектуального и культурного развития» [266].

Первым президентом Фонда Фарфилда, а также первым и наиболее важным человеком-вывеской от ЦРУ был Юлиус Флейшман (Юнки), миллионер, единственный наследник бизнеса по производству дрожжей и джина, проживавший в Индиан-Хилле поблизости от Цинциннати. Он помогал финансировать американский еженедельник «Нью-Йоркер» и вкладывал большие деньги в покровительство искусству: Флейшман был директором «Метрополитен-оперы», членом Королевского общества искусств в Лондоне, членом консультативного комитета Йельской драматической школы, директором Русского балета в Монте-Карло и Балетного фонда Нью-Йорка, а также спонсором многих изданий Бродвея. Майкл Джоссельсон называл его «американским меценатом мировой культуры». Состояние и желание покровительствовать в разных сферах искусства сделало его в глазах ЦРУ «добрым ангелом», который мог бы спонсировать Конгресс за свободу культуры. Впоследствии Брейден называл Юнки «одним из многих богатых людей, которые желали бы служить правительству. Это повышало их самооценку, и они чувствовали себя важными шишками, поскольку получали возможность участвовать в секретной деятельности в борьбе с коммунистами» [267]. Изначально связанный обязательствами, возлагаемыми на него в качестве члена УПК Уизнера, Юнки был завсегдатаем пыльных коридоров Вашингтон-молла и гордился своей уникальной ролью (в первую очередь как глава Фонда Флейшмана), связанной с секретной деятельностью. Но во время встряски, которая последовала за формированием Отдела международных организаций, Юнки стали помыкать. «Проблема заключалась в том, что он воспринимал всё слишком серьёзно, - говорил Брейден. - Он возомнил себя большим боссом на этом поприще. Они просто использовали его имя, а он принимал всё за чистую монету. Я помню, как он начал мне рассказывать о своих намерениях. Он говорил мне, что хотел, чтобы фонд сделал это, а не то. И именно это мне нужно было в последнюю очередь... В конце концов, мы предложили ему Фонд Фарфилда в качестве замены, хотя это вовсе не означало отдать ему бразды правления. Кто бы ни являлся президентом, на самом деле использовалось только его имя, и все парни из Нью-Йорка занимали свои посты в правлении только для того, чтобы оказать нам услугу» [268].

«Фонд Фарфилда был фондом ЦРУ, причём не единственным, - пояснял Том Брейден. - Мы использовали названия фондов для многих целей, но на самом деле они существовали только на бумаге. Нам достаточно было обратиться к какому-либо хорошо известному состоятельному человеку в Нью-Йорке, сказать ему: «Мы решили учредить фонд» и попросить соблюдать конфиденциальность. А ему надо было только сказать: «Хорошо, я сделаю это». После этого нам оставалось подготовить фирменный бланк с его фамилией - и фонд готов. Это достаточно простой приём» [269].

Как президента Фонда Фарфилда Юнки можно было представлять непосвящённым лицам частным спонсором Конгресса за свободу культуры. «Он вполне подходил на роль покровителя, - заметила Диана Джоссельсон, - и ему нравилась его роль. Однако отношения превращались в рутину и становились тягостным занятием, поскольку игры в выражение почтения к великому покровителю отвлекали Майкла от более важных вещей» [270].

Директора Фонда Фарфилда ежемесячно встречались в Нью-Йорке. На этих встречах, как правило, присутствовал «гость» из Конгресса - Набоков, Джоссельсон или Маггеридж. Они утверждали платежи, не задавая никаких вопросов, и занимались тем, что Маггеридж называл «ломать комедию» во имя патриотического долга. Также проводились ежегодные собрания совета директоров, которые Диана Джоссельсон описывала как «настоящий великий фарс. Майкл и Юнки принимали в этом непосредственное участие. Отношения в некотором смысле представляли собой фарс, потому что мы просто играли. Предстояло всего лишь выполнить ряд предварительно спланированных действий» [271].

Как генеральный секретарь Конгресса Набоков, безусловно, знал, какому правительственному агентству он обязан в связи с проявленной щедростью во время великолепного фестиваля в Париже. Однако он всегда считал «плутократа Юнки» «ненадёжным каналом». Но по официальной версии Набоков ничего не знал и вёл беседы в этом ключе (по всей видимости, не будучи достаточно искренним): «Что любопытно, вопрос денег никогда у меня не возникал. Я стал об этом задумываться, потому что трудно представить себе американские профсоюзы, финансирующие грандиозные фестивали современного искусства не только в Америке, но и в Париже и других местах... Даже в своих самых смелых предположениях я не мог ожидать, что «фестиваль моей мечты» будет спонсирован шпионским учреждением Америки. Я также не знал, что мой перелёт первым классом в Париж будет оплачивать ЦРУ через представителя европейского профсоюза, неунывающего господина Брауна. Уже очень скоро та же шпионская фабрика будет использовать «переходные» фонды для выкачивания денег для таких организаций, как наш Комитет культуры, американских колледжей, оркестров беженцев и прочих» [272].

Могли Набоков действительно не знать и не подозревать, что его вовлекли в аферу? Или, может быть, он подобно многим его современникам подражал Олдену Пайлу (Alden Pyle), герою Грэма Грина («Тихий американец»). «Он даже не слышал того, что я говорил, будучи поглощённым насущными проблемами демократии и ответственностью Запада за устройство мира; он твёрдо решил - я узнал об этом довольно скоро - делать добро и не какому-нибудь отдельному лицу, а целой стране, части света, всему миру. Что ж, в этом смысле он был в своей стихии: у его ног лежала вселенная, в которой следовало навести порядок» [273].

Культурная свобода обошлась недёшево. В течение последующих 17 лет ЦРУ должно было провести через Конгресс десятки миллионов долларов на культурную свободу и связанные с ней проекты. Имея такого рода обязательства, ЦРУ, по сути, действовало как Министерство культуры Америки.

Основные усилия ЦРУ по мобилизации культуры в качестве орудия холодной войны были направлены на систематическое вовлечение в неофициальный консорциум сети «частных групп» или «друзей». Он представлял собой предприимчивое сообщество благотворительных фондов, коммерческих корпораций и других учреждений и лиц, которые работали в тесном взаимодействии с ЦРУ с целью обеспечить прикрытие и выделение средств на секретные программы в Западной Европе. Кроме того, эти «друзья» должны были бы разъяснять интересы правительства внутри страны и за её пределами, делая это якобы по собственной инициативе. Сохраняя свой «частный» статус, указанные лица и организации фактически действовали в качестве венчурных компаний холодной войны, назначенных ЦРУ.

Вдохновителем консорциума был Аллен Даллес. Он начал создавать фонды в послевоенный период, когда вместе с братом Джоном Фостером работал в адвокатской конторе «Салливан и Кромвель» (Sullivan and Cromwell). В мае 1949 года Аллен Даллес председательствовал при учреждении Национального комитета за свободную Европу, якобы по инициативе «группы американских граждан», а на самом деле - одного из самых амбициозных лидеров ЦРУ Целью учреждённого 11 мая 1949 года в Нью-Йорке Национального комитета за свободную Европу было «использование самых разнообразных знаний и умений находившихся в изгнании выходцев из Восточной Европы при разработке программ активного противодействия советскому господству» [274]. Будучи «убеждённым, что эта борьба может вестись как с помощью идеологии, так и средствами физического воздействия», Комитет должен был вскоре распространить своё влияние на все сферы культурной холодной войны. «Госдепартамент глубоко удовлетворён созданием этой группы, - заявил госсекретарь Дин Эйчесон. - Он считает, что цель организации превосходна, рад приветствовать её появление на арене и выражает своё искреннее одобрение» [275]. Целью этого публичного благословения было скрыть официальные корни Комитета и тот факт, что он действовал исключительно по усмотрению ЦРУ. На долю последнего приходилось 90% финансовой поддержки, осуществляемой через фонды, не подлежавшие учёту. За одобрением Эйчесона стояла ещё одна скрытая истина. Устав Комитета гласил, что «деятельность корпорации не должна быть связана никоим образом с ведением пропаганды», но на самом деле именно этим она и призвана была заниматься [276].

Перейдя в ЦРУ в декабре 1950 года, Аллен Даллес стал «Великим белым разведчиком» Национального комитета за свободную Европу (Great White Case Officer; прозвище Аллена Даллеса - парафраз времён колониализма Great White Father, «Великий белый отец», которое передаёт отношение расового превосходства переселенцев в Америке к местному населению и представляет колонизаторов как героев-завоевателей и спасителей «низших» народов. - Прим. ред.). Он работал с Кармелом Оффи, который курировал Комитет от имени созданного годом ранее Управления координации политики Уизнера. Теперь на Даллеса возлагалась ответственность за организацию его комитетов, распределение бюджетных средств и разработку стратегии. Будучи одним из тех, кто стоял у истоков полуавтономных неправительственных организаций, Даллес осознавал, что успех программы американской холодной войны зависел от «её способности производить впечатление независимой от правительства и выглядеть как программа, представляющая самостоятельные убеждения отдельных свободолюбивых граждан» [277]. В этом смысле Национальный комитет за свободную Европу является образцом проводившейся ЦРУ «корпоратизации» внешнеполитической системы в период холодной войны.

Со своими множившимися комитетами и подкомитетами, советами директоров и попечителей Национальный комитет за свободную Европу собрал весь американский истеблишмент - «кто есть кто в Америке». Взаимосвязь имела огромное значение. Она придавала новый смысл шутливому комментарию французского поэта и философа Поля Валери (Paul Valery) о том, что европейцы мечтают попасть под управление Комитета американцев. Среди них были Люциус Клэй, давший в качестве верховного комиссара в Германии зелёный свет журналу «Монат»; Гарднер Коулс (Gardner Cowles), президент издательской группы «Коулс» и попечитель Фонда Фарфилда; Генри Форд II, президент «Дженерал Моторс»; Овета Калп Хобби (Oveta Culp Hobby), попечитель Музея современного искусства, которая содействовала превращению нескольких семейных фондов в проводники финансов ЦРУ; кардинал холодной войны Фрэнсис Спеллман (Francis Spellman); Ч.Д. Джексон, ветеран психологической войны и её пожизненный исполнитель; Джон С. Хьюз, посол США в НАТО; Юнки Флейшман, Артур Шлезингер, Сесиль Б. ДеМилле (Cecil В. DeMille), Спирос Скурас (Spyros Skouras), Дэррил Занук (Darryl Zanuck) и Дуайт Эйзенхауэр. Среди этих людей были бизнесмены и юристы, дипломаты и исполнители «Плана Маршалла», представители рекламного бизнеса и медиамагнаты, кинорежиссёры и журналисты, члены профсоюзов и, конечно же, агенты ЦРУ - их было множество.

Эти люди были «осведомлёнными». Для Управления «осведомлённым» являлся «человек своего круга, владеющий языком, знающий кодовые слова, обычаи, опознавательные знаки. Быть «осведомлённым» означало принадлежать к клубу, то есть владеть языком, понимать тайные сигналы, знать особое рукопожатие. «Неосведомлённый» оказывался за кругом. Он оставался безучастным и не понимал, что происходит вокруг. Ему не были известны замыслами высших слоёв общества, которыми руководил узкий круг сотрудников спецслужб» [278]. Вспоминая лёгкость, с которой он мог привлекать своих американских соратников к секретным проектам, агент ЦРУ Дональд Джеймсон говорил: «В этой стране не было почти никого, к кому я не мог бы подойти в те дни и сказать: «Я из ЦРУ и хотел бы попросить вас о том-то и том-то», и как минимум, получить уважительный приём и обсудить вопрос» [279]. Агенты ЦРУ редко стучались в двери - они открывались сами.

Всего через 12 месяцев после создания это ядро «частных» операторов уже имело подающий надежды Комитет «Свободная Европа» Даллеса (так он стал называться), то есть с момента его «предположительного возникновения до превращения в обширную и хорошо определённую программу с действиями в весьма солидном масштабе». Это был «готовый инструмент - своевременный, уже хорошо отрегулированный» для достижения «победы идей». Его персонал составляли 413 человек, из которых 201 - американцы, многие европейского происхождения. Ещё 212 «специалистов» были эмигрантами из Восточной Европы [280]. Бюджет Комитета только за первый год составил 1 703 266 долларов США. Отдельный бюджет в 10 миллионов долларов предназначался для радиостанции «Свободная Европа» (РСЕ), учреждённой в Берлине в 1950 году под эгидой Комитета. Уже через несколько лет в распоряжении РСЕ было 29 станций, вещающих на 16 разных языках. РСЕ использовала «полный набор приёмов из риторики Демосфена или «Филиппиков» Цицерона против любого, кто поддерживал сталинский режим» [281]. Кроме того, она пользовалась услугами информаторов за пределами железного занавеса, вела мониторинг коммунистического радиовещания, поддерживала проведение лекций и мероприятия антикоммунистической направленности западной интеллигенции и пропагандировала свои «исследования» среди учёных и журналистов (включая присоединившихся к Конгрессу за свободу культуры) на международном уровне.

Инструментом для сбора средств Комитета «Свободная Европа» был «Крестовый поход за свободу». Его ведущим представителем и пропагандистом являлся молодой актёр по имени Рональд Рейган. «Крестовый поход за свободу» использовался для отмывания денег с целью поддержки Международного комитета по делам беженцев в Нью-Йорке. Во главе программы стоял Билл Кейси (Bill Casey), будущий директор ЦРУ. Считается, что программа координировала перемещение нацистов из Германии в Соединенные Штаты, где, как ожидалось, они должны были помогать правительству в борьбе против коммунизма.

Даллес ухватился за Комитет мёртвой хваткой, назначив на ключевые должности сотрудников ЦРУ. Если возникала проблема, решение которой требовало выхода «за рамки ширм», Даллес просто созывал собрание руководителей Комитета в клубе или гостинице Нью-Йорка. Документы с грифом «совершенно секретно» содержат записи о ряде таких собраний, созывавшихся Даллесом в клубе «Никербокер» (Knickerbocker Club) и в «Дрейк Отеле» (Drake Hotel) (в этом случае в специально забронированном номере; неизвестно, сколько кампаний холодной войны было оплачено из номеров отеля). Другие собрания проводились в офисах Аллена Даллеса или Фрэнка Уизнера в штаб-квартире ЦРУ.

«США было большим хозяйством, очень большим», - говорит рассказчик в романе «Дар Гумбольдта». Комментируя, с какой самоотверженностью американская элита управляла этим судном, Генри Киссинджер писал: «Только благодаря неизменной вере этого поколения американцев они смогли взять на себя эти обязательства и действовали энергично, дальновидно и умело. Помогая Европе перестроиться, поддерживая европейское единство, формируя институты экономического сотрудничества и активно защищая наш союз, они спасли возможность обретения свободы. Этот созидательный напор является одним из выдающихся моментов американской истории» [282]. Генри Брек (Henry Breck), оперативный сотрудник резидентуры и выпускник школы Гротон (Groton School), выразил это другими словами: «Конечно, если вы находитесь на настоящей войне, вы должны действовать жёстко. И высшие слои общества действовали настолько жёстко, насколько это было возможно. Они могли потерять больше, чем остальные».

В свободное от собраний в клубах и номерах отелей время элита Брека с таким же рвением посвящали себя бизнесу и развлечениям. С той самой живостью, самоуверенностью и лёгкостью, с какой они спасали мир от коммунизма, Уизнер и его коллеги проводили время на вечеринках. Уизнер любил исполнять танец под названием «Крабовая походка». Англтон (James Angleton, заместитель директора ЦРУ по контрразведке с 1954 по 1975 год. - Прим. ред.), знаменитый почитатель мартини, а иногда и всего, что он мог раздобыть, любил танцевать на вечеринках в свободном стиле и с большим энтузиазмом под песенки Элвиса Пресли, часто в одиночку. Морис Олдфилд (Maurice Oldfield), директор МИ-6, известный как «Ц», тоже любил потанцевать. «Морис... навещал нас в Род-Айленде и танцевал ночью под деревьями», - вспоминала Жанет Бэрнс (Janet Barnes) [283]. По мере того как мир становился всё более непривычным, а «события всё более сложными», они и на самом деле стремились «полноценно насладиться каждым мгновением жизни».

Казалось поразительным, что люди, которые настолько самозабвенно отдавались веселью и позволяли себе такие обильные возлияния, днём продолжали заниматься своей основной работой. Брокеры нового мирового порядка, они удерживали себя от полного разгула только потому, что потенциальные прибыли были огромны. Вернувшись в свои кабинеты на следующий день, они занимались поиском новых способов защиты своих инвестиций и увеличения активов. «Нам обычно удавалось найти американцев, которые согласились бы положить деньги на свои счета, а затем использовать их для перевода по различным направлениям, - отмечал агент по тайным операциям Уильям Колби. - Вы могли зайти в любое американское учреждение, компанию, куда угодно, и сказать: «Не могли бы вы перевести эти деньги, чтобы помочь своей стране?». Вас приветствовали и отвечали: «Безусловно, с удовольствием». Перевести деньги по назначению в любую точку мира не так сложно. Это мог быть не один большой, а несколько мелких платежей, отправляемых по нужному адресу. Всё это делалась гораздо более открыто, чем когда я раньше грузил большие суммы местной валюты в багажник моего автомобиля, чтобы отвезти в нужное место и переместить в другой автомобиль» [284].

Американские компании и отдельные лица, согласившиеся на такое сотрудничество с Управлением, назывались «тихими каналами». Кроме того, эти каналы можно было наладить в ходе контакта по инициативе противоположной стороны. «Порой частные американские группы сами обращались к нам, - вспоминал оперативный сотрудник резидентуры Ли Уильямс (Lee Williams). - Нам не всегда нужно было идти к ним. Существовали общие цели, которые, как нам казалась, не вызывали серьёзного беспокойства по поводу моральной стороны нашего дела» [285].

В 1956 году, сразу после венгерских событий, Дж.М. Каплан(L.М. Kaplan), президент «Велч Грейп Джус Компани» (Welch Grape Juice Company), а также президент и казначей Фонда Каплана с активами порядка 14 миллионов долларов, написал Аллену Даллесу и предложил ему свои услуги в борьбе с коммунизмом. Каплан обещал посвятить свою «нескончаемую энергию реализации любых идей и планов, направленных на достижение приоритетной цели - подрыва преступного коммунистического режима, используя и изыскивая любую практическую возможность» [286]. После этого Даллес организовал встречу Каплана с «представителем» ЦРУ. Фонд Каплана вскоре можно было считать активом, надёжным «каналом» тайных ассигнований для проектов ЦРУ. Это также касалось Конгресса за свободу культуры и института, возглавляемого ветераном-социалистом и председателем Американского комитета за свободу культуры Норманом Томасом (Norman Thomas).

Использование благотворительных фондов было самым удобным способом перечисления крупных сумм на проекты Управления, не вызывая беспокойства получателей относительно их происхождения. К середине 1950-х проникновение ЦРУ в фонды было повсеместным. Хотя цифры за тот период являются закрытыми, главный юрисконсульт комитета Конгресса 1952 года, назначенный для изучения фондов США, сделал вывод, что «в руках централизованной бессменной группы сосредоточены огромные полномочия. В отличие от полномочий корпоративного уровня они не контролируются акционерами; в отличие от государственных органов власти они не контролируются народом; в отличие от церковной власти они не проходят проверку по какой-либо чётко установленной шкале ценностей» [287]. В 1976 году специальный комитет, созданный для изучения разведывательной деятельности США, докладывал о проникновении ЦРУ в фонды к середине 1960-х: в течение 1963-1966 годов 164 фондами США было выдано 700 грантов на сумму более 10 тысяч долларов США каждый. Не менее 108 из них полностью или частично финансировались ЦРУ. Но что более важно, ЦРУ в течение того же периода профинансировало почти половину грантов, выданных этими 164 фондами в сфере международной деятельности.

«Настоящие» фонды, такие как фонды Форда, Рокфеллера и Карнеги, считались «оптимальным и наиболее приемлемым инструментом финансового прикрытия» [288]. В соответствии с исследованием ЦРУ 1966 года эта методика была «особенно эффективной для демократически управляемых членских организаций. Они должны были убедить своих «неосведомлённых» членов и сотрудников, а также враждебно настроенных критиков в том, что их частные источники доходов являются подлинными и заслуживающими доверия». Вне всяких сомнений, это позволяло ЦРУ финансировать «казалось бы, неограниченное количество программ тайных операций в отношении молодёжных групп, профсоюзов, университетов, издательских домов и других частных учреждений» с начала 1950-х годов [289].

«В ЦРУ была служба, занимавшаяся прикрытием. Её деятельность заключалась в обеспечении прикрытия, в том числе в форме фондов, которые мы использовали для наших операций, - объяснял Брейден. - Я не обращал внимания на детали. Этим занимался финансовый департамент. Мне достаточно было обратиться к сотруднику, ведавшему прикрытием. Это был просто механизм, которым мы пользовались. Фонд Фарфилда - один из них. Я не знаю всех названий, не помню. Однако это были перекрёстные денежные потоки. ЦРУ никогда не боялось остаться без денег» [290].

Перекрёстные денежные потоки проходили через множество основных фондов. Некоторые из них действовали как прикрытие, другие - как каналы.

Известно, что благодаря содействию «осведомлённых» людей средства ЦРУ проходили более чем через 170 фондов, в том числе Фонд Хоблитцелла (The Hoblitzelle Foundation; канал для Фонда Фарфилда), Фонд Литтауера (The Littauer Foundation; донор для Фонда Фарфилда), фонд «Майями Дистрикт» (The Miami District Fund; ещё один «донор» для Фонда Фарфилда), фонд Прайса (The Price Fund; подставной фонд ЦРУ), благотворительный фонд «Рабб» (The Rabb Charitable Foundation; который получал средства ЦРУ из липового Фонда Прайса, а затем перечислял их в Фонд Фарфилда), фонд Вернона (The Vernon Fund; подставной фонд ЦРУ, сродни Фонду Фарфилда, созданный для прикрытия, с марионеточным советом директоров во главе) и «Уитни Траст» (Whitney Trust). В этих советах заседали сливки американского общественного, финансового и политического истеблишмента. И вовсе не за спасибо эти фонды объявляли себя «частными». Позже появилась такая шутка: если какая-нибудь американская благотворительная или культурная организация внесла слова «независимая» или «частная» в свои документы, она, скорее всего, является прикрытием ЦРУ. Это был консорциум на работе, взаимный обмен услугами в рамках старой школы, в рамках Управления стратегических служб, зал заседаний Америки.

Один только совет Фонда Фарфилда представлял собой захватывающую схему этих замысловатых взаимосвязей. Юнки Флейшман, его президент, был консультантом по контрактам Управления координации политики Уизнера и, таким образом, «осведомлённым» прикрытием ЦРУ в Конгрессе за свободу культуры. Его двоюродный брат Джей Холмс (Jay Holmes) был президентом Фонда Холмса, учреждённого в 1953 году в Нью-Йорке. Холмс начал делать небольшие взносы в пользу Конгресса за свободу культуры в 1957-м. С 1962 года Фонд Холмса формально действовал как канал для передачи средств ЦРУ в Конгресс. Фонд Флейшмана (Fleischmann Foundation), президентом которого был Юнки, также являлся донором Фонда Фарфилда. Кроме того, в совет Фонда Флейшмана с начала 1960-х годов в качестве директора входил Чарлз Флейшман, племянник Юнки.

Ещё одним попечителем Фонда Фарфилда был Кэсс Кэнфилд, один из самых известных американских издателей, директор издательств «Гроссет и Данлап» и «Бантам Букс» (Grosset and Dunlap; Bantam Books), а также директор и председатель редакционной коллегии издательства «Харпер Бразерс» (Harper Brothers). Кэнфилд был американским издателем книги «Бог, обманувший надежды». Ему импонировали плодотворные связи с миром разведывательной службы и как бывшему офицеру по вопросам психологической войны, и как близкому другу Аллена Даллеса. В 1963 году он опубликовал его мемуары «Искусство разведки» (The Craft of Intelligence). Кэнфилд, кроме того, был активистом и сборщиком пожертвований в пользу Объединённой ассоциации всемирных федералистов (the United World Federalists) в конце 1940-х. Корд Мейер (Cord Meyer), в то время её президент и в последующем заместитель Тома Брейдена, сообщил: «Одна из методик, которой мы пользовались, была направлена на поощрение наших членов, занимавших серьёзные должности в профессиональных организациях, торгово-промышленных ассоциациях или профессиональных союзах. Они лоббировали на ежегодных собраниях решения, благоприятные для нашего общего дела» [291]. В 1954 году Кэнфилд возглавил Демократический комитет по вопросам искусства (Democratic Committee on the Arts). Позже он стал одним из учредителей АНТА (Американского национального театра и академии), возрождённого в 1945 году в качестве аналога Отдела международных отношений американского театра. В состав учредителей входил и Джок Уитни (Jock Whitney), ещё один «тихий канал» ЦРУ. Кэнфилд был другом Фрэнка Платта (Frank Piatt), тоже директора Фонда Фарфилда и агента ЦРУ. В конце 1960-х Платт помог Майклу Джоссельсону получить работу у Кэнфилда в журнале «Харперс» (Harper's). Кэнфилд, кроме того, был попечителем Франко-Американского общества наряду с Ч.Д. Джексоном, президентом Колумбийского университета Грейсоном Кирком (Grayson Kirk), Дэвидом Рокфеллером и его президентом Уильямом Верденом.

Уильям Армистед Моале Бёрден (William Armistead Moale Burden) был одновременно президентом Франко-Американского общества и директором Фонда Фарфилда. Прапраправнук коммодора Вандербилта (Vanderbilt), Бёрден являлся ключевой фигурой американского истеблишмента. Он был членом и директором Совета по международным отношениям. В состав этого научно-исследовательского центра входила элита американского бизнеса и общества. Он действовал как своего рода теневое подразделение, формирующее международный политический курс (членами данной организации были Аллен Даллес, Джон Макклой и Дэвид Рокфеллер). Во время войны Бёрден работал на разведывательное подразделение Нельсона Рокфеллера (Nelson Rockefeller), занимал должность председателя консультативного комитета Музея современного искусства в Нью-Йорке и стал его президентом в 1956 году, тогда же он вошёл в состав консультативного комитета Госдепартамента «Зарубежная литература». Некогда помощник государственного секретаря авиации, а также финансисте особыми интересами в области авиации, он был связан с «Браун Бразерс, Харримэн и Компани» (Brown Brothers, Harriman and Company) и «Скаддер, Стивене и Кларк» (Scudder, Stevens and Clark) в Нью-Йорке и являлся директором большого количества компаний, втом числе «Американ Метал Компани Лтд» (American Metal Company Ltd), «Юнион Салфер энд Ойл Корпорейшн» (Union Sulphur and Oil Corporation), «Серро-де-Паско Корпорейшн» (Cerrode Pasco Corporation) и Ганноверского банка. Он был приглашённым членом факультетских комитетов в Гарварде и Массачусетском технологическом институте, совместным руководителем финансируемого правительством фильма «Привет, Франция» (Париж, весна 1955 г.) и послом США в Брюсселе в 1960 году.

В число представителей Фонда Фарфилда входил Гарднер Коулс, донор Фонда Гарднера Коулса с офисом в штате Айова. Источником его значительных активов, освобождённых от уплаты налогов, была огромная прибыль компании «Коулс Мэгэзинс энд Бродкастинг» (Cowles Magazines and Broadcasting), президентом которой он являлся. Кроме того, он был корпоративным членом «Крестового похода за свободу» и спонсором периодического издания «История» (History), издаваемого Обществом американских историков и финансируемого за счёт «частных денежных пожертвований». Журнал представлял собой такой же продукт холодной войны, как и «Крестовый поход за свободу». В круг его спонсоров входили Уильям Донован, Дуайт Д. Эйзенхауэр, Аллен Даллес и Генри Люс.

Дольше всех пост исполнительного директора Фонда Фарфилда, с 1956 по 1965 год, занимал Джон «Джек» Томпсон (John «Jack» Thompson). Он был завербован в ЦРУ Кордом Мейером. Их знакомство состоялось в 1945 году, когда оба были ассистентами делегации США на конференции в Сан-Франциско, созванной для определения структуры новой Организации Объединённых Наций. Некогда студент Колумбийского университета, возглавляемого Лайонелом Триллингом (Lionel Trilling), Томпсон был хорошо известен в нью-йоркских литературных кругах. ДженниферДжоссельсон, дочь Майкла, называла его «дядя Джек».

К числу директоров Фонда Фарфилда относятся также Уильям Ванден Хьювел (William Vanden Heuvel), нью-йоркский адвокат, который был близок к Джону и Бобби Кеннеди и Артуру Шлезингеру (он являлся членом правления Комитета аварийно-спасательных служб наряду с Уильямом Донованом и Кэссом Кэнфилдом); Джозеф Вернер Рид (Joseph Verner Reed), президент «Тритон Пресс» (Triton Press), вице-президент «Хоуб Саунд Компани» (Hobe Sound Company) во Флориде и член консультативной комиссии по драме Международной программы по обмену АНТА; Фред Лазарус-младший (Fred Lazarus Jr.), главный донор Фонда Фреда Лазаруса (в 1956 г. он сделал значительный взнос в Фонд Фарфилда), а позже член с консультативными функциями Национального фонда поддержки искусств; Дональд Стрэлем (Donald Stralem), президент «Юнайтед Комьюнити Дефенс Сервисис Инк.» (United Community Defense Services Inc.) и донор, наряду со своей женой Джин, фонда «Шельтер Рок» (чьи дополнительные средства ЦРУ, предназначенные для Конгресса за свободу культуры, шли в казну Фонда Фарфилда в 1962 г., когда Стрэлем сменил Флейшмана на посту президента Фонда Фарфилда); Уайтлоу Рид (Whitelaw Reid), бывший издатель газеты «Нью-Йорк Геральд Трибьюн» (New York Herald Tribune); Ральф П. Хейнес (Ralph P. Hanes), директор Фонда Хейнеса в штате Северная Каролина (добрый приятель Юнки Хейнес и его супруга Барбара совершили с Флейшманами и Уизнерами круиз на Багамы), и наконец, Майкл Джоссельсон - его фамилия была указана на фирменном бланке фонда в качества международного директора, зарплату от ЦРУ он получал через фонд.

Что касается однородности состава, Фонд Фарфилда далеко не исключение. Таковой была природа власти в Америке в то время. Система частного патронажа является ярким примером того, как маленькие однородные группы пришли на защиту американских и, по определению, своих собственных интересов. Работа на самом верху этой пирамиды была мечтой каждого уважающего себя белого англосаксонского протестанта. Наградой являлось членство в попечительском совете Фонда Форда или Фонда Рокфеллера. Оба фонда - инструмент секретной внешней политики США. Их директора и служащие были тесно связаны с американской разведкой или состояли её сотрудниками.

Основанный в 1936 году Фонд Форда являлся освобождённой от налогов верхушкой огромного состояния Форда. Общая сумма его активов к концу 1950-х составляла более трёх миллиардов долларов США. Дуайт Макдональд очень метко окрестил его «большим денежным мешком, вокруг которого толкутся люди, пытающиеся умыкнуть из него хоть немного». Творцы культурной политики фонда после Второй мировой войны полностью адаптировались к политическим императивам, поддерживающим невидимое присутствие Америки на мировой арене. Иногда создавалось впечатление, что Фонд Форда был не чем иным, как продолжением правительства в сфере международной культурной пропаганды. Имеются свидетельства прямого участия фонда в секретных операциях в Европе и его тесного сотрудничества с должностными лицами «Плана Маршалла» и ЦРУ по особым проектам. Это взаимное сотрудничество продолжилось в дальнейшем, когда разработчик «Плана Маршалла» Ричард Бисселл, за подписью которого встречные ассигнования передавались Фрэнку Уизнеру, пришёл в Фонд Форда в 1952 году. Он точно подметил: «Ничто не может помешать отдельному человеку эффективным образом работать независимо от того, где это происходит - в частном фонде или в правительстве» [292]. Во время своего пребывания у Форда Бисселл часто встречался с Алленом Даллесом и другими сотрудниками ЦРУ, включая бывшего одноклассника по школе Гротон Трейси Бэрнса. Они занимались «взаимным поиском» новых идей. Неожиданно он ушёл, чтобы примкнуть к ЦРУ в качестве специального помощника Аллена Даллеса в январе 1954 года. Однако он успел внести свою лепту в то, чтобы вывести фонд на передовые позиции холодной войны.

Бисселл работал под непосредственным руководством Пола Хоффмана (Paul Hoffman), который стал президентом Фонда Форда в 1950 году. Прибыв туда прямо с должности администратора «Плана Маршалла», Хоффман в полной мере погрузился в проблемы Европы и силу идей, которые могли решить эти проблемы. Он свободно владел языком психологической войны. В ответ на крик души Артура Кёстлера в 1950 году: «Друзья, свобода прекратила наступление!», он говорил о «борьбе за мир». Кроме того, он разделял мнение представителя Фонда Форда Роберта Мэйнарда Хатчинса (Robert Maynard Hutchins), который утверждал, что Госдепартамент «подвергался настолько мощному внутреннему политическому влиянию, что не мог более представлять собой полную картину американской культуры».

Одним из первых послевоенных рискованных инициатив Фонда Форда в области международной культурной дипломатии был запуск в 1954 году программы Межкультурных публикаций под руководством Джеймса Лафлина (James Laughlin), издателя выпусков «Нью Дайрекшнз» (New Directions), в которых публиковались Джордж Оруэлл и Генри Миллер, и легендарного блюстителя интересов авангарда. Получив начальный грант в 500 тысяч долларов США, Лафлин выпустил журнал «Перспективы» (Perspectives), направленный против некоммунистических левых во Франции, Англии, Италии и Германии (издание публиковалось на соответствующих языках). Как подчёркивал Лафлин, его целью было не «столько одержать победу над левой интеллигенцией в диалектической полемике, сколько заставить их оставить свои позиции путём эстетического и рационального убеждения». В дальнейшем он должен был «служить делу укрепления мира, поднимая авторитет американских нематериалистических достижений среди интеллигенции за рубежом» [293].

Работа его совета, укомплектованного «рыцарями холодной войны в культуре», и программа межкультурных публикаций были направлены на ту часть американской интеллигенции, которая чувствовала, что её деятельность была «подорвана господствующим стереотипом восприятия Америки как ада массовой культуры». Малкольм Коули был одним из первых сторонников «Перспективы». По его версии, Америка далека от «фильмов, леденящих душу детективных историй, комиксов и журналов, в которых больше рекламы, чем текста». Профессор Перри Миллер (Perry Miller) утверждал, что «не стоит вести какую-либо пропаганду американского образа жизни. Само её отсутствие будет самым важным элементом пропаганды, в самом лучшем смысле» [294]. «Перспективам» не суждено было оправдать эти ожидания. Ирвинг Кристол называл его «этот несчастный журнал Фонда Форда» [295]. После закрытия журнала не составляло труда убедить Фонд Форда стать спонсором журнала «Монат» Ласки. Созданное при поддержке Люциуса Клея в октябре 1948 года и финансируемое через секретный фонд Американской верховной комиссии, официальное правление «Моната» заявило о своих претензиях на независимость. Ласки очень хотел заменить спонсора и с помощью представителя фонда Шепарда Стоуна (Shepard Stone), который работал под руководством Клея в Германии, он наконец получил грант от Фонда Форда, заявив в выпуске за октябрь 1954 года, что «отныне мы абсолютно и полностью свободны и независимы».

21 января 1953 года Аллен Даллес, которого беспокоило его будущее в ЦРУ в связи с недавним избранием Эйзенхауэра, встретился за обедом со своим другом Дэвидом Рокфеллером. Рокфеллер многозначительно намекнул: если Даллес решил покинуть Управление, он может небезосновательно рассчитывать, что его пригласят стать президентом Фонда Форда. Даллесу не следовало беспокоиться за своё будущее. Через два дня после этого обеда «Нью-Йорк Таймс» первой сообщила, что Аллен Даллес должен был стать директором Центрального разведывательного управления.

Вскоре было объявлено имя нового президента Фонда Форда. Им стал Джон Макклой, образец американского могущества и влияния XX столетия. До прихода в Фонд Форда в его послужном списке были должности помощника министра обороны, президента Всемирного банка и верховного комиссара зоны США в Германии. В 1953 году он, кроме того, стал председателем рокфеллеровского «Чейз Манхэттен банка» (Chase Manhattan Bank) и председателем Совета по международным отношениям. После убийства Джона Кеннеди его назначили в Комиссию Уоррена (The Warren Commission; Комиссия по расследованию обстоятельств убийства президента Кеннеди. - Прим. ред.). В течение всего этого времени он продолжал представлять на Уолл-стрит семь крупных нефтяных компаний и был директором большого количества корпораций.

Как верховный комиссар американской зоны в Германии Макклой согласился обеспечивать прикрытие многих агентов ЦРУ, в том числе - Лоуренсаде Новилля. Являясь официальными сотрудниками его администрации, агенты тем не менее были неофициально подотчётны своим руководителям в Вашингтоне. Последние едва ли обязаны были информировать Макклоя, чем на самом деле они занимаются. Будучи политически проницательным, Макклой, вступая в должность, рассматривал неизбежную заинтересованность ЦРУ Фондом Форда с практической точки зрения. На опасения некоторых представителей фонда, считавших, что его целостность и независимость подрывается участием в делах ЦРУ, Макклой отвечал тем, что, если они перестанут сотрудничать, ЦРУ просто проникнет в фонд, незаметно завербовав или заинтересовав персонал низшего звена. В качестве решения этой проблемы Макклой предлагал создать в рамках Фонда Форда административное подразделение специально для работы с ЦРУ. Когда Управлению нужно было использовать фонд либо в качестве канала, либо в качестве прикрытия, оно должно было советоваться по этому вопросу с комитетом в составе трёх человек, возглавляемым Макклоем и двумя сотрудниками фонда. «Они должны были быть зарегистрированы именно в этом комитете и, если это предложение было разумным и не шло вразрез с долгосрочными интересами фонда, проект следовало передать далее на рассмотрение штатных сотрудников и другого персонала фонда, не знающих о происхождении предложения» [296], - пояснял биограф Макклоя Кай Бёрд (Kai Bird).

С этим аргументом Фонд Форда официально присоединился к ЦРУ в его политической войне против коммунизма. Архивы фонда свидетельствуют о множестве совместных проектов. Восточно-Европейский фонд (The East European Fund), действовавший в качестве прикрытия ЦРУ, в котором Джордж Кеннан играл заметную роль, получил большую часть своих денег от Фонда Форда. Фонд налаживал тесные связи с Издательским домом им. Чехова, получившим 523 тысячи долларов США от Фонда Форда на покупку запрещённых русских произведений и переводов западной классики на русский язык. Фонд выделил 500 тысяч долларов США Международному комитету спасения Билла Кейси (International Rescue Committee) и предоставил солидные гранты другой ширме ЦРУ - Всемирной ассамблее молодёжи (The World Assembly of Youth). Кроме того, это был один из самых крупных доноров Совета по международным отношениям (Council on Foreign Relations), научно-исследовательского центра, который оказывал огромное влияние на американскую внешнюю политику. Он действовал (и продолжает действовать) согласно строгим правилам конфиденциальности, которые включают двадцатипятилетний запрет на разглашение его записей.

За счёт значительного гранта, полученного от Фонда Форда, Институт современного искусства (The Institute of Contemporary Arts), основанный в Вашингтоне в 1947 году, расширил свою международную программу в 1958-м. В работе совета попечителей Института современного искусства (ИСИ) принимал участие Уильям Банди (William Bundy), член Национального совета по оценкам (Board of National Estimates) ЦРУ и зять бывшего госсекретаря Дина Эйчесона. Его брат МакДжордж Банди (McGeorge Bundy) стал президентом Фонда Форда в 1966 году, прямо с должности специального помощника президента по вопросам национальной безопасности, что свидетельствует, кроме прочего, о контроле со стороны ЦРУ. Щедрые пожертвования фонда получили Герберт Рид, Сальвадор де Мадариага, Стивен Спендер, Аарон Копланд, Исак Динесен (Isak Dinesen), Наум Габо (Naum Gabo), Марта Грэхем (Martha Graham), Роберт Лоуэлл, Роберт Пени Уоррен (Robert Perm Warren) и Роберт Ричмен (Robert Richman). Все они были членами Конгресса культурных лидеров ИСИ. Это, по сути, являлось продолжением работы Конгресса за свободу культуры. Он и без того был одним из крупнейших получателей фантов. Только в начале 1960-х годов ему достался грант на семь миллионов долларов США.

Одним из самых первых сторонников Конгресса за свободу культуры в ЦРУ был Фрэнк Линдси, которому де Новилль докладывал о начале подготовки к тайному совещанию в Берлине в 1950 году. Линдси был ветераном УСС. В 1947 году он написал один из первых меморандумов, в котором рекомендовал США создать подразделение по секретным операциям для ведения холодной войны. Документ привлёк внимание Фрэнка Уизнера, пригласившего его проводить европейские операции в УКП. Как заместитель начальника УКП (1949-1951) Линдси отвечал за судьбу групп, «осевших» в западной Европе. В 1953 году он примкнул к Фонду Форда, откуда поддерживал тесный контакт со своими коллегами в разведсообществе.

Позже Линдси был принят в фонд Вальдемаром Нильсеном (Waldemar Nielsen), ставшим впоследствии его начальником отдела кадров. Работая в фонде, Нильсен был агентом ЦРУ. В 1960 году он занял должность исполнительного директора президентского Комитета по информационной деятельности за границей. Нильсен тесно сотрудничал с Ч.Д. Джексоном, разделяя его презрение к «полнейшему игнорированию психологических факторов со стороны большинства высокопоставленных государственных служащих в этом городе». Нильсен также был близким другом Конгресса за свободу культуры, чьи усилия искренне поддерживал.

Ключевым связующим звеном между Конгрессом и Фондом Форда был Шепард Стоун, общепризнанный знатока схем и процедур, используемых американским правительством и частными группами для участия в международных делах. До войны он занимал должность редактора воскресного номера «Нью-Йорк Таймс» и продолжал служить в Джи-2 (G-2, разведка сухопутных войск), прежде чем стать директором службы по связям с общественностью в Германии, которой руководил Джон Макклой. В этой ипостаси он обеспечивал государственное финансирование журнала «Монат». Будучи хорошим знатоком психологической войны, Джон Макклой был очень высокого мнения о Стоуне и рекомендовал его как достойного преемника уходящего директора Совета по стратегии в 1951 году. Стоун не получил этой должности, вместо этого примкнув к Фонду Форда. Продвигаясь по службе, он был настолько тесно связан с ЦРУ, что многие считали его человеком Управления. «Шеп не был человеком ЦРУ, хотя он, возможно, и ловил рыбу в этой воде» [297], - так однажды неопределённо отзывался о нём один из агентов. В 1953 году по приглашению Джоссельсона он провёл месяц в Европе, где имел встречи с ключевыми персонами Конгресса. Для Конгресса ценность Стоуна, занимавшего пост директора Отдела международных отношений Фонда Форда с 1954 года, в дальнейшем только возрастала.

Фонд Рокфеллера был такой же неотъемлемой частью холодной войны, как и Фонд Форда. Он был создан в 1913 году, а основным донором являлся легендарный Джон Д. Рокфеллер III (John D. Rockefeller III). Активы фонда превышали 500 миллионов долларов США, и это без дополнительных 150 миллионов долларов, вложенных в «Рокфеллер Бразерс Фанд Инк.» (Rockefeller Brothers Fund Inc.), крупный научно-исследовательский центр, зарегистрированный в Нью-Йорке в 1940 году. В 1957 году фонд сплотил вокруг себя самые влиятельные умы того периода для работы над «Проектом специальных исследований», задача которого заключалась в попытке определить внешнюю политику Америки. Подкомитет II был предназначен для изучения международных задач и стратегий безопасности. Членами Комитета были Генри и Клэр Бут Люс, Лоуренс Рокфеллер, Таунсенд Хупс (Townsend Hoopes, представляющий компанию Джока Уитни), Нельсон Рокфеллер, Генри Киссинджер, Фрэнк Линдси и Уильям Банди из ЦРУ.

Взаимосвязь между миллиардами Рокфеллера и правительством США превосходила даже связь с Фондом Форда. Джон Фостер Даллес, а позже и Дин Раск стали госсекретарями прямо с поста президента Фонда Рокфеллера. Ещё две заметные фигуры холодной войны - Джон Дж. Макклой и Роберт А. Ловетт (Robert A. Lovett) - были авторитетными доверенными лицами Рокфеллера. Ключевая позиция Нельсона Рокфеллера в этом фонде гарантировала тесную связь с разведывательным сообществом США: он курировал всю разведку в Латинской Америке во время Второй мировой войны. Позже его коллега в Бразилии полковник Дж.С. Кинг (J.С. King) стал начальником службы тайных операций ЦРУ в западном полушарии. Когда Нельсон Рокфеллер был назначен Эйзенхауэром в Совет национальной безопасности в 1954 году, в его компетенцию входило утверждение различных тайных операций. Чтобы получить какую-либо дополнительную информацию о деятельности ЦРУ, ему достаточно было попросить об этом своего старого друга Аллена Даллеса. Одним из вопросов, вызывавших самые острые споры в этом отношении, была программа ЦРУ MK-Ultra («Манчжурский кандидат»), связанная с исследованием контроля умственной деятельности, которая проводилась в течение 1950-х годов. Указанное исследование финансировалось грантами из Фонда Рокфеллера.

Находясь у руля собственного разведывательного подразделения во время войны, Нельсон Рокфеллер не занимал должностей в УСС и, несомненно, на всю жизнь затаил неприязнь к Уильяму Доновану. Но он был лишён предрассудков по отношению к ветеранам УСС, которые в большом количестве вербовались в Фонд Рокфеллера. В 1950-х годах сотрудник УСС Чарлз Б. Фахс (Charles B. Fahs) стал руководителем гуманитарного подразделения фонда. Его помощником был ещё один ветеран УСС Чадборн Гилпатрик (Chadbourne Gilpatric), прибывший в фонд непосредственно из ЦРУ Эти два человека были убеждёнными соратниками Конгресса за свободу культуры и отвечали за распределение крупных дотаций Рокфеллера в подразделении Джоссельсона.

Не менее важной фигурой, чем Нельсон Рокфеллер, был его брат Дэвид. Он контролировал Комитет денежных пожертвований Фонда «Чейз Манхэттен банк», был вице-президентом, а затем президентом самого банка, попечителем Совета по международным отношениям, председателем исполнительного комитета Международного дома (International House) и близким другом Аллена Даллеса и Тома Брейдена. «Я часто инструктировал Дэвида, полуофициально и с позволения Аллена, по поводу того, чем мы занимаемся, - вспоминал Брейден. - Он думал так же, как мы, и одобрял всё, что мы делали. Как и мы, он понимал, что единственным способом победить в холодной войне был наш способ. Иногда Дэвид давал мне деньги для действий в соответствии с нашим бюджетом. Он передал большую сумму на определённые цели во Франции. Помню, он дал мне 50 тысяч долларов США для кого-то, кто активно пропагандировал идею объединённой Европы среди европейских молодёжных групп. Этот парень пришёл ко мне со своим проектом, и я сказал об этом Дэвиду. Дэвид просто дал мне чек на 50 тысяч долларов США. ЦРУ никогда не мелочилось» [298].

Подобные сделки придавали новое значение практике государственного произвола и были неизбежным побочным продуктом американской внешней политики, наполовину приватизированной в течение этих лет холодной войны. Позже эта культура стала источником бедствий совершенно иного характера, таких, как военная мафия Оливера Норта. Уместным является следующее сравнение: как и архитектор Ирангейта «с его пристальным взглядом, непреклонным чувством долга и твёрдым убеждением, что цель оправдывает средства» [299], эти старые друзья ЦРУ никогда не сомневались ни в себе, ни в своих устремлениях.

Массовый фестиваль искусств, организованный Николаем Набоковым в 1952 году, позволил протестировать ряд возможностей тайной пропаганды Америки. В то время только предстояло открыть смысл изречения Маршалла Маклюэна (Marshall McLuhan): «Средство коммуникации есть сообщение». Государственные стратеги всё ещё гадали, чем на самом деле является сообщение. Как позже сказал Уолт Ростоу (Walt Rostow), бывший сотрудник Управления стратегических служб и специальный советник Эйзенхауэра: «Проблема заключалась в том, что мы не знали, что сказать» [300]. Кто лучше рекламного агентства определит, что такое сообщение?

В начале 1950-х годов один человек сделал больше, чем кто-либо, чтобы составить программу американской борьбы в сфере культуры. Председатель Национального комитета за Свободную Европу, а затем специальный советник Эйзенхауэра по вопросам психологической войны Чарлз Дуглас Джексон был одним из самых влиятельных тайных стратегов Америки. Он родился в Нью-Йорке в 1902 году. Его отец был состоятельным предпринимателем, занимавшимся импортом мрамора и камня из Европы. После завершения учёбы в Принстонском университете в 1924 году Джексон присоединился к семейному бизнесу и много путешествовал по Европе. Он налаживал контакты, которые очень пригодились в дальнейшем. В 1931 году Джексон вошёл в состав издательской империи «Тайм-Лайф» (Time-Life) Генри Люса в должности рекламного агента. Во время войны он был одним из ведущих специалистов Америки по вопросам психологической войны и работал заместителем руководителя Управления военной информации за рубежом, в странах Северной Америки и Ближнего Востока (Office of War Information Overseas, North America and Middle East), а затем - заместителем руководителя Управления психологической войны (Psychological Warfare Division) штаба верховного командования союзных экспедиционных сил (Supreme Headquarters Allied Expeditionary Force), во главе которого стоял Эйзенхауэр.

После войны Джексон возвратился в корпорацию «Тайм-Лайф», где стал вице-президентом журнала «Тайм». Он был одним из первых активистов нью-йоркской тусовки Аллена Даллеса, одним из «ковбоев Парк-авеню». Затем, в 1951 году, Джексона пригласили принять участие в спонсируемом ЦРУ исследовании по реорганизации американских разведывательных служб. Результатом стало его назначение «внешним» директором по тайным операциям ЦРУ. Эти операции проводились через Кампанию правды и Национальный комитет за Свободную Европу, председателем которого он стал. Здесь Джексон собрал целый ряд выдающихся американцев, включая генерала Эйзенхауэра, готовых предоставить своё имя Комитету. Он был членом исполнительного комитета радиостанции «Свободная Европа» вместе с Джеем Лавстоном и Артуром Шлезингером, директором Объединённого университетского фонда помощи негритянским студентам (United Negro College Fund), попечителем Бостонского симфонического оркестра вместе с «рыцарями холодной войны» Генри Кэботом Лоджем (Henry Cabot Lodge), Джейкобом Капланом и Эдвардом Тафтом (Edward Taft), а также членом правлений «Линкольн-центра» (Lincoln Center for the Planning of Arts) и «Метрополитен-оперы» вместе с Корнелиусом Вандербильтом Уитни (Cornelius Vanderbilt Whitney) и Нью-Йоркской корпорации Карнеги (Carnegie Corporation of New York).

Эйзенхауэр был хорошо знаком с Ч.Д. Джексоном ещё по военным кампаниям в Европе и Африке и брал у него уроки искусства манипулирования публикой. Именно с подачи Джексона Эйзенхауэр воспользовался услугами пиар-агентства во время своей избирательной кампании. Это сделало его первым кандидатом на пост президента (и побудило одного писателя выдумать шуточную поговорку: «Филип Моррис, Лаки Страйк, Алка Зельтцер, я люблю Айка»). Едва Эйзенхауэр вошёл в Белый дом в январе 1953 года в качестве тридцать четвёртого Президента Соединенных Штатов Америки, он сделал главное назначение в своей команде: Ч.Д. Джексон должен был стать специальным советником президента по вопросам психологической войны. Эта должность сделала Джексона неофициальным министром пропаганды с практически неограниченными полномочиями.

Первой задачей Джексона стала консолидация ресурсов тайной войны Америки. Полномочия по ведению психологической войны и пропагандистским операциям были в то время разграничены между Государственным департаментом, Администрацией экономического сотрудничества (которая руководила реализацией «Плана Маршалла»), Управлением военной разведки и ЦРУ, а также внутри самого ЦРУ. Однако зачастую операции осуществлялись независимо Управлением координации политики во главе с Уизнером. Наблюдая за организационными спорами и межведомственной конкуренцией указанных государственных учреждений, Джексон пришёл к выводу, что они ведут себя подобно «профессиональным любителям». Кроме того, он выразил своё недовольство в связи с «абсолютным отсутствием политики в Вашингтоне, полным вакуумом». По его мнению, были «возможности и проблема. Возможности заключались в восстановлении нашей движущей силы на мировой арене, в основе которой лежат не доллары, а идеи. На смену нашей движущей силе, существовавшей до сегодняшнего момента, а именно самозащите и долларам, должна прийти преданностью идеалу. Перед нами открывается возможность возрождения американского плана действий во всём мире... проблема заключается в том, как сохранить движущую силу и не отступить». Одним словом, существовала потребность в детальном «проекте политики и плане психологической войны США». Его цель заключалась в «победе в Третьей мировой войне без фактической борьбы» [301].

«Нашей целью в холодной войне является не захват территории или подчинение с помощью силы, - пояснил президент Эйзенхауэр на пресс-конференции. - Наша цель более тонкая, более глубокая, более совершенная. Мы пытаемся мирным путём заставить поверить в правду. Такая правда состоит в том, что американцы хотят создать мир, в котором люди имели бы все возможности для максимального индивидуального развития. Средства, которые мы будем использовать для утверждения такой правды, часто называются психологическими. Не бойтесь этого слова только потому, что оно труднопроизносимое и шестисложное. Психологическая война - это борьба за умы и чаяния людей» [302].

Чтобы преодолеть разобщённость и избежать внутренней конкуренции при проведении тайных операций в правительстве, Министерство обороны и ЦРУ предложили независимому совету координировать психологические операции. Несмотря на сопротивление Государственного департамента, Джордж Кеннан поддержал эту идею и убедил президента Трумэна подписать секретную директиву о создании Совета по психологической стратегии (Psychological Strategy Board) 4 апреля 1951 года. Именно этот совет (его название вскоре было сведено до аббревиатуры PSB) получил указание разработать «проект политики», к которой призывал Ч.Д. Джексон.

Доктринальный, или идеологический, план Совета по психологической стратегии был впервые предложен в стратегическом документе под названием PSB D-33/2. Сам документ всё ещё находится под грифом секретности. Однако в пространной служебной записке обеспокоенный сотрудник PSB Чарлз Бартон Маршалл (Charles Burton Marshall) привёл отрывки, которые произвели на него наибольшее впечатление: «Как [может] правительство выдвигать свою собственную доктринальную систему, не избежав тоталитаризма? В документе этого не указано. На самом деле в нём единообразие принимается как замена разнообразия. Его условием является система, подводящая основу под «определённый тип социальных убеждений и структуры». Она представляет собой «совокупность принципов, отражающих устремления человека», и охватывает «все сферы человеческой мысли, все сферы интеллектуальных интересов - от антропологии и художественного творчества до социологии и научной методологии». Маршалл (вынужденный стать непреклонным оппонентом PSB) раскритиковал призыв документа к созданию «машины, генерирующей идеи, отображающие американский образ жизни на систематической и научной основе». «Он предусматривает «доктринальное производство» в рамках «координационного механизма», - заметил Маршалл. - Он предполагает «вознаграждение за быстрые и действенные меры, направленные на побуждение к генерированию и распространению идей»... Он предполагает «долгосрочное интеллектуальное движение», обусловленное такой инициативой. Его цель заключается не только в том, чтобы противостоять коммунизму, но и «сломать мировой догматический образ мыслей», обеспечивающий интеллектуальную базу для «доктрин, враждебно настроенных по отношению к американским целям». - Вывод Маршалла был непреклонным: - Это настолько тоталитарно, насколько можно себе представить» [303].

Маршалл также не согласился с расчётом PSB на «нерациональные социальные теории». Последние подчёркивали роль элиты, «что в некотором смысле напоминало о Парето, Сореле, Муссолини и других». Не эти ли модели использовал Джеймс Бэрнхам в своей книге «Макиавеллианцы» (The Machiavellians)? Возможно, они использовали эту книгу при составлении PSB D-33/2, а также теорию элит Бэрнхама. «Личностям отводится третьестепенное значение, - продолжал Маршалл. - Предполагаемая элита возникает как единственная группа, которую следует принимать во внимание. Элита определяется как количественно «ограниченная группа, которая в состоянии манипулировать доктринальными вопросами и заинтересована в этом». Она генерирует идеи и приводит в действие интеллектуальные рычаги «при формировании или, по крайней мере, создании предпосылок к отношениям и мнениям» тех, кто, в свою очередь, управляет общественным мнением» [304]. Как понял Маршалл, PSB планировал работать над умами элит в каждой области так, чтобы склонить её представителей к «философии, проповедуемой разработчиками». Использование местной элиты было необходимо для сокрытия американских корней инициативы, чтобы «она казалась естественной». Однако она была направлена не только на иностранцев. Хотя документ и отрицал какое-либо намерение пропаганды внутри Америки, он включал программу внедрения идей в военных структурах в форме комиксов для военнослужащих и обязывал их капелланов пропагандировать эти идеи [305].

Резкая критика господина Маршалла нанесла удар по основам американской секретной программы культурной войны. Теория элиты легла в основу доктринального документа Совета по психологической стратегии и была именно той моделью, которая использовалась ЦРУ для поддержки некоммунистических левых и Конгресса за свободу культуры. Комментируя использование интеллектуальной элиты для развития «философии, проповедуемой разработчиками», агент ЦРУ Дональд Джеймсон ни в коей мере не иронизировал, когда говорил: «Что касается отношения, которое Управление стремилось внушить с помощью таких мероприятий, - им хотелось, чтобы люди в своих размышлениях и убеждениях считали: всё, что делает правительство США, является правильным» [306].

Однако критика Маршалла не была услышана. Директор Совета по психологической стратегии Рэймонд Аллен (Raymond Allen) сделал надменное заявление: «Принципы и идеалы, которые нашли отражение в Декларации независимости и Конституции, предназначены для экспорта и... являются наследием человечества, где бы то ни было. Мы должны взывать к основным чаяниям всего человечества. Они, на мой взгляд, одинаковы как у фермера в Канзасе, так и у фермера в Пенджабе» [307]. В мае 1952 года вновь утверждённый Совет по психологической стратегии официально принял на себя контроль над ходом и временем реализации программы ЦРУ по психологической войне под кодовым названием «Пакет» (Packet). Это дало ему возможность контролировать кампанию ЦРУ с целью оказания давления на зарубежных «политиков, формирующих общественное мнение». К ним относились журналисты и комментаторы, художники, преподаватели и учёные, которым импонировал коммунизм. Возврат этих влиятельных фигур к истокам «свободы» предполагал наличие программы «учебных мероприятий, таких как семинары и симпозиумы, специальных фолиантов, научных журналов, библиотек, обмена людьми, талантливой профессуры и т.д.». В связи с этим Совет по психологической стратегии взял на себя обязательство контролировать Движение морального перевооружения, Кампанию в защиту свободы, радиостанцию «Свободная Европа», Движение за мир и свободу (Paix et Liberte), Американский комитет за свободу культуры и даже операции, включающие радиовещание с судов, «трёхмерные кинофильмы» и «использование народных песен, фольклора, народных сказок и странствующих рассказчиков». К июню 1953 года «Пакет» был лишь небольшой частью доктринальной программы. Её «психологические цели» были определены в новом документе как «призыв интеллигенции, учёных и групп, формирующих общественное мнение», к действиям с целью «разрушения мирового доктринального образа мышления, который обеспечил интеллектуальную основу для коммунизма и других доктрин, враждебных целям Америки и свободного мира». Предполагалось, что эта кампания убеждения может «внести замешательство, посеять сомнения и разрушить уверенность в принятом образе мышления убеждённых коммунистов [и] уподобляющихся им карьеристов». ЦРУ получило приказ «уделять первостепенное и непрерывное внимание всей деятельности, поддерживающей цели этой программы» [308]. Уже меньше чем через два года после создания Совет по психологической стратегии «наконец стал неотъемлемой составляющей при разработке и реализации внешней политики» [309].

Имея беспрецедентный доступ к тайным махинациям Совета по психологической стратегии и связанных с ним государственных учреждений, Ч.Д. Джексон стал самой популярной фигурой в этом узком круге власти, получившем название «невидимого правительства». Восседая на престоле как некий восточный властелин или дельфийский оракул, он постоянно принимал посетителей, обращавшихся за советом по различным вопросам. Подробные протоколы этих посещений дают уникальную возможность взглянуть на мир тайных операций. Из Совета по психологической стратегии выходили агенты, вооружённые планами доктринальной борьбы, в том числе планами передачи различных средств печатной пропаганды через железный занавес в наполненных гелием шарах.

Выходцем Департамента информационных исследований был Адам Уотсон. Он предоставил Джексону меморандум о британской политике психологической войны, «которая, как заверил меня Уотсон, проводилась правительством Её Величества уникальным и беспрецедентным образом. В связи с этим он поднял такой вопрос. Британская сторона передаёт нам практически всю информацию, а у нас для них ничего нет. Я ответил, что координаторы хорошо понимают эту ситуацию, и я надеюсь, что вскоре всё изменится». Уотсон стал ценным контактным лицом для Джексона, с которым он познакомился в 1951 году в Британском посольстве в Вашингтоне. Там Уотсон налаживал связь с ЦРУ. После этого Джексон «тесно сотрудничал с ним» и рекомендовал Уотсона Нельсону Рокфеллеру, сменившему Джексона в Белом доме в 1954 году, как человека, которому «действительно нравятся более полезные неофициальные и непринуждённые взаимоотношения» [310]. Уотсон неоднократно доказывал, что он являлся влиятельным союзником Конгресса за свободу культуры на протяжении многих лет.

Выходцем из Конгресса за свободу культуры был и Юлиус Флейшман. Он прибыл, чтобы обсудить возможности Конгресса за свободу культуры. Последний спонсировал европейское турне «Метрополитен-оперы». Позже появился Даниэл Белл. Он пришёл «поговорить насчёт Милоша и обсудить предстоящую научную встречу, спонсируемую Конгрессом за свободу культуры» [311].

В лице Ч.Д. Джексона Конгресс за свободу культуры получил в Белом доме влиятельного союзника. Том Брейден быстро наладил контакт с Джексоном. Они регулярно встречались для обсуждения «накопившихся вопросов». Их сотрудничество в связи с турне Бостонского симфонического оркестра в 1952 году убедило Джексона в полезности Конгресса. Он оценил его как «единственную известную мне организацию, действительно оказывающую серьёзное антикоммунистическое антинейтралистское влияние на интеллигенцию в Европе и Азии» [312]. Кроме того, он был высокого мнения о многих его активных членах. Некоторых из них он рекомендовал в качестве кандидатов на государственную службу: Сидни Хука, Джеймса Бэрнхама («комментатора, умевшего хорошо выражать свои мысли относительно «отдела грязных трюков»), редактора журнала «Нью Лидер» Сола Левитаса («определённо стоявшего на стороне ангелов») и Даниэла Белла, который работал на журнал Люса «Форчьюн» (Fortune) и, по словам Джексона, «хорошо знал коммунистические методы ведения холодной войны» [313]. Он также был поклонником Николая Набокова. Именно Джексон рекомендовал внести Набокова в список лиц для использования в психологической войне. По его мнению, эти люди были способны занимать важные должности. Список был передан в аппарат министра сухопутных войск в 1950 году.

Союз Джексона с Конгрессом длился много лет (в 1954 г. он стал членом правления Американского комитета) и принёс Конгрессу многочисленные преимущества, помимо престижа скрытой поддержки Джексона. Когда Конгрессу требовалась помощь в журналах Люса, Джексон был готов её обеспечить. Когда Конгрессу необходимо было взаимодействие с Комитетом за свободную Европу и радиостанцией «Свободная Европа», Джексон мог выступить связующим звеном. Когда Конгресс нуждался в «частных» дотациях, Джексон мог воспользоваться своими многочисленными деловыми контактами, чтобы обеспечить получение необходимых средств. Однако самым важным был политический престиж организации, полученный благодаря Джексону. У организации, как ни удивительно, было не так уж много защитников, представлявших капитал. «В Вашингтоне ни у кого не было достаточной репутации для поддержки Конгресса. Никто не был уверен, что хочет иметь такую репутацию для его поддержки, - отмечал Лоуренс де Новилль. - Большинство людей были озадачены. Мы создали его, однако у нас нет необходимой реальной структуры в Вашингтоне» [314]. Благодаря героическим усилиями Майкла Джоссельсона Конгресс за свободу культуры выжил и даже процветал в условиях такого скептицизма.

После активной работы в течение нескольких последующих лет Майкл Джоссельсон взял небольшой перерыв в борьбе за умы и чаяния человечества. 14 февраля 1953 года он вступил в брак с Дианой Додж. Свидетелем на свадьбе был Лоуренс де Новилль. Для обоих этот брак стал вторым. Джоссельсон женился на Колетт Джуберт (Colette Joubert) в Гаване в 1940 году, но они развелись. Всегда скрытный, он никогда никому не рассказывал о ней. И тем не менее хранил выцветшую вырезку из нью-йоркской газеты за февраль 1963 года, где сообщалось о чудовищном убийстве Колет: она была задушена и найдена связанной с кляпом во рту после изнасилования в своих апартаментах в Верхнем Истсайде.

Майкл и Диана провели своё свадебное путешествие на Майорке. Сразу после возвращения в Париж Майкл признался своей новой жене, что работает на ЦРУ и что Конгресс за свободу культуры является «собственностью» Управления. Диана уже поняла по отношениям между Майклом и Конгрессом, что для него они значили нечто большее, чем импортно-экспортные операции, как было указано в визитной карточке. Сначала она предположила, что он работает на русских, и с облегчением обнаружила, что он на «правильной» стороне. Диана получила псевдоним Джин Энзингер (Jean Ensinger). С тех пор между ними существовало что-то наподобие партнёрства.

Диана Джоссельсон хорошо подходила для задания. Бывший стипендиат Фулбрайта (стипендия Фулбрайта - самая престижная в области международного обучения в США. - Прим. ред.), она обладала глубокими знаниями по вопросам профсоюзов: ранее была редактором дайджеста рабочей прессы США, а затем - в Управлении профсоюзов «Плана Маршалла» под руководством Джея Лавстона и Ирвинга Брауна. «Я была молода и привлекательна и имела большой успех у всех рабочих лидеров», - вспоминала Диана. В круг её обязанностей в Управлении профсоюзов входило составление отчётов о деятельности коммунистических профсоюзов в Европе. В связи с этим она имела доступ к секретным материалам. Такая деликатная работа требовала разрешения со стороны ЦРУ. Позже Диана узнала, что зарплата ей выплачивалась из фондов дополнительного финансирования, находившихся в распоряжении ЦРУ.

Джин Энзингер и Джонатан Ф. Саба (Jonathan F. Saba) вместе писали депеши и докладные записки, зашифрованные для передачи в Вашингтон. Они передавались сотруднику ЦРУ за стаканчиком мартини в апартаментах Джоссельсона. «У всех сотрудников ЦРУ были одинаковые чемоданы-дипломаты с двойным дном для депеш. На самом деле это выглядело очень комично. Их можно было узнать за милю - у всех стандартный чемодан-дипломат. Это было забавно. Мы читали входящие депеши, после чего я сжигала их в туалете» [315], - вспоминала Диана. Она очень хорошо подходила для этой работы и знала, как уберечь секреты даже от собственной матери. Однажды сотрудник ЦРУ Ли Уильямс вышел за детским питанием для Дженнифер, первого и единственного ребёнка Джоссельсонов. Когда он вернулся, Диана была вынуждена познакомить его со своей матерью. Мать приехала из Штатов, чтобы помочь ухаживать за ребёнком. Увидев книгу «Джейн Эйр» на столе, Диана пробормотала: «Это, э-э-э, господин Рочестер». «Как странно! Господин Рочестер. Прямо как в «Джейн Эйр»!» - воскликнула её ничего не подозревавшая мать. Диана не назвала настоящее имя Ли Уильямса, которое само по себе ничего бы не раскрыло. Но это свидетельствует о том, насколько сильно она увлеклась «большой игрой». Когда мать Дианы наконец узнала правду, она была «поражена этой новостью» [316].

Будучи хорошо информированной о работе Майкла, Диана каждый день восхищалась его необычайной эрудицией. Его способность координировать запросы Вашингтона, учитывая при этом зачастую изменчивые нравы интеллектуалов из Конгресса, восхищали её. «Без него Конгресс был бы несостоятелен, - как-то обмолвилась она. - Лучшей порой Конгресса, как я полагаю, были первые сто дней правления Кеннеди. Это было удивительное время. Ты чувствовал себя сопричастным всему, что где-либо происходит. Всё шло прекрасно, всё было наполнено жизнью. Майкл мог быть в курсе всего. Меня восхищало, как утром он мог говорить о драматургах в Боливии, днём - о писателях в Азии, а вечером он и Николай общались по телефону на четырёх языках. Я помню, как сидела со Стравинскими в кафе в Париже, и его жена делилась со мной рецептом приготовления блинов. Для нас это было замечательное время. Холодная война, Конгресс за свободу культуры - это было сродни Французской революции или Оксфордскому движению. Вот как всё это ощущалось». [317].

Джоссельсоны часто встречались с Томом Брейденом, который регулярно путешествовал по Европе. Они могли пойти в ресторан или на теннисный турнир «Роланд-Гаррос», либо поехать с Брейденом на велосипедах на велодром «Д'Ивер» - «стадион с ужасным прошлым». Сюда свозили евреев во время массовых облав под городом Виши. Джоссельсоны также поддерживали постоянный контакт с Ирвингом Брауном. Иногда они встречались с ним за его столиком в ночном гей-клубе под названием «Индифферент» (L'Indifferent). Однажды они пришли туда и увидели, как Браун передаёт крупную сумму денег «какому-то головорезу из Марселя» [318]. Браун в то время занимался созданием Средиземноморского комитета. Это была группа лиц, нанятых для обеспечения охраны во французских портах при разгрузке грузов в рамках «Плана Маршалла» и американского оружия для НАТО. Брейден прокомментировал с оттенком сухой иронии способность Брауна упрощать такие мероприятия: «Для того, кто принимал активное участие в избиении «коммуняк» в доках Марселя, странно проявлять интерес к Конгрессу за свободу культуры» [319].

«Американская федерация профсоюзов имела реальный опыт коммунистической деятельности и была именно той точкой, с которой следовало начинать борьбу, - отмечала Диана Джоссельсон. - Брауну импонировали любого рода насильственные методы, штрейкбрехерство в Марселе и прочее. Нам с Майклом было очень забавно заходить в ночной клуб и наблюдать, как Ирвинг передаёт деньги группе хулиганов, и я уверена, что Ирвинга точно так же забавляли интеллектуалы. Я думаю, что Ирвинга, которому не был знаком ни Пикассо, ни Бодлер, Конгресс привлекал гламурностью, а такие связи были нужны» [320].

В выходные Майкл и Диана бродили по антикварным магазинам и галереям левого берега. Они перекусывали бутербродами и аквавитом, потом заказывали по чашечке чая в «Кафе де Флор» (любимом заведении Сартра) или в ресторане «Два маго». По воскресеньям они выезжали на пикник в Фонтебло или катались на лодке по Сене. Иногда они встречались с де Новиллем. Это было конгениальное трио, связанное настоящей дружбой и общей тайной. После одного из походов по магазинам де Новилль возвратился гордым владельцем двух картин Брака. Годы спустя дочь Джоссельсона Дженнифер стала экспертом по современному искусству. Скрепя сердце, она сообщила, что это были подделки.

Благодаря заявлению Джоссельсона в Парижском офисе Конгресс приобрёл репутацию хорошо организованного центра интеллектуального сопротивления коммунизму. В журнале «Прев» Джоссельсон выступил с замысловатой политической речью по основным вопросам искусства и культуры того периода. В то время немецкое отделение Конгресса переживало один кризис за другим. В этих условиях Джоссельсон мог рассчитывать на Мелвина Ласки, а вскоре и на журнал «Монат», унаследованный Конгрессом от Фонда Форда в 1954 году, для защиты интересов Конгресса. Компаньоны в других странах испытывали разного рода проблемы начального периода, суть которых сводилась к невозможности привлечь интеллигенцию к сотрудничеству, не став жертвой разногласий и не задевая за живое. Однако их проблемы выглядели бурей в стакане воды по сравнению с ураганом, разразившимся в Американском комитете.

Основной силой, стоявшей за Американским комитетом за свободу культуры, основанным в Нью-Йорке в 1951 году, был Сидни Хук, его первый председатель. По утверждениям Лоуренсаде Новилля, он был «консультантом по контрактам» ЦРУ. Ирвинг Кристол, ещё один выпускник Нью-Йоркского сити-колледжа, занимал должность исполнительного директора с годовым окладом 6500 долларов США. В 1954 году оклад вырос до 8500 долларов США. Тогда на смену Кристолу непосредственно из Информационной службы США (United States Information Service) пришёл Сол Штейн (Sol Stein), работавший в подразделении идеологического анализа. Целью Комитета как официального американского филиала Конгресса было представительство широкой коалиции либерального и левоцентристского избирательных округов, составлявших основу организации. Однако если Конгресс и мог игнорировать своих бескомпромиссных активистов, таких как Кёстлер, у него не было подобных полномочий в отношении Американского комитета, который вскоре разделился на сторонников умеренных взглядов и воинствующих активистов. «В то время к коммунизму можно было относиться либо жёстко, либо мягко», - объяснял Джейсон Эпштейн. Он вспоминал, как Диана Триллинг (Diana Trilling), «стоя за креслом Лайонела [Триллинга] во время званого ужина, говорила: «Никто из вас, мужчины, не является достаточно жёстким для меня!». Они были смешными людьми, которые варились в одном котле» [321].

Вместе с Триллингами варилось и мощное объединение интеллектуалов-консерваторов из тех, кого в шутку окрестили «кибуцем Верхнего Вестсайда». К ним относились Джеймс Бэрнхам, Арнольд Байхманн (Arnold Beichmann), Питер Вирек (Peter Viereck; его отец был известным сторонником фашистов), художественный критик Клемент Гринберг (Clement Greenberg) и Эллиот Коэн (Elliot Cohen), редактор журнала «Комментарий» (Commentary) и неофициальный советник по вопросам коммунизма в изданиях Люса. Что касается стиля и содержания, они придерживались полного антикоммунизма. «Некоторые люди, такие как Байхманн и Триллинги (в основном Диана), были настроены исключительно проамерикански и полагали, что мы не справляемся с работой. Диана к тому же была достаточно саркастична», - вспоминал Ирвинг Кристол [322]. Ещё один из членов организации вспоминал о «нездоровом чувстве превосходства многих американцев: мы выиграли войну и теперь собираемся реорганизовать Европу на свой манер. Такими людьми были в основном вооружённые бандиты из Нью-Йорка. Они отдавали предпочтение более благовидной с моральной точки зрения непримиримости и считали, что мы идём более лёгким путём соглашательства. Некоторые даже полагали, что Конгресс полон коммунистов» [323].

Умеренные взгляды Американского комитета представляли Артур Шлезингер, теолог холодной войны Рейнхольд Нибур, Джеймс Т. Фаррелл, Ричард Ровер (Richard Rovere) из журнала «Нью-Йоркер», бывший глава социалистической партии и шестикратный кандидат на пост президента Америки Норман Томас, а также редактор журнала «Партизан Ревью» Филип Рав. Между двумя фракциями болтались Ирвинг Кристол (который позже стал ярым рейгановцем), ещё один редактор журнала «Партизан Ревью» Уильям Филлипс и Сидни Хук, заинтересованный в мирном сосуществовании двух групп - в то время он продвигал интересы Комитета у начальника ЦРУ Уолтера Беделла Смита (Walter Bedell Smith), которого в 1953 году заменил Аллен Даллес, и первого директора Совета по психологической стратегии Гордона Грея (Gordon Gray; встречи, которые Хук обошёл вниманием в своей автобиографии) [324]. Эти связи с оперативными сотрудниками разведки высокого уровня указывали на ещё более искусное участие в тайной культурной войне, чем когда-либо был готов признать Хук. Его статья «Противостояние великой лжи: основная стратегия», опубликованная в газете «Нью-Йорк Таймс» в марте 1951 года, была отредактирована Советом по психологической стратегии, Ч.Д. Джексоном и ЦРУ. В ней господин Хук говорил об угрозе демократии со стороны международного коммунизма и призвал к полному использованию «всех возможностей эффективной политической борьбы в защиту демократии... Демократия должна занять агрессивную позицию в политической борьбе против тоталитарного режима Советского Союза и не отступать от неё... Насколько успешной может быть такая политическая борьба, невозможно предсказать заранее. Расходы на её раскрутку можно смело сравнить со стоимостью полдюжины бомбардировщиков» [325]. Для Хука Американский комитет был базукой в американском политическом арсенале, и он работал с присущим ему энтузиазмом для укрепления своих позиций.

Джоссельсон направил свои усилия именно на центристов, чтобы обеспечить соответствие политических взглядов Американского комитета взглядам Конгресса. Однако Шлезингер и его союзники были не в состоянии подавить неуправляемую группировку противников компромисса, и разногласия между Комитетом и Парижским офисом почти сразу всплыли на поверхность. Американцы с презрением отнеслись к массовому фестивалю Набокова в Париже, обвинив Конгресс в легкомыслии. Эллиот Коэн, который в своих политических убеждениях был не таким экстремистом, как Джеймс Бэрнхам, спросил: «А не упускаем ли мы из виду наши задачи и цели в атмосфере такого ажиотажа? Если это так, то с кем можно иметь дело?» [326]. Другой критик высмеял это как «обращение к снобам и эстетам» и подрыв репутации Конгресса как «серьёзной интеллектуальной силы» [327].

Восхищение силой было в Американском комитете достаточно очевидным и достигло своей кульминации в 1952 году после симпозиума журнала «Партизан Ревью», констатировавшего зарождение новых позитивных отношений между интеллигенцией и государством. Симпозиум, получивший название «Наша страна и наша культура», рассматривал один вопрос за другим. Его целью, как писали редакторы, было «изучение неоспоримого факта, заключавшегося в том, что американские интеллектуалы теперь по-новому смотрят на Америку и её институции. Немногим более 10 лет назад считалось, что Америка враждебно относится к искусству и культуре. С тех пор ситуация начала меняться, и многие писатели и интеллигенция чувствуют себя ближе к своей стране и её культуре... С политической точки зрения не вызывает сомнений, что демократия по-американски имеет объективное положительное качество: это не просто капиталистический миф, а реальность, которую необходимо защищать от русского тоталитаризма... Европа потеряла свой авторитет; она уже не имеет культурного наследия, вдохновлявшего и подводившего основу под критику американского образа жизни. Маховик набрал полные обороты, и теперь Америка стала защитником западной цивилизации» [328].

Интеллектуальная жизнь в Нью-Йорке в 1930-х годах была связана главным образом с событиями, происходящими в Москве, и для отражения её проблем служил журнал «Партизан Ревью», основанный группой троцкистов из Нью-Йоркского сити-колледжа. Начав свой путь как фирменный журнал Клуба Джона Рида, большинство членов которого были приверженцами коммунизма, «Партизан Ревью» создал сложный язык для выражения марксистских идей. Однако события 1939-1940 годов разрушили его принципы. После подписания советско-германского пакта о ненападении большая часть интеллигенции начала отказываться от взглядов ленинского коммунизма в пользу диссидентского радикализма Троцкого. Некоторые просто ушли из левых сил, перейдя на сторону политического центра и даже правых. После этого журнал «Партизан Ревью» начал создавать контрязык для выражения антисталинистских идей и пересмотра радикализма в некоммунистическом контексте.

Возвращаясь к идее Америки подобно раскаявшимся блудным сыновьям, интеллектуалы и художники вышли из «тёмного периода» 1930-х годов и «оживились в связи с неожиданными и поразительными новыми возможностями как в жизни, так и в сознании. Существовал мир, на который, казалось, никому не надоедало смотреть, и каждый, радостно отказываясь от своих марксистских убеждений, спешил познакомиться с ним» [329]. Эти возродившиеся интеллектуалы, искавшие что-либо взамен историческим абсолютам, которые никоим образом не оправдали их ожидания, нашли ответ в Америке, а точнее, в американизме. Выступая в качестве литературного аналога концертной пьесы Аарона Копланда «Фанфары для простого человека», симпозиум журнала «Партизан Ревью» сообщил о таком открытии Америки, как если бы это происходило впервые. «Американские художники и интеллектуалы обрели новый смысл в принадлежности к своему отечеству, - писал Уильям Филлипс, - и, как правило, чувствовали, что их собственная судьба связана с судьбой их страны» [330]. Подобно тому, как интеллигенция связывала себя с Америкой, так и Америка посмотрела на неё в новом свете. «Интеллектассоциировался с силой, как никогда раньше в истории, и теперь воспринимается как разновидность власти», - отмечал Лайонел Триллинг [331].

«Возможно, впервые со времён Французской революции важные силы интеллектуального общества решили, что враждебность нынче не в моде, что можно поддерживать свою страну, не нарушая интеллектуальную и художественную целостность», - подчёркивал историк Кэрол Брайтман (Carol Brightman) [332]. Эти новые взгляды интеллектуалов нашли своё подтверждение, когда в журнале «Тайм» (Time) была опубликована тема номера «Парнас: от берега к берегу». В нём говорилось, что «Человек протеста уступил дорогу Человеку утверждения, и это та самая роль, которую сыграла интеллигенция, когда нация была молодой» [333].

В этот момент марксисты-уклонисты начали превращаться из отказников в «самодовольных обывателей», а идеологи Нью-Йоркского сити-колледжа вместе с более язвительными боевыми компаньонами, такими как Дуайт Макдональд, потеряли вкус к классовой борьбе, и маловероятно, что к ним обращались за рекомендациями амбициозные студенты. «Быстрота, с которой я перешёл от либерализма к радикализму и превратился из умеренного приверженца коммунизма в ярого антисталиниста, до сих пор поражает меня», - писал позднее Дуайт Макдональд [334]. Описывая такую политическую трансформацию, его биограф пришёл к выводу: «Независимость Дуайта, его самопровозглашённый негативизм, его отказ принимать какой-либо вид националистической лояльности ознаменовали его политические взгляды и служили опорой в политической жизни. Это не было предательством: он просто путём своего болезненного самоанализа пришёл к тому моменту, когда у него не оказалось какой-либо жизнеспособной политической позиции, и оставалось выбирать «меньшее из зол». Для него это было обескураживающей дилеммой. Даже когда он продолжал отождествляться с радикальными или, по крайней мере, диссидентскими традициями и всё ещё чувствовал себя членом отлучённой элиты, находившейся в оппозиции американскому национализму, империализму и массовой культуре, он был настроен, пусть и непреднамеренно, на поддержку американской силы за границей и институции, созданной на родине» [335]. Филип Рав наблюдал за развитием событий с растущим беспокойством и предупреждал: «Антисталинизм стал почти профессиональной позицией. Это означает прежде всего, что он исключает практически все другие проблемы и идеи. В связи с этим они пытаются превратить антисталинизм в нечто, чего не может быть в принципе: общий взгляд на жизнь, и ничего иного, или даже философию истории» [336].

Штаб-квартирой «профессионального» антисталинизма стали Американский комитет за свободу культуры и журналы, редакторы которых были членами его совета, а именно «Комментарий», «Нью Лидер» и «Партизан Ревью». Однако теперь, когда центр начал укрепляться, «Партизан Ревью» находился на грани закрытия, частично из-за того, что Министерство финансов США угрожало лишить его безналогового статуса. 10 октября 1952 года Сидни Хук неожиданное обратился к Хауленду Сардженту (Howland Sargeant), заместителю госсекретаря, с просьбой о защите журнала как эффективного средства «борьбы с коммунистической идеологией за рубежом, особенно среди интеллектуалов», и сохранении безналогового статуса. Даниэл Белл также проявил инициативу, выступив «посредником» в переговорах с Генри Люсом, который спас журнал, предоставив грант в размере 10 тысяч долларов США (кроме того, Люс пожертвовал Американскому комитету 71 акцию корпорации «Тайм»). «Насколько мне известно, информация об этом гранте никогда не доводилась до общественности. О ней не было известно даже вкладчикам и помощникам редакторов «Партизан Ревью», - писал позже Даниэл Белл [337]. Что ожидал получить Люс в обмен на свою инвестицию, непонятно. Джейсон Эпштейн позже заявил, что «материалы, опубликованные в «Партизан Ревью», стали вскоре появляться в «Тайм» и «Лайф» [338]. Несомненно, щедрая финансовая поддержка Люса, на которую однажды указала Американская коммунистическая партия, придаёт новое значение широко обсуждаемой «дерадикализации» американских интеллектуалов во времена холодной войны.

ЦРУ впервые узнало о финансовых трудностях «Партизан Ревью» от Ирвинга Брауна. За год до того, как Люс предоставил фант, Сидни Хук написал Брауну об оказании помощи с целью поддержки «Партизан Ревью» и «Нью Лидер»: «Многие наши европейские друзья сообщали, что в Западной Европе растут антиамериканские и особенно нейтралистские настроения. Это связано с тем, что антинейтралистский демократический журнал «Нью Лидер» действительно находится на грани исчезновения в связи с растущими затратами. Его исчезновение может стать культурной катастрофой» [339]. Он привёл те же доводы в отношении «Партизан Ревью» и попросил Брауна обеспечить за рубежом тираж в пределах от четырёх до пяти тысяч экземпляров для обоих журналов. Браун поручил решение проблемы Брейдену в Отделе международных организаций. Сразу после этого редактор журнала «Нью Лидер» Сол Левитас явился в офис Брейдена. «Господи, я помню этого парня, сидящего за столом и просящего денег», - вспоминал Брейден [340].

Левитас, русский эмигрант, который работал с Троцким и Бухариным, имел влиятельных спонсоров среди интеллигенции Америки. Ч.Д. Джексон хвалил его за «прекрасную работу по обеспечению фактически единственной объективной, нетенденциозной, проамериканской, высококачественной, прогрессивной литературы по обеим сторонам Атлантики» и отметил, что он «определённо на стороне ангелов» [341]. Несомненно, Аллен Даллес считал также. В 1949 году Левитас был инициатором, а Даллес настаивал на том, чтобы «комиссия внутренней безопасности» занималась проверкой подрывного влияния, направленного против США, и «использовала институты демократии для его искоренения». Несмотря на то, что Аллен Даллес помогал Белому дому реорганизовать разведывательную службу Америки, это скорее выглядело так, будто руководитель МИ-5 пишет для «НьюСтейтсмен» [342]. Несмотря на то что «Нью Лидер» публиковал отчаянные призывы о помощи в оплате задолженности в 40 тысяч долларов США, с апреля 1950 года он начал издаваться как новый «Нью Лидер» в формате дорогого журнала «Тайм». Сидя напротив Брейдена пару лет спустя, Левитас встретил ещё одного ангела, который мог спасти его журнал. Брейден согласился спонсировать «Нью Лидер» и предоставить деньги Левитасу в своём офисе, по крайней мере тремя траншами. «Это не было огромной суммой, - сказал Брейден, - что-то в пределах 10 тысяч долларов США. Однако их было достаточно, чтобы журнал не обанкротился» [343].

Тем временем заместитель Брейдена Корд Мейер рассмотрел дело «Партизан Ревью». Дополнительно к гранту Люса в размере 10 тысяч долларов США в начале 1953 года журнал получил субсидию в размере 2500 долларов США с «фестивального счёта» Американского комитета, на котором оставались средства от прошлогодней феерии Набокова. Следует помнить, что фестивальный счёт был каналом финансирования ЦРУ через подставной Фонда Фарфилда. Когда этот грант получал «Партизан Ревью», его соредактор Уильям Филлипс был секретарём по вопросам культуры Американского комитета. Позже Филлипс сообщил, что он не помнит о таком гранте и уверен, что журнал никогда не получал поддержки от ЦРУ.

Субсидируя американские журналы, ЦРУ действовало в нарушение своего официального устава, который запрещал поддержку отечественных организаций. Что касается «Партизан Ревью» и «Нью Лидер», существовали две достаточно убедительные причины, чтобы игнорировать этот юридический нюанс: во-первых, журналы обеспечивали идеологический плацдарм для американской и европейской интеллигенции, общей основой которого был антикоммунизм, но существовали различия географического и культурного порядка; во-вторых, финансовая поддержка была направлена на то, что Джоссельсон назвал «защитой» от предполагаемого «раздражения» «Партизан Ревью» и «Нью Лидер», когда они обнаружат, что их позиции на рынке идей серьёзно пошатнулись.

Журнал «Инкаунтер» (Encounter), издававшийся с 1953 по 1990 год, занимал центральное место в послевоенной интеллектуальной истории. Его живость и цинизм можно сравнить с литературной коктейльной вечеринкой. Именно в этом журнале Нэнси Митфорд (Nancy Mitford) опубликовала свою знаменитую статью «Английская аристократия». Статья содержала остроумный анализ британской общественной морали и указывала на различия между аристократией и средним классом. В нём же были опубликованы «Замечательное десятилетие» Исайи Берлина, четыре знаменательных эссе о русской литературе, статьи Владимира Набокова о Пушкине, Ирвинга Хоу (Irving Howe) об Эдит Уортон, Дэвида Марканда (David Marquand) «Либеральное возрождение», рассказы Хорхе Луиса Борхеса (Jorge Luis Borges), критические эссе Ричарда Эллманна (Richard Ellmann), Джаяпракаша Нараяна (Yayaprakash Narayan), У.X. Одена, Арнольда Тойнби (Arnold Toynbee), Бертрана Расселла, Герберта Рида, Хью Тревора-Роупера - лучших умов тех десятилетий. Журнал читали в Англии и Америке, Азии и Африке. Неразборчивый в своём отношении к вопросам культуры, он был на удивление равнодушен или просто вуалировал многие политические вопросы. В любом случае журнал был заидеологизирован и представлял антикоммунистическое мышление в духе холодной войны. Он никогда не покрывал расходы и работал в убыток; чтобы выбраться из долгов, приходилось вдвое увеличивать тираж. Изданию была присуща интеллектуальность. И тесная связь с миром разведки. Майкл Джоссельсон назвал его «нашим лучшим активом».

Послевоенный режим строгой экономии погубил журнал «Горизонт» (Horizon) Сирила Коннолли (Cyril Connlly), а вслед за ним и «Пенгвин Нью Райтинг» (Penguin New Writing) Джона Леманна (John Lehmann). Финансовое положение издания «Ландон Мэгэзин» (London Magazine) было нестабильным. Ф.Р. Ливис (F.R. Leavis), несмотря на щедрый грант Фонда Рокфеллера, практически покончил с журналом «Скрутини» (Scrutiny). Процветал только «Нью Стейтсмен». Еженедельный тираж в 85 тысяч экземпляров свидетельствовал о поразительной стойкости журнала, несмотря на попытки покончить с его существованием. Тайное субсидирование Джоссельсоном журнала «Двадцатый век» (Twentieth Century) было частью этой кампании. Кроме денег он получал вместе с Британским обществом за свободу культуры точные инструкции по «участию в постоянной полемике с изданием «Нью Стейтсмен» [344]. Сделав выводы из блёклого выступления представителя Британии на британской конференции 1950 года, ЦРУ было готово пробиться сквозь пелену нейтрализма. Последний ослабил способность рассуждать многих британских интеллектуалов, а не только тех, кто придерживался взглядов «Нью Стейтсмен». Журнал Кингсли Мартина (Kingsley Martin) не поддержал идею социалистического мировоззрения, независимого от взглядов Москвы. Это сильно огорчало американских бойцов холодной войны.

Британская разведка также была заинтересована в издании, способном противостоять политике амбивалентности журнала «Нью Стейтсмен», его «недальновидности» и «чрезвычайной упрощённости». Шагом в этом направлении стала поддержка Департаментом информационных исследований издания «Трибьюн» (Tribune). Его материалы отбирались и распространялись по всему миру сотрудниками дипломатической службы. С Департаментом информационных исследований были тесно связаны Малкольм Маггеридж и Вудро Уайатт. В апреле 1950 года они встретились с редактором «Трибьюн» Тоско Файвелом, чтобы обсудить будущее журнала. Но господин Маггеридж пришёл к следующему выводу: «Очевидно, они на мели. Я сказал, что, учитывая интересы холодной войны, им следует оставаться противовесом журналу «Нью Стейтсмен». По моему мнению, огромный успех «Нью Стейтсмен» как инструмента пропаганды заключался в позиции, в соответствии с которой быть интеллигентным означало быть на стороне левых. Однако правда была совершенно другой» [345].

Для Файвела поддержка журнала «Трибьюн» Департаментом информационных исследований была недостаточной, чтобы гарантировать долгосрочные перспективы. К концу 1951 года он уже говорил о новом «англо-американском левоцентристском издании». В своём обращении к Ирвингу Брауну Файвел сообщал, что планы по такому изданию «уже составлены. Несколько лиц с нетерпением ждут, когда я приступлю к делу. Я обсуждал эту идею как в разговорах, так и в переписке с Дэнисом Хили (Denis Healey), Морисом Эдельманом (Maurice Edelman), Диком Кроссманом (Dick Crossman), Артуром Шлезингером, Дэвидом Уильямсом (David Williams) и другими. По очевидным причинам это несколько выходит за пределы деятельности Конгресса за свободу культуры» [346]. Журнал не зависел от Конгресса. Причина этого была хорошо известна Файвелу: американское правительство решило не проводить пропагандистские мероприятия в Британии. ЦРУ «фактически объявило мораторий на деньги [Америки]... используемые в этой стране. Существовало что-то наподобие джентльменского соглашения по этому вопросу» [347]. Но вскоре ситуация должна была измениться.

Независимо друг от друга британская разведка и ЦРУ обсуждали идею создания нового журнала. Ему предстояло решить проблему очевидного дефицита в рядах интеллектуального антикоммунизма в Британии. Об усилиях с обеих сторон в этом направлении стало известно во время ряда встреч. Они проводились по инициативе Фрэнка Уизнера в Лондоне в начале 1951 года. В сопровождении координатора МИ-6 и ЦРУ в Вашингтоне Кима Филби (его друзья Бургесс и Маклин отсутствовали месяцами, так как перешли на сторону Советского Союза) Уизнер прибыл в Лондон для обсуждения с британской разведкой «вопросов, представляющих общий интерес». Филби отмечал, что в ходе встреч с участием МИ-6 и членов Министерства иностранных дел Великобритании Уизнер сел на своего конька. Он говорил о необходимости сокрытия источника необходимых нам секретных средств, предоставляемых респектабельным органам. «Очень важно, - отмечал Уизнер в своём обычном неофициальном стиле, - обеспечить открытое сотрудничество с людьми, имеющими доступ к полагающемуся им по праву богатству». При этом Филби позабавила небрежная записка служащего Министерства иностранных дел следующего содержания: «Люди, имеющие доступ к полагающемуся им по праву богатству, - богатые люди» [348].

Именно во время «миссии» Уизнера в Лондон впервые был поставлен вопрос об издании журнала высокого уровня. Он должен был использовать левоцентристскую лексику и быть свободным от кремлёвских мировоззрений. Обе службы понимали, что они поддерживают одну и ту же идею. Уизнер и его партнёры в Секретной разведывательной службе (Secret Intelligence Service) осознавали недоработки и договорились о сотрудничестве. К концу 1951 года совместное предложение было доведено до сведения высшего руководства и передано по инстанциям. Филби перенаправил его своему помощнику в Вашингтоне Джону Брюсу Локхарту, племяннику известного Роберта Брюса Локхарта, возглавлявшего разведку в ходе двух войн. В 1917 году он был арестован Советским Союзом как шпион и заключён в кремлёвскую тюрьму. После того как звезда дяди угасла, Локхарт-младший сделал карьеру образцового офицера разведки. Во время войны он возглавил военный отдел «С» (Секретной разведывательной службы) в Италии и был экспертом по внедрению в коммунистические организации в Европе. Локхарт пользовался авторитетом в Вашингтоне, где наладил тесную связь с Фрэнком Уизнером. Когда Уизнер решил отдать своего сына Фрэнка Уизнера-младшего в колледж Регби (Rugby College), Локхарт, который там преподавал, с радостью помог ему в этом. Уизнер доверял Локхарту, но не Филби. Филби, в свою очередь, не мог подавить свою неприязнь к Уизнеру. Он писал о нём так: «Довольно молодой человек для такой ответственной работы, лысеющий и обрастающий жиром» [349].

У Джона Брюса Локхарта также были хорошие отношения с Лоуренсом де Новиллем. Они познакомились в Германии после войны. Именно Локхарт организовал встречу де Новилля и Джоссельсонас Кристофером «Монти» Вудхаузом из Департамента информационных исследований в Лондоне. Вудхауз был человеком невостребованного таланта. Он познакомился с работами Еврипида и Лукреция в 11 лет, а до войны учился в Нью-колледже Оксфордского университета у Ричарда Кроссмана и Исайи Берлина (он «низким глухим голосом вёл свой монолог» на семинарах и «был известен как единственный человек в Оксфорде, способный произнести слово «эпистемологический» в один приём») [350]. В 1939 году Вудхауз получил диплом первой степени по двум специальностям. Он мечтал о карьере учёного и читал лекции о Платоне и Аристотеле, пока не началась война. Теперь его образование проходило совсем подругой программе: «учебный плац, огневая подготовка, парашютное дело, партизанские действия, саботаж, разведка». В результате он был участником героической партизанской войны в оккупированной Греции [351].

Энергичный и смелый шпион старой школы, Вудхауз был основным действующим лицом при подготовке к свержению премьер-министра Ирана Мохаммеда Мосаддыка. Он работал рука об руку с Кимом Рузвельтом.

В результате переворота, спланированного совместными усилиями ЦРУ и Секретной разведывательной службы, была установлена ультраправая монархия Шаха [352]. После возвращения из Тегерана Вудхауз работал под глубоким прикрытием на Департамент информационных исследований. Он возглавил отдельный офис Секретной разведывательной службы напротив станции метро «Парк Святого Джеймса». Персонал офиса включал небольшую группу молодых людей из Министерства иностранных дел, формально числившихся в Департаменте информационных исследований. На самом деле это была наполовину независимая команда под руководством Вудхауза.

Вудхауз не желал «вести дела» в своём клубе «Реформа» (The Reform). Он согласился на встречу в Королевском автомобильном клубе на Пэл-Мэл, иностранным членом которого был де Новилль. Джоссельсон и де Новилль приехали на встречу в Лондон из Парижа. Именно тут поздней весной 1952 года британская и американская разведки совершили одну из самых важных интервенций в послевоенной интеллектуальной истории. Во время обеда в столовой Королевского автомобильного клуба они наметили план выпуска и тайного финансирования нового высокоинтеллектуального журнала. Вудхауз имел полномочия на утверждение проекта и сделал это без колебаний. Для Вудхауза, который работал на различные географические подразделения Министерства иностранных дел, этот проект стал скорее «рутинным завершением круга». Но он был ярым защитником психологической войны, и это предложение относилось к ней в полной мере. После переговоров в Королевском автомобильном клубе у него не оставалось сомнений по поводу достойного вклада в тайную пропаганду.

Единственное, что его не устраивало, - британцы должны были иметь возможность держать руку на пульсе. По взаимной договорённости Конгресс за свободу культуры должен был консультироваться с Вудхаузом через назначенного оперативного сотрудника ЦРУ по вопросам «оперативных» мероприятий, связанных с журналом. Кроме того, Секретная разведывательная служба имела намерение обеспечить материальную заинтересованность в проекте. Небольшие отчисления должны были поступать в результате тайного голосования Департамента информационных исследований. По мнению Вудхауза, этот взнос использовался для выплаты зарплат британскому редактору и его секретарю. Таким образом, можно было избежать нежелательных выплат ЦРУ британским субъектам.

В последующем он отмечал, что основной интерес Министерства иностранных дел в таком проекте заключается в создании инструмента передачи антикоммунистических идей интеллигенции в Азии, Индии и на Дальнем Востоке. Чтобы распространять журнал в этих регионах влияния, Министерство иностранных дел должно было закупать установленное количество экземпляров. Они предназначались для передачи и распространения через Британский совет. Кроме того, на Конгресс за свободу культуры возлагалась финансовая ответственность за журнал. Джоссельсон подтвердил, что средства будут предоставляться через Фонд Фарфилда, несмотря на то, что журнал будет работать как отдельное предприятие. Это было необходимо, чтобы развеять подозрения. И наконец, Джоссельсон проинформировал Вудхауза о предварительном отборе двух кандидатов на должность редакторов журнала. После проверки обеими службами стороны условились, что Конгресс за свободу культуры будет иметь дело с этими двумя кандидатами. В завершение Джоссельсон и де Новилль договорились выдвинуть проект, а затем снова встретиться с Вудхаузом. Тем временем Вудхауз начал искать подходящее «прикрытие» - «богатых людей» Уизнера. Они должны были передавать средства Департамента информационных исследований для нового журнала.

Американским кандидатом на должность редактора был Ирвинг Кристол, исполнительный директор Американского комитета за свободу культуры. Он родился в 1920 году в семье торговца одеждой, в 1936-м поступил в Сити-колледж, где подружился с Ирвингом Хоу, Даниэлом Беллом и Мелвином Ласки. Кристол стал членом Молодёжной социалистической лиги, вступив в антикоммунистическую левоцентристскую троцкистскую организацию колледжа. Свой невысокий рост он компенсировал наращиванием политической мускулатуры, что было довольно типично для выпускников Сити-колледжа, а также готовностью переиграть своих противников. Это обеспечило ему репутацию «интеллектуального качка». Окончив колледж с отличием в 1940 году, он уехал в Чикаго, где до призыва в армию работал грузчиком и помощником редактора экс-троцкистского журнала «Энквайери» (Enquiry). Призванный в пехоту в 1944 году, он участвовал в боях во Франции и Германии и был уволен со службы в 1946-м. Затем была Англия и работа на «Комментарий». После возвращения в Нью-Йорк в 1947 году он стал управляющим журналом.

Британским кандидатом был Стивен Спендер. Он родился в 1909 году в известной семье либералов и был тепличным ребёнком («Мои родители не подпускали меня к драчунам») [353]. Спендер не отличался характером, был беспечным и увлекался утопическими идеями. В Оксфорде в 1920-х годах он длительное время находился под влиянием У.X. Одена и добился славы вскоре после выхода своей первой книги «Поэмы», где нашли отражение сексуальные и политические настроения межвоенного периода. Его сразу же стали отождествлять с Оденом, Сесилом Дэй-Льюисом (Cecil Day Lewis) и Луисом Макнисом (Louis MacNeice) как поэта 1930-х годов. Это десятилетие стало свидетелем проникновения политики в глубины литературы и вступления Спендера в коммунистическую партию, пусть и на несколько недель. У него было больше «английского светского большевизма», чем у кого-либо, что типично для неуравновешенной политики Спендера. Позже он объяснил изменение своих взглядов и убеждений как проблему «абсолютной уязвимости и открытости» [354]. На известное замечание Генри Джеймса-старшего (Henry James Sr.) об Эмерсоне: он был как «ключ без лабиринта», Анита Кермоуд (Anita Kermode) ответила, что, напротив, Спендер был «лабиринтом без ключа» [355]. Ещё одно меткое замечание в адрес Спендера отпустил Джеймс: он был «человеком без ручки».

Позже Спендер объяснял причину своего избрания редактором нового журнала Конгресса влиянием эссе в сборнике статей «Бог, обманувший надежды». Возможно, идеальным кандидатом его сделало не столько отрицание коммунизма, сколько хорошие отношения с США. В 1948 году Спендер написал хвалебную песнь Америке: «Мы можем одержать победу в битве за европейские умы». В ней он заявил, что «хотя американская политика находит сомнительных союзников и равнодушных друзей, американской свободе слова и её наибольшим достижениям присуща аутентичностью. Сегодня она в состоянии покорить жизненно важное европейское мышление... Если бы Америка действовала в таком русле, она смогла бы выполнить свою просветительскую миссию в Европе. Тысячи студентов смогли бы оценить преимущества американской цивилизации и американского понимания свободы... Сегодняшняя реальность такова, что не следует ожидать чего-либо от пропаганды и политических запугиваний. Нужно демонстрировать европейцам наибольшие современные достижения американской цивилизации, образования и культуры [356]. Спендер с едва сдерживаемым возбуждением говорил, что «слова из уст американского или английского писателя» воспринимались европейскими студентами «чуть ли не благой вестью». По его мнению, «План Маршалла» - это было хорошо, но он считал, что «нужно также укреплять старую западноевропейскую цивилизацию верой, опытом и знаниями новой Европы, то есть Америки» [357]. Такое мнение поддерживали многие западные интеллектуалы. Раймонд Арон заявил, что он «полностью убеждён: для антисталиниста не существует иного пути, кроме принятия американского лидерства» [358]. Вряд ли можно было говорить (как случилось позже), что вмешательство Америки в «культурную борьбу» не имело поддержки на местах, когда такие люди, как Спендер и Арон, отождествляли выживание Европы с американским спасением.

Спендер обладал и другими качествами, привлекательными для своих потенциальных работодателей. Будучи членом группы «МакСпонДэй» (Мас-SpaunDay) (Макнис, Спендер, Оден, Дэй-Льюис), он наладил важные связи с литературной аристократией Лондона. Её представители всё ещё находились под влиянием многих снобистских тенденций блумсберийского периода. Тем не менее, они были своевременно очарованы обаянием Спендера. Джоссельсон уже сталкивался с непреклонностью британских представителей на берлинском дебюте Конгресса. Многим американским стратегам надоела заносчивость британской интеллигенции. «Существует одна серьёзная предпосылка всему этому, - пояснял Стюарт Хэмпшир. - Кажется, в 1949 году представители Фонда Форда прибыли в Лондон и провели в отделе большую встречу с ведущими интеллектуалами. Их капитал в то время превышал весь капитал стерлинговой зоны. Когда интеллектуалы прибыли, представители Фонда Форда предложили им материальную основу. В ответ прозвучало: «Спасибо, нам и так хорошо. Нам принадлежат все души, и нам этого достаточно». Британцы не были впечатлёны. Они попросили о нескольких совершенно незначительных вещах. Американцы подумали, что те потеряли разум. Подтекст заключается в том, что существовал очень глубокий фрейдистский антиамериканизм. Это как если бы снобизм Винчестерского колледжа столкнулся с китайским левоцентризмом в лице таких людей, как Эмпсон и Форстер. Я помню, как Форстер и Лайонел Триллинг был и однажды в Нью-Йорке. Триллинг (он написал книгу о Форстере и был достаточно безнадёжным англофилом, никогда не бывавшем до этого в Англии) очень нервничал. Форстер сказал, что ему нужно купить рубашку для особых мероприятий, и Триллинг повёл его в «Брукс Бразерс» (Brooks Brothers). Когда Форстер пришёл туда, он огляделся и произнёс: «О, Господи, я не могу здесь купить ничего». Этим всё сказано» [359].

Спендер работал на Британскую комиссию по контролю (British Control Commission) в оккупированной Германии после войны и хорошо знал, что нужно правительству в сфере культурной политики. С тех пор он проводил достаточно много времени в Америке. Ему покровительствовали Джон Кроу Рэнсом, Аллен Тейт и консервативный дуэт - Бен Тейт и сенатор Эдвард Тафт. С присущим ему обаянием Спендер обхаживал своих британских коллег. Он был нужен американцам всего-навсего как мост, чтобы найти общий язык с непокорными союзниками. По мнению его жены Наташи, несомненный талант Спендера мог легко быть использован в других целях. «Бесспорно, - говорила она, - Стивен обладал всеми необходимыми для этого личными качествами: он был одним из великих отказников [от коммунизма], и, учитывая наивность, его можно было легко обмануть. Его отец был обманут Ллойдом Джорджем (Lloyd George). Их семья очень доверчива; они не подозревали, что люди им лгут» [360]. За эту конгениальную наивность вскоре пришлось дорого заплатить.

В феврале 1953 года, когда Спендер учился в Цинциннати, он получил письмо от Джоссельсона с приглашением приехать в Париж для обсуждения «английского издания «Прев». От Кристола Спендер узнал следующее: «Во время моей короткой поездки в Париж несколько недель назад я долго дискутировал [по этому вопросу] с Майклом Джоссельсоном, Франсуа Бонди и Мелом Ласки; более того, мы с Джоссельсоном отправились в Лондон на один день, чтобы обсудить вопрос с Уорбургом, Маггериджем и Файвелом» [361].

Незадолго до этой встречи в Лондоне де Новилль и Джоссельсон снова встретились с Вудхаузом. Они договорились о публикации. Причём Фредерик Уорбург, издатель Орвелла, согласился предоставить журналу название своей компании. В письме к Уорбургу Джоссельсон подтвердил, что Конгресс «взял на себя полную ответственность по оплате всех счетов, выставляемых в связи с изданием и распространением журнала «Инкаунтер». Кроме того, он взял полную ответственность за какой-либо ущерб репутации. Джоссельсон дал понять Уорбургу, что «ни он, ни его фирма не должны оказывать влияния на издательскую сторону деятельности журнала» [362].

К моменту второй встречи Вудхауз и де Новилль пришли к твёрдому взаимопониманию. В отличие от Вудхауза личные качества де Новилля не производили сильного впечатления. Родом из Лондона, он окончил Нью-колледж и Гарвард, после чего работал корреспондентом информационного агентства «Рейтер». «Мы очень хорошо ладили, смотрели друг другу в глаза, - вспоминал Вудхауз. - Я всегда находил общий язык с моими американскими коллегами, при условии, что они не были лунатиками. Когда бы Лэрри не приезжал в Лондон, я всегда встречался с ним. Когда я отправлялся в Вашингтон, он встречал меня и Адама Уотсона, моего человека в этом городе» [363]. Они регулярно встречались на протяжении нескольких лет, пока де Новилль не вернулся в Америку, а Вудхауз не стал директором Королевского института международных дел. Поскольку это была единственная сфера их общих интересов, они обсуждали «действия и методы» для журнала «Инкаунтер» и «британские действия» в основном за бокалом вина в Королевском автомобильном клубе.

Первоначально «деятельность и методы» означали то, что Вудхауз называл «потоком наличности и линией контакта». «Не думайте, что в то время для этого существовала какая-нибудь система. Всё делалось импровизированно», - сказал позже де Новилль [364]. Для содействия в такой импровизации и выполнения функций посредника МИ-6 и Конгресса за свободу культуры был приглашён Малкольм Маггеридж, который продвинулся далеко вперёд с тех пор, как мальчишкой пел «Красный флаг» со своим отцом с платформы Партии труда в Кройдоне. Его книга «Зима в Москве» (1933), в которой разоблачалась русская утопия, дала одно из первых представлений о советском мифе. Она ознаменовала собой начало политического превращения Маггериджа в ангела для МИ-6. Как член правления Конгресса за свободу культуры он твёрдо придерживался антинейтралистских проамериканских взглядов. Вот как он обосновывал это: «Если я и соглашаюсь, как миллионы других западных европейцев, с тем, что Америке суждено быть оплотом свободы в этом мире середины XX века, из этого не следует, что американские институты являются наилучшими, что все американцы без исключения благовоспитанны или что американский образ жизни совершенен. Это означает только то, что в одном из самых ужасных конфликтов истории человечества я выбрал собственную позицию. Её рано или поздно предстоит выбрать всем. Я предлагаю твёрдо придерживаться такой позиции, не позволить себе пасть духом, быть сбитым с толку или отклониться от этой цели. Это предполагает достаточную веру в цивилизацию, к которой я принадлежу, и в религию, на которой зиждется эта цивилизация. Необходимо следовать советам Баньяна (Bunyan) и преодолевать препятствия и унижения на пути. Цель достойна этого» [365].

«Секретность, - писал Маггеридж в «Дьявольской роще» (The Infernal Grove), - настолько же важна для разведки, как риза и благовония для мессы или темнота для спиритического сеанса. Её нужно поддерживать любой ценой, независимо оттого, служит ли она какой-либо цели» [366]. Маггеридж всегда был одержимым тайными и острыми интригами, даже когда сомневался в их целесообразности. Он с радостью согласился участвовать в новом издательском деле Конгресса. Его первым заданием было найти «богатых людей», которые могли бы выдавать себя за надёжных частных спонсоров журнала. На встрече в пабе на Флит-стрит Маггеридж сообщил Вудхаузу о результатах поиска финансовых каналов. Быть кандидатами изъявили желание два человека.

Первым был эмигрант и кинорежиссёр Александр Корда (Alexander Korda). Друг Яна Флеминга (Ian Fleming) и бывший работодатель Роберта Брюса Локхарта (последний работал у него консультантом по прокату фильмов за рубежом), Корда задействовал тесные связи с британской разведкой. По просьбе Маггериджа Корда согласился, чтобы Департамент информационных исследований использовал его банковский счёт в качестве «ширмы» для субсидирования нового журнала. Ещё одним каналом Маггериджа был его старый друг лорд Виктор Ротшильд, тесно связанный с журналом до середины 1960-х годов, но всегда находившийся в тени.

Оставалось решить практические вопросы. Маггеридж и Уорбург, которых агенты ЦРУ окрестили «кузенами», отправились в Париж в конце февраля 1953 года для окончательного решения этих вопросов. Джасперу Ридли (Jasper Ridley), в то время секретарю Британского общества за свободу культуры, было поручено купить им билеты и оплатить проживание в отеле. После возвращения Уорбург попросил Ридли выписать чек на имя Британского общества на сумму 100 фунтов стерлингов в связи с его «расходами» в Париже. Ридли, недельная зарплата которого составляла около 10 фунтов стерлингов, был изумлён. «Я полагаю, что Уорбург либо прикарманил 100 фунтов, либо потратил их на покупку ювелирных изделий для своей обаятельной супруги Памелы де Байон» [367], - предположил он позже.

5 марта 1953 года Майкл Джоссельсон написал Стивену Спендеру по поводу своей встречи с Маггериджем, Уорбургом, Файвелом, Набоковым и Бонди. «Нам нужен журнал с более широкой, чем у «Горизонта», аудиторией; скорее, как у «Моната». Вы с Кристолом были бы идеальной командой редакторов. Ещё должен быть редакторский совет. В него могли бы войти Маггеридж и Хук, которые будут находиться в Европе целый год, начиная с июля 1953 года. Маггеридж и Уорбург намерены вложить в журнал все средства, которые господин Маггеридж успешно привлёк для Британского общества» [368]. Ссылаясь на эту договорённость, Спендер написал Кристолу: «Это выглядит так, как будто нас обоих нанимает Британский комитет» [369]. Он был наполовину прав: Кристол как американец будет получать вознаграждение из средств Фонда Фарфилда ЦРУ, а Спендер - из средств тайного голосования Британского казначейства.

К марту 1953 года Кристол переехал в Париж и занялся подбором материалов для журнала. Парижский офис, считавший журнал «рупором Конгресса», предложил четыре проекта обложки. Их разрабатывали под руководством Джоссельсона. Но Кристол и Спендер (который был всё ещё в Штатах) не могли договориться о названии. Рабочее название «Точка зрения» было банальным. Поэтому они ломали голову и листали словари, рассматривая различные варианты: «Симпозиум», «Культура и политика», «Конгресс», «Свидетель», «Виста», «Свидетельские показания», «Литература и свобода» (Кристол хотел избежать слов «независимость» и «свобода» из-за «привкуса скуки»), «Вестник», «За океаном», «Восточно-западный вестник», «Компас», «Связной», «Обмен», «Взаимообмен», «Настоящее», «Поворотная точка», «Круг». В какой-то момент Кристол просто назвал его журнал «X» [370]. Возможно, это был самый удачный выбор в свете его тайной миссии. Название «Инкаунтер» впервые прозвучало в письме Кристола к Уорбургу от 27 апреля 1953 года. Но Кристол сказал, что оно его не особо воодушевляет.

30 апреля 1953 года Александр Корда выписал первый чек на сумму 250 фунтов стерлингов. Примерно то же сделал и Виктор Ротшильд, хотя не существует никаких записей, подтверждающих начало его «дотаций». Под таким прикрытием британская разведка передавала средства в «Инкаунтер» с самого начала его существования. Деньги поступали в офис «Инкаунтера» в коричневых конвертах регулярно. Курьером был человек Вудхауза. Так же действовала и офис-менеджер журнала (а позже управляющий редактор) Марго Уолмсли (Margot Walmsley). Она была переведена с должности заведующей делопроизводством Департамента информационных исследований и предоставляла услуги «связи» Министерства иностранных дел и журнала «Инкаунтер» в течение 20 лет. Позже Уолмсли сообщил ошеломлённому Фрэнку Кермоуду (Frank Kermode), что если бы он захотел узнать что-то об «Инкаунтере», она могла бы рассказать ему «всё». Умирая в 1997 году, Уолмсли так и не призналась, что была сотрудницей Министерства иностранных дел.

Позже Департамент информационных исследований переводил средства на частный счёт издателей Секера и Уорбурга. После этого Уорбург выставлял чек на ту же сумму для передачи Британскому обществу за свободу культуры. Он был его казначеем. На тот момент Британское общество было не более чем ширмой для передачи средств Департамента информационных исследований для «Инкаунтера». Оно перечисляло эту сумму журналу. На языке разведки такой вид финансирования назывался «тройная передача». Таким образом, в обход Её Величества правительство выплачивало зарплату Стивену Спендеру. Сам Вудхауз никогда не рассказывал Спендеру об этой схеме, хотя у него была масса возможностей сделать это. «Наши дети ходили в один садик, и мы часто пересекались там, - вспоминал Вудхауз. - Я считал, что он в курсе дела. У меня не было необходимости обсуждать с ним этот вопрос. Это было чем-то само собой разумеющимся» [371]. Позже Спендер заявил, что ему никогда не говорили об этой схеме.

К июню 1953 года журнал «Инкаунтер» находился в офисе Британского общества за свободу культуры по адресу: 119-6, Оксфорд-стрит, а в сентябре перебрался в офис на Хеймаркет. Счета и прочие расходы первые 12 месяцев оплачивались за счёт гранта в размере 40 тысяч долларов США от Фонда Фарфилда. Эту сумму по совету Джоссельсона Кристол и Спендер «держали при себе». К Кристолу, который находился в Лондоне с мая, приехала его жена - историк Гертруда Химмельфарб (Gertruda Himmelfarb) с сыном Уильямом. Вскоре после этого из Цинциннати прибыл Спендер. Оба числились акционерами компании «Инкаунтер Лтд» (Encounter Ltd), зарегистрированной в декабре 1953 года. Следует отметить, что большая часть акций компании принадлежала Юнки Флейшману, президенту Фонда Фарфилда, и Пьеру Боломе (Pierre Bolomey), казначею Конгресса за свободу культуры.

В дальнейшем как Спендер, так и Кристол назвали своё сотрудничество чем-то наподобие свадебного путешествия. «Мы со Стивеном были очень разными людьми. И, на удивление, хорошо ладили» [372], - говорил Кристол. «Мне было приятно работать с Ирвингом Кристолом» [373], - подчёркивал Спендер. Они действительно считали друг друга друзьями, однако их профессиональные отношения были проблематичными с самого начала. Спендер был тонким, эмоциональным, не склонным к конфронтации человеком. Как редактор он иногда не «осознавал, чего стоит» [374]. Кристол же, напротив, был упрямым и бескомпромиссным, но опыт, приобретённый в Бруклине, приучил его к сентиментальному или интеллектуально изысканному поведению. Будучи, как и Ласки, невысокого роста, он имел такой же вспыльчивый характер. «Глупо считать, что Ирвинг Кристол, бывший троцкист из Бруклина, может перейти на их сторону, иметь дело со всеми этими британскими интеллектуалами и править их прозу!» - сказал один из агентов ЦРУ [375]. Однако Спендер и его британские друзья вовсе не должны были следить за Кристолом. Джоссельсон сразу понял, с кем имеет дело. «Ирвинг постоянно скандалил с Парижским офисом», - говорила Наташа Спендер. Стивен рассказывал ей, как Кристол орал по телефону на Джоссельсона, что если ему нужен «ручной журнал», он может поискать себе другого редактора [376].

В июле Кристол отправил Джоссельсону пробное содержание первого выпуска: Дени де Ружмон об Индии, краткие размышления о смерти Альберта Камю, страницы из записей Вирджинии Вульф, два коротких японских рассказа, краткая биография Эрнста Толлера (Ernst Toller), Кристофера Ишервуда (Christopher Isherwood), Лесли Фидлер (Leslie Fiedler) о Розенбергах, Николай Набоков о советской музыке, Юзеф Чапский (Josef Czapski) о «Голосах тишины» Андре Мальро, Ирвинг Кристол о конференции Конгресса «Наука и свобода», Герберт Люти (Herbert Luthy) о последних восстаниях в Восточной Германии и Чехословакии, а также Эдит Ситвелл (Edith Sitwell) о Голливуде. Предоставить обзоры книг обещали Маггеридж, Спендер, Хью Сетон-Уотсон (Hugh Seton-Watson), Дж.К. Гэлбрайт и Натан Глейзер (Nathan Glazer). Статьи Кёстлера и Арона были исключены из первого выпуска после того, как Набоков сказал Кристолу, что они слишком антикоммунистичны.

Обеспокоенный тем, что в первом выпуске было мало политики, Джоссельсон написал об этом Кристолу. И тот ответил язвительно: «Я не согласен с вашим скрытым замечанием, что «политическое содержание» оправдает ожидания. Журнал, безусловно, должен быть «культурным» изданием. В нём политика вместе с литературой, искусством, философией и прочим должны представлять собой неотъемлемые части культуры. Именно это мы и сделали. Соотношение между политическими и литературными статьями, естественно, будет меняться от номера к номеру. В первом номере политика должна, по мере возможности, находиться на втором плане. Ведь наша цель - охватить как можно большую аудиторию. Я имею очень чёткое представление о том, чего хочет Конгресс и что нужно делать для этого. Однако я не могу эффективно работать с Парижским офисом, который дышит мне в спину, посылает редакторские указания и т.д.» [377].

В другом нервном письме Кристол сообщал Джоссельсону следующее: «Мы тут в Лондоне вовсе не кретины, и я искренне считаю, что мы можем лучше оценивать ситуацию, чем вы, сидя в Париже. Вы и ваши парижские коллеги считаете обложку паршивой? Хорошо, может, вы и правы. А может, и нет. Обложки журналов, в конце концов, не ваша специальность. Я считаю, что обложка достаточно хороша. Не отрицаю, что она может быть улучшена; Маггеридж считает, что она очень даже неплохая... Вы полагаете, что в первом выпуске мало политики? Скорее всего, вы невнимательно ознакомились с его содержанием... На ваш взгляд, первый выпуск слишком литературный? Здесь вы ошибаетесь... Возможно, я заблуждаюсь, но я действительно думаю, что благодаря «Инкаунтеру» Конгресс получил что-то намного более важное, чем вы можете себе представить. Вы, по всей видимости, были бы удовлетворены, имея репутацию «Прев». Любезный мой, мы прошли половину пути (если только я не ошибаюсь). Может, через несколько месяцев мы станем англоязычным культурным периодическим изданием. И не только в Англии, но и в Азии. Дайте нам несколько месяцев, и мы будем идолом интеллигенции на Востоке и на Западе. Любой писатель - азиатский, европейский или американский - будет мечтать печататься у нас. Я не шучу. Если я не прав, вам следует подыскать другого редактора. Но вы должны дать нам время и редакторскую свободу, чтобы достичь этого... Ваше отношение к продажам удивляет меня: вы говорите, что заинтересованы не столько в них, сколько во влиянии журнала. Но не является ли одно мерилом другого?» [378]. Если бы Кристолу было известно о финансовых потоках, на которых держался «Инкаунтер», он бы не задавал последнего вопроса.

Ясно, что Кристол не собирался играть роль уличного оратора для Джоссельсона. Спендер, чтобы охарактеризовать твёрдую позицию своего коллеги, придумал понятие «сила Кристола». Если бы Кристол действительно представлял слишком большую опасность, Джоссельсон на самом деле искал бы другого редактора. Но на данный момент «Инкаунтеру» нужна была стабильность, и у Джоссельсона не было иного выбора. Он должен был продолжать работать с Кристолом.

Парижский офис одержал победу в борьбе с Кристолом и убрал из номера Кёстлера и Арона. Взамен он вынужден был согласиться на публикацию статьи Лесли Фидлера. Это насторожило обоих. Кристол сначала предложил своему другу Фидлеру написать статью о Карле Марксе, но тот не проявил особого энтузиазма и предложил ему статью о Розенбергах. Если Кристолу и нужно было что-то «провокационное» для первого выпуска, то он это получил.

Утром накануне казни Юлиус и Этель Розенберги сидели в камере в тюрьме «Синг-Синг» и писали письмо двум своим несовершеннолетним сыновьям Роберту и Майклу. «Помните о том, что мы невиновны и не могли пойти против нашей совести», - такими словами заканчивалось письмо. В 8 часов вечера 19 июня 1953 года, за считаные минуты до начала еврейского шаббата и накануне своей четырнадцатой годовщины супружеской жизни, Розенберги были казнены на электрическом стуле. Сначала Юлиус, затем Этель. Перед тем как оказаться на кресле, Этель повернулась к тюремной надзирательнице, простёрла руку и притянула её к себе, чтобы поцеловать в щёку.

Розенберги были осуждены в марте 1951 года за передачу Советам американских атомных секретов. После уединения в синагоге с целью обдумать вердикт судья Кауфман вернулся в зал суда и приговорил Розенбергов к смертной казни за участие в том, что он назвал «дьявольским сговором с целью разрушения богобоязненной нации» [379]. Никогда ранее в Америке не выносили смертный приговор за шпионаж в мирное время. Пропагандисты Америки стали перед самым серьёзным выбором с момента развязывания холодной войны. Вопрос вины Розенбергов (на самом деле мало кто сомневался, что они виновны) не был центральным: по мнению большинства наблюдателей, факты, выдвинутые против них, были неопровержимы. Однако американские стратеги должны были убедить мир не просто в том, что приговор не вызвал сомнений, но и в том, что наказание соответствовало преступлению.

«Когда двух невиновных людей приговаривают к смерти, это должно всколыхнуть весь мир», - возмутился Жан-Поль Сартр. По его мнению, фашизм определялся не «количеством жертв, а способом их уничтожения». Он добавил, что приговор был «легальным линчеванием, запятнавшим кровью всю нацию» [380]. Чтобы заявить миру о своей позиции, коммунисты организовали массовую кампанию по призыву к милосердию. Она освещалась в подконтрольной коммунистами прессе. Организации коммунистического фронта обращались с петициями в американские посольства. Лондон получил тысячи петиций и протестов, содержавших по несколько тысяч подписей. Париж сообщил, что он ежедневно получал около 50 телеграмм, писем и петиций.

В частности, во Франции дело Розенбергов превратилось в символическую кампанию протеста. Она объединила тех, кто имел счёты с американским правительством. Акции протеста проводились по всей Франции, и многие из них перерастали в антиамериканские беспорядки. Один человек был убит при проведении митинга под лозунгом «Свободу Розенбергам!» (Liberez les Rosenbergs) на площади Конкорд [381]. Мелвин Ласки выступал против применения смертной казни в мирное время, однако он высмеивал такие протесты, считая их результатом «модных антиамериканских возмущений» [382]. Конечно, ни одна коммунистическая группа, созданная для защиты Розенбергов, не сообщила, что в тот самый день, когда во Франции был основан Комитет по защите Розенбергов, в Праге казнили 11 бывших лидеров Чешской коммунистической партии. Не говорили и о том, что Сталин уничтожил больше коммунистов, чем в какой-либо фашистской стране; что в Советском Союзе людей отправляли на каторгу за два опоздания на работу более чем на пять минут; что когда художники принимали участие в конкурсе на лучший памятник в честь столетия со дня рождения Пушкина, первый приз отдавали тому скульптору, памятник которого изображал Сталина, читающего томик Пушкина.

Оценка Мелвина Ласки всё ещё остаётся поразительно упрощённой. Посол США в Париже Дуглас Диллон (Douglas Dillon) телеграммой от 15 мая 1953 года обратил особое внимание министра иностранных дел США на тот факт, что большинство людей во Франции едины во мнении: «смертная казнь является необоснованной», и «люди, призывающие к помилованию, не должны рассматриваться как наивные жертвы обмана коммунистов» [383].

Понятно, что призыв к амнистии не мог считаться исключительно сговором коммунистов. В одном из отчётов американской разведки говорилось, что в Западной Европе «призывы к помилованию совсем недавно появились в социалистической и независимой прессе и среди официальных социалистических групп, а в Англии некоторые лейбористы поддерживают амнистию. Причиной таких некоммунистических призывов к помилованию были определённые сомнения в виновности Розенбергов. Кроме того, помилование будет менее выгодно коммунистическим пропагандистам, нежели приговор и мученическая смерть» [384].

Теперь вся американская машина психологической войны столкнулась с массовыми волнениями. В течение следующих шести месяцев, вплоть до смертной казни Розенбергов в июне, мобилизовывались все ресурсы, чтобы убедить некоммунистический мир в безусловной обоснованности решения американского правосудия. Совет по психологической стратегии получил команду координировать кампанию. Её основной целью было поместить Розенбергов в контекст негативного коммунистического архетипа: коммунист как чудовище, которому нужны «кровавые жертвы». Он готовил отчёты для президента и его помощников на основании депеш посольств и отчётов ЦРУ и давал инструкции всем американским представителям за рубежом. Несмотря на то, что подготовленные Советом по психологической стратегии отчёты, в которых сообщалось, что Розенберги «справедливо приговорены и виновны в преступлении», распространялись европейской прессой, многие дипломатические представители США продолжали призывать к помилованию. Во Франции посол Диллон был глубоко взволнован «негативным влиянием приговора в Западной Европе» и настаивал на его пересмотре «с учётом национальных интересов» [385].

Совет по психологической стратегии рассмотрел «последствия казни Розенбергов, особенно влияние такого решения на психологию граждан за рубежом, а также его последствия для престижа и лидерства США» [386]. После этого Ч.Д. Джексон пошёл совсем другим путём. Хотя он и был уверен, что Розенберги «заслуживают смерти на электрическом стуле тысячи раз за то, что они сделали для этой страны», он твёрдо решил добиться от них признания вины. Это, безусловно, изменило бы весь ход дела. В переданном лично генеральному прокурору Герберту Браунеллу (Herbert Brownell) письме от 23 февраля 1953 года Джексон сообщал: «Стоит ещё раз попытаться расколоть хотя бы одного из Розенбергов... Чтобы расколоть Розенбергов, нужен не допрос с пристрастием, а, скорее, психиатрическое воздействие. Поэтому нужно пригласить какого-нибудь по-настоящему квалифицированного еврейского психиатра, скажем, д-ра Карла Бингера (Karl Binger), чтобы он попытался втереться к ним в доверие в течение следующих 30 дней. Если дело не продвинется, можно будет перенести исполнение приговора ещё на 30 или 60 дней, и так, пока мы не добьёмся успеха» [387].

В мае Джексону пришла в голову ещё одна идея. В «докладной записке по делу» на бланке Белого дома он написал: «Я говорил с Браунеллом и попросил его оказать психологическое воздействие на Розенбергов и использовать при необходимости временную отсрочку казни президентом. Браунелл сообщил, что надзирательнице удалось снискать расположение и что он настроен оптимистично. Я убедил Браунелла, что охрана, надзирательница, тюремный доктор и кто-нибудь ещё должны рассказать им нюансы ситуации и игры, которая велась, и не позволять им импровизировать по ходу событий. Этот вопрос уже не относился к компетенции полиции. Браунелл согласился предпринять что-либо в этом направлении» [388]. Насколько глубоко надзирательница смогла войти в доверие, остаётся вопросом. Однако по последнему жесту Этель можно сделать вывод, что достаточно глубоко.

Назначая дату казни на 19 июня 1953 года, взволнованный Эйзенхауэр отметил, что он «поражён высказанными в письмах сомнениями» относительно приговора Розенбергов. Ему казалось «странным, что наша судебная система должна подвергаться нападкам в этом очевидном деле» [389]. Герберт Браунелл заверил Эйзенхауэра, что «дело не в сомнениях... разве что в технической стороне дела». «Обществу она неизвестна», - парировал Эйзенхауэр. На что Браунелл ответил: «Кто должен принимать решение - группы активистов или судебная система? Цель коммунистов - показать, что на Дуайта Эйзенхауэра можно оказывать давление» [390]. Теперь Эйзенхауэр раздражённо сказал Браунеллу, что его «беспокоят лишь честные граждане». Ч.Д. Джексон, наконец, вмешался и отметил, что некоторые люди не могут принять смертный приговор, потому что он не был вынесен другим осуждённым шпионам, например Клаусу Фуксу (Klaus Fuchs). На это друг Джексона Генри Кабот Лодж (недавно назначенный экспертом Эйзенхауэра по тактике борьбы с коммунизмом) ответил: «Всё можно легко объяснить». «Только не мне», - фыркнул Эйзенхауэр [391].

Когда все надежды на помилование угасли, даже Майкл Джоссельсон призвал к милосердию. «Майкл считал, что они виновны, но выступал против смертного приговора, поскольку это было бы плохой рекламой. Он отправил личную телеграмму Эйзенхауэру с просьбой о помиловании» [392], - вспоминала Диана. Кроме того, Джоссельсон организовал для Дениде Ружмона отправку обращения в Белый дом 13 июня 1953 года. «Ассоциация писателей, учёных и художников вместе с Международным конгрессом за свободу культуры обращается к вам с просьбой о помиловании Розенбергов, - говорилось в телеграмме «Вестерн Юнион». - Мы считаем, что такие действия с вашей стороны были бы в традициях гуманности западной демократии и послужили бы примером свободы во всём мире» [393]. Даже Папа Пий XII вмешался и попросил Эйзенхауэра сменить гнев на милость. «Мы все были подавлены во время исполнения приговора. Это было так глупо», - сказала Диана Джоссельсон [394].

В конце июля Ирвинг Кристол получил статью Лесли Фидлера под названием «Постскриптум по делу Розенбергов». Фидлер, бывший член Лиги молодых коммунистов (Young Communist League) и Социалистической рабочей партии (Socialist Workers Party), в начале 1940-х годов отошёл от левых и теперь писал «злобные антикоммунистические эссе, полные таких двусмысленных психологических исследований и призывов к искуплению грехов всеми левыми, что Гарольд Розенберг был вынужден опубликовать длинное опровержение под названием «Туманный либерализм и преступное прошлое» [395]. Именно в этом ключе Фидлер изложил свои мысли по делу Розенбергов.

Фидлер обратил внимание, что изначально вовсе не коммунисты были заинтересованы в отождествлении себя с этой парой, поскольку она «слишком далеко зашла в шпионаже, и её вина была огромной». Он провёл границу между «фактическим» делом Розенбергов и вторым «знаменитым» делом Розенбергов. Что касается последнего, благодаря тщательно подобранной и вызывающей сочувствие мифологии они стали великомучениками в традициях Дрейфуса. Таким образом, как только «были подняты флаги галантной старины», люди с либеральными взглядами где бы то ни было стали жертвами «своего рода морального шантажа» [396]. Он продолжал обвинять коммунистов в страданиях и смерти Розенбергов, утверждая, что это произошло «по воле законодателей коммунистических взглядов и играло им на руку. То же самое можно сказать о каждом случае дискриминации негров в Америке, подтверждавшем их правоту». По словам Фидлера, он побывал в самом центре Европы, охваченной антиамериканскими настроениями. Он видел «лица коммунистической толпы, бушующей и скандирующей перед американским посольством» в Риме. «Ничего, кроме радости», она не выражала. «Смерть убийцам Розенбергов!» - скандировала толпа, после чего расходилась «посидеть за бутылочкой вина, довольная хорошо выполненной за день работой». Что касается Розенбергов, то они были «непривлекательны и злопамятны». В то же время они были «человечными», заботились о своих детях, «волновались по поводу операций по удалению миндалин и были заняты семейными разборками». Однако Фидлеру настолько претила эта пара, что ему было сложно судить о Розенбергах в рамках «человеческой» истории. Он продолжал заявлять, что, по сути, они «лишились всего человеческого» и представляли «официальное клише» вплоть до момента их смерти. «Эта пародия на мученическую смерть слишком абсурдна, чтобы действительно быть трагедией», - написал он. Комментируя письма супругов друг другу из отдельных камер в тюрьме «Синг-Синг», Фидлер, похоже, был глубоко оскорблён литературным стилем Этель Розенберг (или его отсутствием) и недостаточной сердечностью Юлиуса по отношению к своей жене и компаньону. «Мы привыкли к коммунистическим шпионам, убедительно лгущим в суде и изображающим из себя настоящих жертв; свежим примером является Алгер Хисс (Alger Hiss) [397]; но нам всегда казалось, что они говорят правду своим жёнам, пусть в темноте и шёпотом». Оказывается, они могли общаться только с помощью кодов даже друг с другом. Таким образом, спрашивал Фидлер, если они не были «мучениками или героями» - или даже людьми... что им оставалось ещё, кроме как умереть?» [398].

Сидни Хук, когда увидел статью, не на шутку встревожился. Джеймс Фаррелл однажды сказал о Хуке, что «он вставляет живую сложную реальность истории в машину логики и рвёт её на части. Способ, который он использует для «выборочной эмфазы», можно сравнить с фокусом... Любого рода проблемы и разногласия... раздражают его, и он обходит их вниманием» [399]. Хук мог быстро находить недостатки в других и даже в себе. Он был уверен, что статья Фидлера выведет Конгресс из равновесия. В своём письме к Кристолу (который отправил ему пробный вариант) он рекомендовал издать её с таким примечанием: «Этот материал не должен рассматриваться как нападки на людей, которых уже нет в живых, поскольку мы должны уважать мёртвых. Но в своей политической жизни Розенберги потеряли человеческую природу и превратились в политические символы. Поэтому речь идёт не об анализе личностей, а об анализе политического мифа» [400]. Более короткая версия предложенного Хуком замечания попала в текст Фидлера. Однако её смысл затерялся в статье, посвящённой борьбе с человеческой низостью.

Новость о статье Фидлера разнеслась быстро. В течение недели весь тираж первого выпуска «Инкаунтера» в количестве 10 тысяч экземпляров был распродан (данные о закупках Министерства иностранных дел отсутствуют; по словам Тома Брейдена, ЦРУ также «предоставило оборотные средства»). В Англии в то время ощущалась нехватка высококачественных журналов, поэтому дебют «Инкаунтера» не должен был остаться без внимания. Теперь его название было известно каждому, и ни один званый ужин не проходил без бурного обсуждения его содержания. Уже через несколько дней можно было наблюдать результат: в офис «Инкаунтера» пришла полная почтовая сумка писем. Кристофер Ишервуд похвалил журнал за «интересный и непринуждённый» дебют. Леонард Вулф (Leonard Woolf) писал, что, по его мнению, публикации «выше среднего», а статью Фидлера назвал «исключительно хорошей».

Наблюдавший за этим со стороны Мелвин Ласки сделал вывод, что статья Фидлера может гарантировать ожесточённую борьбу за «Инкаунтер». Подтверждением служили три письма, полученные Спендером утром 22 октября 1953 года. В своей переписке с Джоссельсоном Спендер привёл цитату из письма Э.М. Форстера, содержавшую особое возмущение статьёй о Розенбергах «не по поводу фактических выводов, которые могут быть правильными, а за неуважение и жестокость, с которыми описаны последние дни Этель Розенберг. Самой оскорбительной была «сердобольная» концовка. В ней содержались загадочные рассуждения относительно того, может ли человек, который действовал бесчеловечно, быть прощён тем, кто написал эту статью. Интересно, как бы поступил он, если бы был приговорён к смертной казни?» [401].

Чеславу Милошу также не понравилась статья о Розенбергах, сообщил Спендер Джоссельсону. Более того, Т.С. Элиот в своём ответе на просьбу Спендера оценить статью, сообщил, что он сомневается в эффективности «Инкаунтера», поскольку «просто очевидно, что журнал издаётся под эгидой Америки». Если он хотел сказать что-либо, чтобы повлиять на американское общественное мнение, не лучше ли было бы сделать это в статье, опубликованной в Америке для американского читателя? «Дело в том, что Элиот говорит о репутации журнала, вуалирующего американскую пропаганду под видом британской культуры» [402], - объяснял Спендер. Соглашаясь с комментарием Хью Гайтскелла, что «любые политические взгляды, о которых мы пишем, будут вызывать подозрения у людей, знающих, что у нас американская поддержка», Спендер пришёл к выводу, что «любые прямые антикоммунистические мнения просто сорвут их замыслы». Он сообщил Джоссельсону, что, по его мнению, эти письма «вызывают глубокую тревогу», и добавил следующее: «Что касается моей собственной позиции, мне очень неприятна критика, связанная со статьями, которые служат американским целям» [403]. «В то время в Англии существовал инфантильный антиамериканизм, - отмечала Наташа Спендер. - Выдающиеся уважаемые люди были полны реакционных предрассудков относительно Америки, заявляя, что это молодая страна и т.п. Стивен постоянно подвергался критике со стороны таких людей. Они утверждали, что у них дома нет ни одного экземпляра «Инкаунтера», поскольку журнал, несомненно, «американский». И это очень злило его. Он хотел защитить своих коллег, которыми восхищался, ещё будучи в Америке» [404].

Фидлер, очевидно, сильно отдалился от Спендера. Монти Вудхауз вспоминал, как был «поражён», когда Спендер «взрывался и говорил, что больше не собирается принимать участие в этой «пропаганде». Я думал, что он разделял мои взгляды и взгляды всех нас относительно потребности в интеллектуальной реакции на коммунистов. Я полагал, с интеллектуальной точки зрения для него было слишком просто сказать, что он в некоторой степени разочарован» [405]. Спендер подтвердил, что статья о Розенбергах не оскорбила никого. Он защищал её как «ни в коей мере не пропагандистскую». Но его сильно беспокоил тот факт, что её считали «чем-то вроде троянского коня, помещённого в «Инкаунтер» [406].

Именно об этом и кое о чём ещё говорилось в обзоре Энтони Хартли (Anthony Hartley) в журнале «Спектейтор» (Spectator). Он подчёркивал «помпезность официальной культуры» в первом выпуске журнала и отмечал: «Жаль, если «Инкаунтер» всего лишь инструмент холодной войны» [407]. Преподаватель Кэмбриджа и критик Грэхэм Хоу (Graham Hough) назвал «Инкаунтер» «странным англо-американским питомцем» и заявил, что он не был так свободен, как хотел казаться: «Он не свободен от навязчивой мысли или идеи фикс», подчеркнул он и добавил, что у него «на самом деле очень странное представление о культуре». В критическом замечании о спонсорах «Инкаунтера» Хоу писал, что ему «не нравится размышлять над концепцией культурной свободы, которая могла бы обусловить написание или публикацию статьи [Фидлера]» [408].

Ещё более злобной была статья в колонке «Аттик» «Сандей Таймс» (Sunday Times), где журнал назвали «полицейским отчётом оккупированных Америкой стран». А.Дж.П. Тейлор (A.J.P. Taylor) в своей статье в «Лисенер» (Listener) просто проигнорировал суету вокруг статьи о Розенбергах и заявил следующее: «В этом номере нет статьи, которая заставила бы читателя сжечь номер или даже с возмущением выбросить в мусорное ведро. Ни одна из статей не является политически взрывоопасной... Все статьи - безопасное чтиво для детей. Большинство из них написаны взрослыми и состоявшимися личностями» [409]. «Вы видели «Инкаунтер»? - спросила Мэри Маккарти Ханну Арендт. - Это просто безвкусица, институтский журнал, созданный бывшими продажными студентами» [410].

В личной беседе Спендер сообщил друзьям, что он всегда был против статьи Фидлера, но «не мог противостоять Кристолу каким-либо образом в первом выпуске». Он нужен был Спендеру для оценки его нового видения. Однако он также признался, что статья Фидлера была хороша уже тем, что «позволила британским читателям узнать, насколько ужасным может быть определённый тип американского интеллектуала» [411]. Это перекликалось с мнением Гарольда Розенберга. Убедившись в отсутствии у Фидлера глубины, он написал, что достижение у статьи только одно. Получило подтверждение широко распространённое мнение, что «в Америке все живут на биллбордах».

Как только статья Фидлера разделила читателей «Инкаунтера», она вбила клин в отношения между его соредакторами и увеличила дистанцию между ними. В марте 1954 года Спендер жаловался в письме Джоссельсону, что Кристол никогда не соглашается с его предложениями. Если Кристол не «признаёт своё невежество» в некоторых вопросах, «Инкаунтер» рискует потерять достигнутое положение. Он также обвинил Кристола в публикации журнала таким образом, как будто его, Спендера, не существовало вовсе (на самом деле он действительно отсутствовал большую часть того года; как сообщила Наташа, Спендер был «принудительно отправлен Джоссельсоном и Набоковым» в заграничную командировку от имени Конгресса). «Сейчас я обращаюсь к вам в письменном виде, поскольку жаловался десятки раз устно, но без какого-либо результата, - предупредил Спендер Кристола. - Я должен быть уверен, что планы по улучшению журнала не блокируются вашим простым нежеланием консультироваться со мной или с кем-либо ещё» [412]. Джоссельсон взял сторону Спендера. Он часто ругал Кристола за игнорирование и призывал улучшить журнал. Для этого нужно было «предложить читателям что-нибудь стоящее вместо «чепухи», которую мы публиковали до сих пор, поскольку это может только навредить журналу» [413].

В течение двух лет после выхода в свет «Инкаунтера» отношения между Спендером и Кристолом постепенно рушились. «Я не могу работать с Ирвингом, поскольку для сотрудничества нет основы и механизма, - сказал Спендер Джоссельсону. - Поэтому я считаю, что продолжать работать с ним будет нечестным» [414]. Пока Джоссельсон разруливал эту ситуацию, возникла другая, ещё более серьёзная проблема.

Дело Розенберга поставило перед Америкой болезненную дилемму. Любимчик сенатора Маккарти Рой Кон (Roy Cohn) открыто хвастался перед европейцами своей ролью в преследовании Розенбергов. Это только усилило подозрения о причастности дела к охоте на ведьм Маккарти. За исключением некоторых вопросов технического порядка в Европе росла уверенность в наличии связи между этими двумя явлениями.

Маккарти появился на горизонте в эпоху обеспокоенности европейцев «взаимной неприязнью» Америки и Советского Союза. «Над Атлантикой распространился яд, как какой-то ужасный господствующий ветер» [415], - писала жена молодого американского дипломата во Франции на пике кампании Маккарти. Сенатор от Висконсина компенсировал свой скудный интеллект громкими речами и полным отсутствием совести (он утверждал, что его хромота была связана с военной травмой, но на самом деле она стала результатом падения с лестницы). Мамейн Кёстлер (Mameyn Koestler) считала его отвратительным и называла «взбалмошным бандитом» (хотя верила, что он неплохо справлялся с разоблачением «просочившегося неприятеля»). Как писал Ричард Ровер, никакой другой политик того времени не имел «более надёжного и быстрого доступа к тёмным уголкам американской души» [416]. В начале 1950-х годов Маккарти разглагольствовал о «великом сговоре, таком масштабном и подлом, что история человечества вряд ли видела что-либо подобное». Вдохновлённый процессами над Алгером Хиссом, Розенбергами и другими просоветски настроенными деятелями в США, добавившими благовидности его оруэлльским комплексам, Джо Маккарти дошёл до того, что обвинил генерала Джорджа Маршалла в служении кремлёвской политике. Проходившие под его грозным председательством слушания Комиссии Палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности, обвинения и чёрные списки стали обыденным явлением. Артур Миллер был приговорён к тюремному заключению (позже обвинения сняли в апелляционном порядке). Лилиан Хеллман была внесена в чёрный список, и началось «время негодяев».

«За исключением И.Ф. Стоуна (I.F. Stone), чей четырехстраничный самиздатовский еженедельник целенаправленно изучал предмет и не следовал правилу освещения любого вопроса в антикоммунистическом духе, я не могу вспомнить других журналистов, способных устоять перед таким мощным натиском, - писал Артур Миллер. - Имея самую малочисленную коммунистическую партию в мире, США вели себя так, как будто страна находилась на грани кровавой революции» [417]. В 1950 году коммунистическая партия насчитывала примерно 31 тысячу членов. К 1956 году их количество сократилось до нескольких тысяч, большинство из которых были тайными агентами ФБР. «Я всегда верил старой прибаутке, что ФБР поддерживали жизнь в коммунистической партии путём оплаты взносов через своих агентов» [418], - отмечал Уильям Колби, будущий директор ЦРУ. Говард Фаст писал: «В действительности Коммунистическая партия США была в тот момент чуть ли не филиалом Министерства юстиции» [419].

Хромированные закрылки на новых «кадиллаках», белые длинные гольфы и «Джелло», хула-хупы и холодильники Frigidaires, честерфилды и кухонные комбайны, гольф, ухмылка «дяди Айка» (президента Эйзенхауэра. - Прим. ред.), шапки Mamie - добро пожаловать в модные 1950-е. Это была Америка журнала «Лайф», страна со стремительно развивающейся экономикой, ориентированной на потребление, и свободным обществом. Но за ней стояла другая Америка - погружённая в раздумья, мрачная и предоставленная самой себе. В этой Америке иметь запись Пола Робсона считалось диверсионным актом, а школьная книга «Изучаем историю Америки» (Exploring American History), соавтором которой был историк Йельского университета, давала детям такой совет: «ФБР призывает американцев сообщать непосредственно в свои офисы о любой подозрительной коммунистической деятельности американских сограждан. ФБР имеет достаточную профессиональную подготовку, чтобы найти правду в таких подозрениях, соблюдая при этом законы нашей свободной нации. Когда американцы действуют подобным образом, а не обсуждают всё публично и не предают гласности, они поступают согласно американским традициям» [420]. «Поощрение молодых доносчиков было характерной чертой тоталитарных обществ, но холодная война вынудила включить информирование в список «американских традиций», - писал историк [421]. Упаднические настроения получили своё отражение в мировой скорби (Weltschmerz) актёра Джеймса Дина, легкомысленной безмятежности Марлона Брандо, вербальном неистовстве Ленни Брюса (Lenny Bruce). Ранние проявления таких настроений перерастут позже в массовые выступления. Но это были отдельные моменты, неясные намёки, затерявшиеся на фоне бурного недовольства «официальной» культурой, назойливой и едкой болтовни Микки Спиллейна (Mickey Spillane) или нашумевших подвигов Капитана Америки. Этот герой комиксов компании «Марвел» (Marvel) очень легко переходил от борьбы с нацистами к разоблачению коммунистов, предупреждая: «Коммунисты, шпионы, предатели и иностранные агенты, берегитесь! Капитан Америка и все поддерживающие его преданные и свободные люди готовы бороться до тех пор, пока последний из вас не будет истреблён как отбросы, которыми вы являетесь!» [422].

Это была Америка Роя Кона и Дэвида Шайна (David Schine) - «грозного дуэта» Маккарти. Один комментатор описывал Кона как «отвратительного», а Шайна как «напыщенного нахала». Кон был блестящим юристом. Он получил юридическое образование в городе Колумбия в 19 лет, а уже в 25 лет стал юрисконсультом Маккарти в Комитете Палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности. Чрезвычайно амбициозный и высокомерный, Кон плакал всякий раз, когда слышал «Усеянное звёздами знамя» (гимн США. - Прим. ред.). Дэвид Шайн, сын процветающего магната, работавшего в отельном бизнесе, получил образование в Андовере и Гарварде и был лучшим другом Кона. Шайн любил ночные клубы, быстрые автомобили и внимание к своей персоне. В начале 1953 года Кон устроил его на работу в подкомитет Маккарти. Шайн мало чем выделялся, за исключением того, что был автором безумной книги «Определение коммунизма» (Definition of Communism). Экземпляры этой книги лежали рядом с библией от Гедеона в отелях его отца.

Весной 1953 года, когда дело Розенберга вызвало широкую волну возмущения в связи с американским присутствием в Европе, Кони Шайн отправились в инспекторскую поездку для проверки американских официальных информационных представительств. Прибытие совпало с похоронами Сталина, о смерти которого Кремль сообщил 5 марта. Однако их следующий шаг стал напоминанием того, что дух сталинизма продолжал витать повсюду. После посещения библиотек Информационного агентства США (US1A) в семи странах они объявили, что 300 тысяч книг из двух миллионов, находившихся на полках, вышли из-под пера прокоммунистических писателей, и потребовали их изъятия. Государственный департамент, вместо того чтобы защищать свои библиотеки (ежегодно их посещали 36 миллионов читателей), издал грозное постановление. Оно ставило под запрет любые материалы, включая рисунки, «каких-либо противоречивых личностей, коммунистов, сочувствующих и им подобных». Таким образом, произведения сотен американских писателей и деятелей культуры были отправлены по кафкианскому сюжету на свалку политики.

За этим последовала бурная переписка между Госдепартаментом и миссиями Информационного агентства США (Берлин, Бремен, Дюссельдорф, Гамбург, Мюнхен, Ганновер, Штутгарт, Фрайбург, Нюрнберг, Париж), поскольку количество запрещённых книг росло: «Уберите все тома Сартра со всех собраний Amerika Hauser»; «Все книги следующих авторов должны быть убраны: Дэшил Хэмметт, Эллен Кей (Helen Kay), Джейн Уэлтфиш (Gene Weltfish), Лэнгстон Хьюз, Эдвин Сивер (Edwin Seaver), Бернхард Штерн (Bernhard Stern), Говард Фаст»; «Уберите все (подчёркиваю, все) произведения следующих лиц: Джон Абт (John Abt), Дж. Джулиус (J. Julius), Маркус Сингер (Marcus Singer), Нэйтан Уитт (Nathan Witt)»; «Все работы следующих авторов приказано убрать: В. Е. Б. Дюбуа (W. Е. В. Dubois), Вильям Фостер (William Foster), Максим Горький [так в оригинале], Трофим Лысенко, Джон Рид (John Reed), Агнес Смедли (Agnes Smedley)» [423]. Герман Мелвиль (Herman Melville) также попал под пресс, и все его книги с иллюстрациями Рокуэлла Кента (Rockwell Kent) были изъяты. 20 апреля 1953 года Посольство США в Париже телеграфировало в Госдепартамент: «Из библиотеки Информационного агентства в Париже и в провинциях были изъяты следующие книги: Говард Фаст «Гордый и свободный» (The Proud and the Free), «Непобеждённые» (The Unvanquished), «Зачатые в свободе» (Conceived in Liberty); Дэшил Хэмметт «Худой человек» (The Thin Man); Теодор Хэфф (Theodore Haff) «Чарли Чаплин»; Лэнгстон Хьюз «Усталые блюзы» (Weary Blues), «Дороги белых людей» (Ways of White Folks), «Большое море» (Big Sea), «Поля чудес» (Fields of Wonder), «Монтаж отсроченной мечты» (Montage of a Dream Deferred), «Смех сквозь слёзы» (Not Without Laughter), «История Бланка» (Histoiresdes Blancs)» [424].

Американский культурный престиж был попран, поскольку государственные агентства и миссии пресмыкались перед Маккарти. Среднее количество книг, отправляемых Информационным агентством США за рубеж, сократилось в 1953 году с почти 120 тысяч (119 913) до 314. Многие книги, изъятые из библиотек, были в своё время преданы огню нацистами. Во второй раз эта участь постигла такие произведения, как «Волшебная гора» (The Magic Mountain) Томаса Манна, «Избранные сочинения» (Selected Works) Тома Пейна (Tom Paine), «Теория относительности» (Theory of Relativity) Альберта Эйнштейна, труды Зигмунда Фрейда, «Почему я стала социалистом» (Why I Became a Socialist) Хелен Келлер (Helen Keller) и «Десять дней, которые потрясли мир» (Ten Days That Shook the World) Джона Рида. Эссе Торо (Thoreau) «О гражданском неповиновении» (Civil Desobedience) было запрещено США в то же время, когда оно было объявлено вне закона в маоистском Китае. Внешне непреклонная и вдохновляемая Маккарти культурная чистка свела на нет претензии Америки на то, чтобы быть образцом свободы выражения.

Лауреат Нобелевской премии и известный противник нацизма Томас Манн вдруг обнаружил, что его американское гражданство не могло обеспечить ему защиту, на которую он надеялся, убегая от тоталитаризма. Уличённый сторонниками Маккарти в мягкости к коммунизму, с ярлыком «Американский попутчик номер один» от журнала «Плейн Ток» (Plain Talk), он желал покинуть Америку, которую называл «кондиционируемым кошмаром» [425]. Другим трофеем Кона и Шайна стал Дэшид Хэммет. В 1951 году он провёл в заключении двадцать две недели из шести месяцев, к которым был приговорён за отказ назвать спонсоров Фонда поручительства по гражданским правам (Civil Rights Bail Fund). Фонд был создан, чтобы обеспечивать поручительство арестованным коммунистам. В 1953 году Хэммет был вызван для дачи показаний в постоянной подкомиссии сената, возглавляемой Маккарти, где вновь отказался назвать имена, на этот раз ссылаясь на пятую поправку. Кон и Шайн требовали изъятия всех его книг из библиотек Госдепартамента. После снятия «Приключений Сэма Спейда» (The Adventures of Sam Spade) в радиокомпании Эн-би-си Хэммет лишился своего основного источника дохода. Отвоевав за Америку в двух мировых войнах, он умер в бедности в 1961 году. Хэммет был похоронен, согласно его воле, на Арлингтонском национальном кладбище, несмотря на попытки ФБР помешать этому [426].

На большинство запрещённых постановлением Госдепартамента живых авторов в ФБР, возглавляемом Дж. Эдгаром Гувером, имелись многотомные и зачастую нелепые досье. Деятельность и движения Роберта Шервуда, Арчибальда Маклейша, Малкольма Коули, в деле которого Сидни Хук фигурировал как информатор ФБР, Джона Кроу Рэнсома, Аллена Тейта, Говарда Фаста, Ф.О. Мэтьессена, Лэнгстона Хьюза и, конечно, всё тех же жупелов (Betes Noires) ассоциации «Уолдорф Астория» (Waldorf Astoria) также находились под контролем. Когда Эрнест Хемингуэй пожаловался своим друзьям о слежке со стороны ФБР, они подумали, что тот оторвался от реальности. Однако дело, рассекреченное в середине 1980-х и насчитывавшее 133 страницы, подтвердило подозрения Хемингуэя: в течение более чем 25 лет за ним следили, его записывали и преследовали люди Гувера. Незадолго до смерти, страдая от тяжёлой депрессии, Хемингуэй посетил клинику в Миннесоте под выдуманной фамилией. Психиатр клиники связался с ФБР, чтобы согласовать возможность регистрации Хемингуэя под этой фамилией [427].

В досье на поэта Уильяма Карлоса Уильямса (William Carlos Williams) говорилось, что он является «слегка рассеянным профессором», использующим «экспрессионистский» стиль, который можно толковать как «код». Этого было достаточно, чтобы не дать Уильямсу работать консультантом по поэзии в Библиотеке Конгресса в 1952 году: он не прошёл проверку на лояльность (должность оставалась вакантной до 1956 г.). Поэт Луис Антермайер (Louis Untermeyer) был включён в индекс безопасности ФБР (относившего его в группу риска для национальной безопасности) в 1951 году [428]. Вскоре после этого Антермайер закрылся в своей квартире, откуда не выходил почти полтора года, став заложником «непреодолимого парализующего ужаса» [429]. Эссеист Мюррей Кемптон (Murray Kempton) считал Гувера «неизлечимым буйно помешанным» и представлял, как «по ночам его терзали предположения, что где-то кто-то не преклоняется перед ним» [430].

Обсуждая проблему цензуры в области культуры 10 июля 1953 года, кабинет Эйзенхауэра сделал неубедительный вывод о невозможности «осуществлять контроль, не выглядя при этом глупцами или нацистами. Это следует делать спокойно, если есть достаточно времени и сил. Сейчас, несомненно, нужно проверить новые книги на соответствие закону» [431]. Такую реакцию вряд ли можно назвать должной и здравой. Американские почтовые отделения были переполнены письмами со всей Европы с критикой запрета книг. Британцы, которые после войны оставили на полках немецких библиотек «Майн Кампф» (Mein Kampf), «превратившуюся со временем в сборник анекдотов», были настроены очень пессимистично. Отчасти проблема заключалась в том, что Эйзенхауэр, не желавший погружаться в трясину вместе с Маккарти, считал, что он может затмить его собственным крестовым походом против коммунизма. Основой этих действий была стратегия, рекомендованная его госсекретарём Джоном Фостером Даллесом. Между тем Маккарти сомневался даже в Эйзенхауэре. Ходили слухи, что в то время, когда Айк занимал должность верховного главнокомандующего в послевоенной Европе, произошло массовое проникновение коммунистов, особенно в Германии, в американские правительственные учреждения. Как ни странно, Николай Набоков подлил масла в огонь. Он передал братьям Олсоп информацию о серьёзности этого проникновения и утверждал, что «пятая колонна» фактически контролировала командование Эйзенхауэра.

Не избежал критики и рупор Госдепартамента «Голос Америки». По мере того как Маккарти режиссировал на телевидении слушания с небылицами о проникновении коммунизма в американскую службу вещания за рубежом, сотрудники, которые помогали создавать эту службу, в конце концов тоже были уволены. В марте 1953 года продюсер «Голоса Америки» запросил в музыкальной фонотеке запись «Песнь Индии». Сотрудник фонотеки сообщил ему, что получить запись невозможно, поскольку «это Римский-Корсаков, а всё русское запрещено для использования».

Атаки Маккарти на Госдепартамент были беспощадными. Кульминацией стало обвинение Дина Эйчесона в том, что «этот помпезный дипломат в полосатых штанах с нарочитым британским акцентом» был «холёным коммунистом». Обвинять Эйчесона, архитектора доктрины Трумэна, в податливости коммунизму было пустой затеей. Маккарти и сам, скорее всего, не верил в это. Но то, что Эйчесон смазывал свои усы воском и покупал костюмы на Сэвил-Роу (Savile Row; улица в Лондоне, где расположены мастерские самых искусных и дорогих британских портных. - Прим. ред.), было настоящим обвинением. Как и Муссолини до него, Маккарти был сторонником всего отечественного - его устраивало только то, что «сделано в Америке». Он был рупором реакционеров, отвергавших английские ценности таких людей, как Эйчесон. Маккартизм был движением и временем, преисполненным популистского негодования по отношению к истеблишменту. В свою очередь, вульгарная демагогия Маккарти была воспринята правящей элитой как оскорбление. Он представлял тех, кого в Англии А.Л. Роуз (A.L. Rowse) высмеивал как «идиотов»; ему не был присущ утончённый интеллектуальный вкус, отвергающий посредственность, провинциальную ментальность, ужасные проявления мещанства. Политические посредственности, как братья Олсоп - Джозеф и Стюарт, считали Маккарти «главным популистом, который держит в напряжении внешнеполитическую элиту страны». Кроме того, они рассматривали его атаку на Госдепартамент как нападки на интернационалистскую философию, господствовавшую в международной политике Америки в послевоенный период. Никто из братьев не говорил об этом открыто, но им было очевидно, что если Маккарти истребит интернационалистов в Госдепартаменте, следует ожидать новой волны изоляционизма [432].

«Почти на каждого либерала в федеральном правительства смотрели с подозрением», - говорил Лиман Киркпатрик (Lyman Kirkpatrick), главный инспектор ЦРУ в эпоху Маккарти. - Атмосфера была такой, которая, по всей видимости, существовала во времена французской революции, когда обвинения и приговоры заканчивались гильотиной. Несмотря на то что в Вашингтоне не было гильотины, имелся более изощрённый способ свести на нет карьеру человека и разрушить его жизнь» [433]. Окончательно расправившись с моралью Госдепартамента, Маккарти переключил своё внимание на ЦРУ, «главную и более важную цель, особенно в том, что касается получения больших личных дивидендов» [434].

Это касалось «интернационалистов», сгруппировавшихся вокруг Отдела международных организаций ЦРУ. Им было что терять, больше, чем кому-либо. В конце 1952 года под подозрения Маккарти попала команда Брейдена. Сенатору стало известно о «больших субсидиях прокоммунистическим организациям» [435]. Это оказалось решающим моментом: неофициальный антикоммунизм Маккарти добрался до разрушающейся, возможно тонущей, наиболее тщательно подготовленной ЦРУ и эффективной сети некоммунистических левых организаций прикрытия ЦРУ. «Одна из особенностей начинания ЦРУ в культурной политике заключалась в том, что она должна была проводиться открыто и публично через Информационное агентство США или другую подобную организацию, - пояснял Артур Шлезингер. - Но это не представлялось возможным по причине Джо Маккарти. Если бы Маккарти знал, что правительство США финансировало некоммунистические левые журналы, а также социалистические и католические профсоюзы, это привело бы к серьёзным последствиям. Именно поэтому ЦРУ делало всё скрыто, чтобы обойти Маккарти» [436]. «Всё это не должно было проходить через бюджет, - сказал один из сотрудников ЦРУ, курировавший Конгресс за свободу культуры, - поскольку ни в коем случае не должно было попасть в Конгресс. Представьте насмешки, которые бы мы услышали в наш адрес: они все коммунисты! Они гомосексуалисты! или что-либо подобное» [437].

«Многие из этих тайных операций, как это ни парадоксально, находились под угрозой срыва по причине самого Маккарти. Он угрожал сорвать завесу в определённый момент, поскольку, по его мнению, ЦРУ было американским агентством, которое идёт на сговор с левыми! - пояснял историк Кай Бёрд. - Это было препятствие, дискредитировавшее идею. В соответствии с ней Америка была передовым демократическим обществом, способным вести разумные политические дебаты. Кроме того, существовала угроза для секретных операций, которые проводились в течение длительного времени с целью обеспечить политический консенсус и удержать Западную Европу в НАТО и в рамках западного альянса» [438].

В условиях, когда ищейки Маккарти рыскали вокруг некоммунистической левой программы управления, ЦРУ должно было уйти в тень как можно быстрее. Однако в этот критический момент заговорил Американский комитет за свободу культуры. В начале 1952 года он провёл закрытое заседание для обсуждения ответа Маккарти. Сразу же стало ясно, что Комитет безнадёжно расколот. Джеймс Фаррелл и Дуайт Макдональд не сомневались в опасности маккартизма. «Угроза сталинизма захлестнула Америку, если даже не весь мир, - утверждал Фаррелл. - Мы видим развивающуюся группу интеллектуалов от маккартизма» [439]. Далее он определил маккартизм как «ничегоневедение», чрезмерное противодействие конформизму и ортодоксальности. Макдональд предложил две позиции: «чистую, которая не предполагает различий между коммунистами и некоммунистами в том, что касается гражданских прав и культурной свободы; и нечистую, предполагающую защиту только тех людей, которые пострадали вследствие надуманных или недоказанных обвинений в приверженности коммунизму» [440]. Он надеялся, что Комитет займёт первую позицию, но считал, что это произойдёт по крайней мере позже. Бертрам Вольф (Bertram Wolfe) заявил в ответ, что «опасность, существующая в Америке в настоящее время, является прямым следствием нашего бездействия по разоблачению сталинистов. Если мы не будем этого делать, за нас это сделают мужчины из клубов» [441] (имеются в виду посетители традиционных английских мужских клубов, которые в системе ценностей США выглядели слишком европейскими и аристократичными. - Прим. ред.).

Другой участник дискуссии предостерёг, что в Комитете наблюдается «тенденция вступать в существующую полемику, а затем занимать «официальную» позицию... он взял на себя роль защитника линии, проводимой правительством. Ему нужно изучать новые проблемы и вопросы. Работой машины массовой пропаганды должны заниматься другие» [442]. Эту точку зрения поддержал Ричард Ровер, помощник редактора журнала «Нью-Йоркер». Он отметил: «Наша непосредственная миссия заключается в том, чтобы Европа знала о возможности противостоять маккартизму и коммунистическому тоталитаризму. Главная проблема в этом отношении состоит в том, что политики начинают направлять культуру» [443]. Но Сидни Хук, Даниэл Белл, Клемент Гринберг и Уильям Филлипс, говоря от имени большинства, отказались поддержать всеобщее осуждение Маккарти.

Мэри Маккарти сообщала об этом расхождении в позициях в письме к Ханне Арендт. В нём говорилось, что она «получила сообщение о линии группы Хука. Похоже, поведение Маккарти... не входит в компетенцию Комитета за свободу культуры» [444]. Она также доверительно сообщила, что « Комитет, осознавая отсутствие реальной коммунистической угрозы, заинтересован главным образом в сборе денег для борьбы с коммунизмом в Восточной Европе, или точнее - борьбы с нейтрализмом, который считается первоочередной угрозой. Это было сказано (мне) по секрету» [445]. Далее Мэри Маккарти сообщала, что, с другой стороны, по её мнению, «главной целью борьбы был переход к нейтрализму в стране. Если бы Хук и компания ослабили на мгновение свои попытки, сталинизм возродился бы в государственной власти и образовании. Кульминацией стала бы политика соглашательства за границей. Мне тяжело сказать, что это было - настоящий страх (что кажется фантастикой) или рациональное объяснение. Я не могу поверить, будто эти люди серьёзно думали, что у нас присутствует скрытый сталинизм в широком масштабе, готовый возрождаться при наименьшей возможности... Они жили в страхе повторения ситуации 1930-х годов, когда сочувствующие имели влияние на власть в сфере образования, в печати, театре и т.д. Тогда сталинизм был доходным делом, а эти люди, находясь вне его, стали объектом неуважительного отношения в обществе, мелких экономических притеснений, сплетен и злословий. Они были здравомыслящими и настроенными на успех и культурную монополию. Короткий период взлёта сталинизма в 1930-х годах стал для них настоящим шоком... Они всё ещё продолжают видеть это время во сне; это был реальнее, чем сейчас. Поэтому они почти не замечают фактические ухудшения и не оценивают должным образом роль сенатора Маккарти» [446].

На тот момент расхождения во мнениях относительно маккартизма в Американском комитете особо не разглашались. Но 29 марта о расколе было заявлено публично на телевидении во время спонсируемых Комитетом дебатов под названием «Я защищаю свободную культуру». Дебаты проходили в специально подготовленном для этого звёздном зале отеля «Валдорф Астория». На утреннем заседании Дуайт Макдональд, Мэри Маккарти и Ричард Ровер откровенно выступали против сенатора Маккарти. Однако после обеда Макс Истман, любимец американских левых в начале 1930-х годов, произнёс речь, которая показала, насколько глубоким может быть процесс дерадикализации. Отрицая имевшую место охоту на ведьм, он обвинил коммунистов и сочувствующих в изобретении термина «тактика очернительства». «Как полусожженная ведьма из того ужасного времени, - сказал Истман, - я смею заверить вас в следующем: то, что вы называете охотой на ведьм, представляет собой детские игры на пикнике в воскресной школе в сравнении с тем, что американцы могут сделать, если такая охота реально начнётся» [447]. Он обвинил правительство в «неудачной борьбе с проникновением врагов свободы», после чего предъявил то же обвинение «Фридом Хаус», «Американцам за демократические действия» (Americans for Democratic Action) и Американскому союзу за гражданские свободы (American Civil Liberties Union), членом которого являлся, как группе «растерявшихся либералов, которые во имя культурной свободы оказывают помощь вооружённому врагу, подавляющему любые проявления свободы в мире» [448].

По одним сообщениям, аудитория была ошеломлена, по другим - ликовала. В своей речи в то утро Ричард Ровер сослался на Ирвинга Кристола в качестве примера. Последний заявил, что иногда следует говорить «о Маккарти так же правдиво, как он требует этого от других при порицании коммунистов». Ровер обвинил Маккарти в том, что он «настолько же далёк от правды, как любой советский историк», и мрачно заключил: «Определённая и, возможно, неизбежная правда заключается в следующем: движение святош Вилли уже началось повсюду» [449] (святоши Вилли - это выражение берёт начало в сатирической поэме Роберта Бёрнса «Молитва Святого Вилли» (Robert Burns, Holy Willie's Prayer), в которой автор высмеивает фанатизм и лицемерие главного героя, активно грешившего и одновременно просящего Бога наказать своих компаньонов за грехи. - Прим. ред.). По словам Макса Истмана, после таких сантиментов сам Ровер попросту стал лёгкой добычей для советской пропаганды.

После встречи Ровер написал Шлезингеру письмо, в котором выразил своё разочарование по поводу реплики Истмана и попросил что-нибудь предпринять. К кому же обратился Шлезингер? К Фрэнку Уизнеру Шлезингер позже неубедительно объяснял, что хотя ему и было известно о начальных инвестициях ЦРУ в организацию работы Конгресса за свободу культуры в Берлине, он в дальнейшем «полагал, что платили фонды. Как и все, я думал, они были настоящими... Я не знал, что за всё платило ЦРУ». Спустя полвека Шлезингер всё ещё скрывал какие-либо официальные собственные контакты с ЦРУ по данному вопросу: «Иногда я встречал Фрэнка Уизнера в доме Джо Олсопа. Он по-дружески спрашивал меня, что происходит в американском Комитете, и я ему рассказывал» [450]. Видимо, в рамки этих «дружеских» отношений вписывалось и письмо Шлезингера Уизнеру от 4 апреля 1952 года с некоторыми приложениями. «Все они, - сообщал Уизнер, - представляют довольно тревожную картину» [451]. В ответ на сообщение Шлезингера Уизнер подготовил служебную записку «Отчёт о кризисе в Американском комитете за свободу культуры». Сама записка необычайно показательна и стоит того, чтобы процитировать её полностью:

В записке затронуты многие вопросы. Она подтверждает, что Артур Шлезингер высказывал Фрэнку Уизнеру своё беспокойство в связи с событиями в Американском комитете. Шлезингер считал их тревожными (ранее он жаловался Набокову, что организация кишит «нервнобольными» антикоммунистами и превращается в «инструмент для этих ублюдков») [453]. В ней говорится о происхождении Комитета, который позиционировал себя как «свободный» и «независимый» орган, а на самом деле являлся «ширмой» для многих начинаний ЦРУ в Западной Европе [454]. Она показывает, что у Уизнера не было сомнений относительно ответственности Управления за поведение, действия и публичные заявления Американского комитета. Поскольку последний был создан Управлением, вопрос о свободе его самовыражения и волеизъявлений был, по мнению Уизнера, чисто теоретическим. Если бы Комитет действительно был таковым, каким себя считает - независимой группой частных лиц, тогда он мог бы делать всё, что хотел. Однако он был вовсе не тем, кем себя представлял. Комитет являлся инструментом в оркестре Уизнера. Поэтому он должен был играть нужную мелодию или замолкать при необходимости. По закону ЦРУ, конечно же, не имело какого-либо права вмешиваться в дела отечественной организации. Уизнер упоминает об этом в записке.

Кроме того, тот факт, что Уизнер мог так легко написать «вычеркнуть из протокола», свидетельствует об обеспокоенности ЦРУ этими группами. Управление имело право вето на их основные действия, и Уизнер теперь настаивал на использовании этого права. Из записки понятно, что Уизнер был в состоянии оказывать прямое влияние на Комитет, и он это знал. Теперь он хотел воспользоваться этим, чтобы убедить обе фракции внутри группы в необходимости забыть о своих разногласиях и вообще оставить тему маккартизма.

«Американский комитет за свободу культуры был всего лишь фасадом, призванным создать впечатление некоего американского участия в европейской жизни, - отмечал Том Брейден. - Когда они начали поднимать проблему Маккарти, Боже милостивый, это было так досадно, особенно для Аллена [Даллеса]. Для него это было достаточно веским основанием, чтобы Американский комитет прекратил своё существование. Он был бы ошеломлён публичным признанием кого-либо в Конгрессе за свободу культуры, выступающего с критикой Маккарти. Даллес, конечно же, ненавидел Маккарти, но он знал, что с ним нужно обращаться очень и очень деликатно: не переходите ему дорогу и не впутывайте его ни во что. Возможность того, что такие влиятельные личности, как Бэрнхам или Шлезингер, могут возмутиться и поднять большую шумиху вокруг Маккарти, действительно совершенно исключалась, по крайней мере в планах Аллена» [455].

Несомненно, Конгресс за свободу культуры и его филиалы должны были оставить маккартизм в покое. Это был вопрос политики. Как позже вспоминал один английский активист, «было абсолютно понятно, что мы не должны критиковать американское правительство или маккартизм, который был тогда в США на подъёме» [456]. Этот вопрос обсуждался де Новиллем и Монти Вудхаусом на встречах, посвящённых «операциям и методам». Он, кроме того, дополнял директиву Министерства иностранных дел Департаменту информационных исследований, в соответствии с которой ни одно из его действий не должно казаться «направленным каким-либо образом против Соединённых Штатов».

В этом же контексте следует рассматривать и вклад журнала «Инкаунтер» в тему маккартизма. Он вообще старался избегать этой проблемы, а когда это имело место, тон журнала был далёк от обвинительного. В невероятно запутанном очерке Тоско Файвел осмелился заявить, что настроения в Америке в период подъёма Маккарти были сродни настроениям Англии в 1914 году, когда «подошло к концу столетие английской благополучия». «Холодная ненависть к врагу (немцам), страстная вера в справедливость британской идеи, яростная нетерпимость к социалистам, пацифистам и другим инакомыслящим» - все эти проявления чувств, по утверждению Файвела, можно было сравнить с «внезапной потерей Америкой чувства уверенности [в себе]». Это произошло с наступлением мира в 1945 году и с «началом нового века ядерного оружия, когда на горизонте показался грозный противник в лице Советского Союза». Всё, что последовало за этим, было попыткой адаптироваться, хотя и весьма болезненной. Маккарти был достоин сожаления. Его следовало рассматривать в контексте «настойчивого поиска новой национальной безопасности для Америки, а для мира - безусловно, надёжной демократии». Это, заключал Файвел, было предпочтительно по отношению к «европейской усталости и скептицизму по поводу любого такого успеха» [457].

Мысль о том, что европейцы в корне неправильно понимали обстоятельства, связанные с маккартизмом, была высказана Лесли Фидлером. По его утверждениям, неверно было полагать, как делали очень многие «нерешительные антикапиталисты во всём мире», что «весь замысел является абсурдным только потому, что Маккарти трубит о коммунистическом проникновении». Уповая на свою «непорочность», эти люди бросались защищать любого, кто подвергся обвинениям со стороны Маккарти. Считая «комедией» утверждения о том, что американцы постоянно «болтали налево и направо» о страхе перед Маккарти, Фидлер пришёл к заключению, что сенатор от Висконсина был болтуном и на него не стоило «тратить впустую усилия», поскольку существовали «реальные монстры», с которыми нужно было бороться [458].

Карта «меньшего зла» была, кроме того, разыграна молодым британским консерватором Перегрином Уорсторном (Peregrine Worsthorne). В ноябрьском выпуске «Инкаунтера» за 1954 год он заявил, что «Америка имеет неоднозначное прошлое и, несомненно, будет иметь неоднозначное будущее. Чем быстрее мы примем этот неизбежный факт, тем быстрее мы будем в состоянии в полной мере пользоваться её многочисленными благами, а не жаловаться на недостатки. Легенда создала американского бога. Бог потерпел неудачу. Но в отличие от коммунистического бога, который при ближайшем рассмотрении оказался дьяволом, американский бог только что стал человеком» [459]. «Инкаунтёр» справедливо вспоминают за его решительное исследование свёртывания культуры в коммунистическом блоке. Но о его мягкой позиции по отношению к маккартизму говорится меньше: там, где журнал видел бревно в глазу своего противника, он не видел соринки в своём собственном.

Конечно, следовало ожидать, что ратовавшие за соблюдение принципов свободы найдут способ осудить то, что ставит её под угрозу или оскверняет. Американский комитет правильно поднял вопрос о маккартизме, и ЦРУ несло вину за попытку подавить дискуссию. Но Уизнер вовсе не был склонен обращать внимание на такие тонкости. В своей записке он предполагал, что «обращение к единству и согласию и сохранение этого ценного начинания могли бы принести свои дивиденды». Этот призыв был быстро подхвачен. Письмо Набокова Артуру Шлезингеру, написанное в разгар приготовлений к парижскому фестивалю «Шедевров» в апреле 1952 года, воспроизводит записку Уизнера с поразительной точностью: «Откровенно говоря, я бы осудил раскол в Американском комитете. Это может угрожать работе Конгресса и нашей французской организации до невероятной степени, - предупреждал он. — Европейцы должны чётко понимать, что Маккарти - это человек, а не движение [460]... Я убеждён, что мы должны выступать против отдельных поступков и методов Маккарти, но я не думаю, что было бы целесообразным и логичным принимать резолюции против маккартизма, после которых по крайней мере европейцы считали бы, что движение Маккарти действительно популярно в Соединенных Штатах». Набоков продолжал убеждать Шлезингера «сделать всё возможное, чтобы предотвратить раскол в Американском комитете. У меня нет достаточных оснований полагать, что такие действия означали бы на самом деле смертельный удар по нашей работе здесь» [461].

Оперативный сотрудник Ли Уильямс признался, что вслучае возникновения проблем с комитетами, филиалами или издателями Конгресса, которые зашли слишком далеко, необходимо было вето Управления. Единственным способом сделать это скрытно было перепрыгнуть все бюрократические уровни и передать послание непосредственно высокому «осведомлённому» чину в Конгрессе [462]. Эта миссия обычно возлагалась на Юлиуса Флейшмана, который, в частности, предупредил издателей «Инкаунтера» о прекращении финансирования в случае публикации одной неоднозначной статьи. Набоков, по-видимому, взял на себя аналогичную функцию, как в случае конфликта Американского комитета с Маккарти, так и в последующем. Набоков либо был «поставлен», чтобы действовать в таких случаях, не зная о том, чей приказ выполняет, либо, что более вероятно, он делал это осознанно.

«Если бы мы дали отпор с самого начала, а не отступили, этого бы сейчас не происходило» [463], - отмечал Джон Стейнбек в разгар крестового похода Маккарти. «Весь ужас состоит в том, что многие из преследуемых, и американский народ в целом, приняли этот обвинительный приговор, - писал Джон Генри Фолк (John Henry Faulk). - Они признали за линчевателями право выдвигать обвинения, принимать решения и выносить приговоры. Все мы оставались безучастными. Мы полагали, что молчание спасёт нас» [464].

Несмотря на то что травля писателей и деятелей культуры в Советском Союзе по своим масштабам не идёт ни в какое сравнение с кампанией Маккарти в Америке, оба сценария содержали одинаковые элементы. Посещение братьями Олсопами «логова Маккарти на Капитолийском холме» имело все атрибуты советского кошмара во главе с самим Маккарти, лишь условно похожим на сталинского аппаратчика или агента спецслужб. «Приёмная заполнена главным образом подозрительными личностями, похожими на подкупленных представителей Госдепартамента, - писали братья Олсопы. - Сам Маккарти, несмотря на прогрессирующую плешивость и непрерывный тремор, от которого его голова трясётся непостижимым образом, довольно сильно смахивает на голливудский вариант частного детектива с тяжёлой челюстью. Посетитель, вероятно, ожидает увидеть в нём мужчину с мощными, выдающимися вперёд плечами и с телефонной трубкой в огромных руках, который даёт загадочные инструкции некоему таинственному помощнику: «Да-да. Я слушаю, но не могу говорить. Вы поняли меня? Да? Вы действительно получили сведения об этом парне?». Сенатор бросает беглый взгляд на посетителя, чтобы проверить, какой эффект произвела на него эта комедия: «Да? Я же вам говорю. Просто напомните об этом номеру один и проследите за его реакцией. Хорошо?». Драматизм значительно усиливается сценическими элементами. Во время разговора сенатор Маккарти иногда постукивает карандашом по трубке телефона. Согласно вашингтонскому поверью, это якобы создаёт помехи для установленного подслушивающего устройства. Словом, в то время как Госдепартамент обеспокоен тем, чтобы за сенатором Маккарти шпионят его друзья, сам сенатор Маккарти, очевидно, побаивается, что за ним шпионят друзья Госдепартамента» [465].

В этом и была суть записки Уизнера: дискуссию следовало прекратить, поскольку Маккарти порождал «невротический страх и внутреннюю подозрительность», а за пределами США это могло подорвать основы деятельности ЦРУ по сближению с некоммунистическими левыми движениями.

Но в консервативном звене Американского комитета мнение Олсопа проигнорировали как плод пылкого воображения. «Есть более осведомлённые люди. Они утверждают, что мы переживали самый тяжёлый период политического террора и истерии в нашей истории, - писал Сидни Хук. - Такое описание текущего состояния Америки является фантастическим искажением истинного положения дел» [466]. Кристол, кроме того, высмеивал утверждения, что маккартизм создавал «атмосферу страха». Отвечая Артуру Миллеру на заявление о «тупости маккартизма», которым страдает Бродвей, и на его «исследования политического отступничества Конгресса», Кристол обвинял Миллера на страницах «Нью-Йорк Таймс» в «абсурдных утверждениях» [467]. В 1953 году Кристол сделал известное заявление. По его словам, «единственное, что американцы знают о сенаторе Маккарти - это то, что последний, как и они, является безусловным антикоммунистом. Однако все понимают, что ничего подобного нельзя сказать о представителях американского либерализма». Наряду с этим Стивен мрачно подытожил: «То и дело мы наблюдаем за тем, как американский писатель в порыве религиозного антикоммунистического чувства осеняет себя крёстным знамением. Подозрения вызывает то, что вместо Аве Мария, он говорит Аве Маккарти» [468].

Джоссельсон с самого начала выступал против создания Американского комитета и после «ошибки» Маккарти получил подтверждение этому. Брейден, также ставивший под сомнение целесообразность его создания, позже заявил: «Я думаю, что идея принадлежала Сидни Хуку. На мой взгляд, она была ошибочной. Мне казалось, что создаётся организация, конкурирующая с Конгрессом в Париже, которая, кроме того, будет проводить жёсткую линию. Некоторые представители Американского комитета были достаточно схожи по характеру с Маккарти. Что ещё хуже, они имели доступ к влиятельным людям в Госдепартаменте. Это могло создавать проблемы для Управления» [469]. Несмотря на опасения, Фрэнку Уизнеру удалось убедить Аллена Даллеса, тогда ещё заместителя директора по операциям, что создание американского отделения Конгресса за свободу культуры было неизбежной необходимостью. Это было, как позже (или в то время?) сказал Мэлвин Ласки, обусловлено «спецификой, присущей тайным операциям. Управление не могло принимать участия в решении внутренних вопросов, а Американский комитет был просто необходим. Другого выхода не было. Иная ситуация стала бы парадоксальной. Если вы говорите, что действуете на международном уровне, то где же тогда американцы? Это было бы подобно выходу на боксёрский ринг с одной перчаткой. Несмотря на трудности, связанные с секретностью этой тайной операции, игра стоила свеч. А как по-другому?» [470].

Как бы то ни было, учитывая раскол Комитета в форме открытой неприязни и взаимных упрёков по вопросу о том, стоит ли выступать против Маккарти, Джоссельсон и его начальники в ЦРУ должны были учитывать реальное развитие событий. Опасность состояла в том, что в случае закрытия Американский комитет возродился бы под тем же названием, но без умеренного крыла, представленного Шлезингером, Ровером и их «здравомыслящими» соратниками. Что нужно было Джоссельсону в последнюю очередь, так это бескомпромиссная группа давления, категорические не согласная с деятельностью в Европе.

Те, кто ожидал от Американского комитета действий в защиту культурной свободы от бесчинств маккартизма, были разочарованы. «Его нечёткая позиция по этому вопросу вызвала большое замешательство в Конгрессе по всему миру» [471], - заявил позже Джоссельсон. Комитет всё же издал книгу «Маккарти и коммунисты» (McCarthy and the Communists), её авторами были МиджДектер( Midge Decter) и Джеймс Рорти (James Rorty). Однако она разоблачала скорее своеобразные методы Маккарти, чем преследование им мнимых коммунистов. Изданная в 1954 году книга была запоздалой и, пожалуй, двусмысленной (сам факт издания заставил Джеймса Бэрнхама возглавить демонстративный уход консервативного крыла Американского комитета). Примерно в то же время Бэрнхам прекратил своё многолетнее сотрудничество с журналом «Партизан Ревью». То, что Американский комитет за свободу культуры, как и «Инкаунтер», стремился отрицать или минимизировать угрозу Маккарти для культуры, являлось тревожным сигналом. Обеспокоенная отсутствием глубокого анализа проблемы Мэри Маккарти сообщала Ханне Арендт о своём мнении по поводу «необычной смеси левых, анархистов, нигилистов и оппортунистов, выставляющих себя консерваторами, на всё том же Корабле дураков (Narrenschiffe)... Эти новые правые старались вовсю, чтобы казаться в восприятии людей нормальными... а это, как мне кажется, нужно остановить, если мы уже не опоздали» [472].

В то время когда сенатор Маккарти запланировал свою атаку на ЦРУ, Аллен Даллес вступил в должность директора. Он отличался от своего брата Джона Фостера Даллеса, «чёрное протестантство» и агрессивный антикоммунизм которого удержали его от противостояния с Маккарти. Даллес был полон решимости не позволить «выбившемуся в люди таксисту из Висконсина» разрушить Управление. Он предупредил своих сотрудников, что уволит каждого, кто сунется к Маккарти без его личного разрешения. Некоторые сотрудники ЦРУ уже получили загадочные телефонные звонки от соратников Маккарти, среди которых был подозрительный тип из Балтимора - некий Юлиус Амосе (Ulius Amoss). Этот греко-американец, которого вышвырнули из УСС, что уже было достижением, теперь управлял частной спецслужбой с названием Фонд международных информационных услуг (International Services of Information Foundation). Именно эту службу Маккарти и нанял без лишнего шума, чтобы накопать компромат на штатных сотрудников ЦРУ. Сотрудники Управления вдруг стали получать анонимные звонки о том, что, «по имеющейся информации, они слишком много пьют или имеют любовные связи. Однако звонящий вовсе не намерен был создавать проблемы. Он предлагал прийти и рассказать приверженцу Маккарти всё, что они знают об Управлении» [473].

Но вскоре выяснилось, что Амосе не в состоянии справиться с этим заданием, не таким уж и серьёзным для членов шпионского управления. Первый удар Маккарти нанёс по Уильяму Банди в июле 1953 года. Последний, будучи сотрудником Отдела оценки разведывательных данных ЦРУ (и зятем Дина Эйчесона), внёс 400 долларов США в фонд защиты Элгера Хисса. Именно поэтому Маккарти решил, что Банди коммунист. «Я случайно находился в офисе Аллена, когда это произошло, - вспоминал Том Брейден. - И Банди был там. Аллен сказал ему: «Убирайся отсюда, я сам займусь этим». Банди взял отпуск на несколько дней, а Аллен обратился непосредственно к Эйзенхауэру и сказал, что вовсе не собирается тягаться с этим дураком из Висконсина» [474]. Даллес открыто сообщил президенту, что уйдёт в отставку, если нападкам Маккарти не будет положен конец.

По-видимому, именно это заставило Эйзенхауэра действовать. После того как вице-президенту Ричарду Никсону было поручено убедить Маккарти отказаться от планов публичного расследования, сенатор вдруг стал уверен, что «не в интересах общества проводить публичные слушания по ЦРУ и что, скорее всего, этот вопрос можно решить в административном порядке» [475]. Таким образом, было принято компромиссное решение: Маккарти согласился подавать жалобы на Управление непосредственно в офис Аллена Даллеса. Передав список предполагаемых «гомосексуалистов» и «богатых людей», работающих в ЦРУ, он потребовал провести масштабную внутреннюю чистку Управления. На случай отказа Даллеса у Маккарти был заготовлен козырь - проведение публичного расследования. «Давление сделало своё дело. Стандарты безопасности стали более жёсткими. Но в одном случае потеря ЦРУ стала приобретением для Голливуда. Молодой выпускник политологического факультета с классическим нью-йоркским акцентом по имени Питер Фальк (Peter Falk; известный как инспектор Коломбо - герой одноимённого популярного сериала. - Прим. ред.) в 1953 году подал заявление на курсы подготовки при ЦРУ, но ему отказали в связи с членством в левом крыле» [476].

Сотрудники Отдела сбора и обработки разведывательных данных, возглавляемого Брейденом, подверглись особым проверкам на предмет их предполагаемого политического либерализма. Начальник отдела по сбору информации о профсоюзах был уволен, поскольку состоял членом Коммунистической молодёжной лиги в 1930-х годах. Но худшее было впереди. В конце августа 1953 года Брейден находился с Ричардом Бисселлом в штате Мэн. Бисселл решил сделать небольшой перерыв в своей работе в Фонде Форда, чтобы попутешествовать на яхте «Морская ведьма» (Sea Witch). Пришвартовавшись в бухте Пенобскот, Брейден получил срочное сообщение о том, что маккартисты обнаружили «красного» в Управлении. Этим человеком оказался заместитель Брейдена Корд Мейер-младший, принятый на работу Алленом Даллесом в 1951 году. После того как Даллес и Брейден уехали отдыхать, Маккарти уже ничего не мешало расправиться с Мейером. Последний был временно отстранён от работы без сохранения жалованья. В ожидании решения службы безопасности он перечитывал «Процесс» Кафки, понимая как никогда прежде «бедственное положение своего сбитого с толку героя, который так и не смог понять, почему и кем он был обвинён» [477].

Корд Мейер не был «красным». Он не был даже «розовым». Среди обвинений, перечисленных в документе на три страницы, содержался факт, свидетельствующий о том, что он когда-то делил лекторскую кафедру с Харлоу Шепли (Harlow Sharpley), астрономом из Гарварда, известным своими радикально левыми политическими взглядами. Кроме того, была отмечена связь Мейера с Национальным советом искусств, наук и ремёсел, который упоминался Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности как коммунистическая «ширма». Оба инкриминируемых преступления приходились на первые послевоенные годы, когда Мейер был лидером Комитета американских ветеранов, либеральной организации, составлявшей альтернативу ультраконсервативному Американскому легиону, и основателем Объединённой ассоциации всемирных федералистов, которая выступала за мировое правительство и была скорее утопической, чем либеральной.

«Мой непосредственный босс Том Брейден постоянно поддерживал меня и призывал даже не сомневаться в том, что я смогу оправдать себя» [478], - писал Мейер позже. И действительно, обвинения Маккарти вряд ли могли иметь реальные последствия. В День благодарения в 1953 году, через два месяца после временного отстранения Мейера, ему позвонил Аллен Даллес. С Мейера были сняты все обвинения в нелояльности, и он мог вернуться в Управление. Это событие должно было запомниться Мейеру на всю оставшуюся жизнью. Оно наглядно свидетельствует об одном из колоссальных парадоксов холодной войны в Америке: когда сотрудники ЦРУ не покладая рук боролись с коммунизмом, за ними пристально следили их же соотечественники, преследуя ту же цель. Если Жювеналь задавался вопросом, кто охранял охранников, то в этом случае следовало, скорее всего, выяснить, кто убивал убийц дракона?

Звезда Маккарти, в конце концов, закатилась в конце 1954 года, а в 1957-м он умер от алкоголизма. Но характеристика маккартизма как «псевдогероической эпопеи... интермедии в нашей политической истории, столь странной и поразительной, что будущие археологи вполне могут отнести её, скорее, к мифологии, чем к истории» [479], прозвучавшая из уст Дуайта Макдональда, была попыткой выдать желаемое за действительное. Америка изо всех сил пыталась изгнать вскормленных Маккарти демонов, которых с избытком бы хватило на многие годы вперёд; в то же время «ценности, которые он поддержал, и допущения, послужившие основой для его крестового похода, в основном не вызывали сомнений». По меткому выражению одного обозревателя, «Маккарти был осуждён и сокрушён, но не маккартизм» [480]. Поиск правды, желание добраться до сути вещей, сам процесс интеллектуального исследования были запятнаны ассоциацией с охотой на ведьм.

Или всё было наоборот? Может, стоит задаться вопросом, а могли маккартизм появиться без доктрины Трумэна? Может, сущностью холодной войны было отступление от элементарных правил ради установления истины, когда здравый смысл затмевался страхом и враждебностью, когда «чрезмерное использование перегибов», в терминах Мюррея Кемптона, отвлекало людей оттого, чтобы «заметить, какой плохой стала норма»? «Наши лидеры стали пренебрегать принятыми правилами, касающимися доказательств и выводов, когда речь шла о борьбе с коммунизмом, - утверждал позже сенатор Уильям Фулбрайт (William Fulbright). - В конце концов, разве кто-нибудь слышал о честном контракте с дьяволом? Поскольку мы знаем, что у него на уме, зачем педантично вдаваться втонкости и выяснять его истинные намерения... Цель антикоммунистической идеологии заключалась в том, чтобы упростить нам задачу восприятия определённых фактов в определённых ситуациях. Наша «вера» освобождала нас, как верующих в давние времена, от необходимости эмпирического мышления. Как и у средневековых богословов, у нас была философия. Она заранее давала ответы на все вопросы. Всё, что не подходило, быстро объявлялось мошенничеством, ложью или иллюзией... Пагубность [антикоммунистической ортодоксальности] заключается не в какой-нибудь откровенной лжи, а в искажения и упрощении действительности, её обобщении и возвышении до положения открытой истины» [481].

Маккарти не только не пошатнул ЦРУ, но и в конечном счёте способствовал повышению его престижа. Благодаря ему Управление стали воспринимать как подобие рая для внешнеполитических «вольнодумцев». Ричард Бисселл, поступивший на работу в Управление в январе 1954 года, запомнил его как «место, где всё ещё наблюдалось брожение умов, ставились амбициозные задачи и что-то делалось. Другие органы власти значительно исчерпали потенциал своих амбиций и прогрессивных действий» [482]. Его директор Аллен Даллес казался ещё могущественнее, чем прежде. По словам Тома Брейдена, «власть текла к нему и через него в ЦРУ отчасти потому, что его брат был госсекретарём, отчасти потому, что его репутация начальника разведки во время Второй мировой войны окружала его таинственным ореолом, и отчасти потому, что его положение старшего компаньона престижной нью-йоркской юридической фирмы «Салливан энд Кромвель» (Sallivan and Cromwell) производило впечатление на провинциальных адвокатов Конгресса». И теперь, в условиях нападок Маккарти на Управление, Даллес победил. «Его победа значительно повысила престиж того, что люди тогда называли «делом» антикоммунизма.

«Не присоединяйтесь к тем, кто сжигает книги, - сказал Эйзенхауэр. - Это плохой способ борьбы с коммунизмом. Хорошим способом является ЦРУ» [483].

В отличие от Американского комитета, неспособность которого занимать последовательную позицию по важным вопросам привела к его неизбежной кончине, Конгресс в Европе к середине 1950-х годов встал на чётко обозначенный курс. Под твёрдой рукой Джоссельсона он обрёл репутацию серьёзного альянса интеллектуалов, объединённых целью продемонстрировать ошибочность мифов о Советском Союзе и утвердить превосходство демократии западного образца как основы для культурного и философского развития. В то время как состав его внутреннего круга - «аппарата» - оставался неизменным, Конгресс мог похвастаться членством в нём выдающихся интеллектуалов и художников.

Джулиан Хаксли, Мирча Элиаде, Андре Мальро, Гвидо Пьовене, Герберт Рид, Аллен Тейт, Лайонел Триллинг, Роберт Пени Уоррен, У.X. Оден, Торнтон Уайлдер, Джаяпракаш Нараян - эти и многие другие светила украшали страницы «Инкаунтера», «Прев» и множества других журналов, созданных Конгрессом или аффилированных с ним. Направленный на латиноамериканских интеллектуалов журнал «Куадернос» (Cuadernos) был запущен в 1953 году в Париже под редакцией писателя и драматурга Джулиана Горкина (Julian Gorkin). В Вене в начале 1954 года Конгресс запустил ежемесячный журнал «Форум» под редакцией писателя и критика Фридриха Торберга (Friedrich Torberg). Фредди Торт, как его тогда прозвали, был выдающимся персонажем, который отталкивал и привлекал людей одновременно. Кёстлер писал с восхищением, что он был «последним из могикан Дуная, выходцем из Старой Вены, которая, возможно, существовала только в нашей фантазии». Другие находили его высокомерным и нетерпимым. Коммунисты нападали на него как на «американского агента... клеветника... и информатора» и расценивали антинейтралистский тон его журнала как американский заговор. «Форум» развивал обычные темы Конгресса, а Торберг наслаждался хорошими рабочими отношениями с парижским секретариатом. Но Джоссельсону иногда приходилось дисциплинировать его, как, к примеру, в 1957 году, когда «Форум» перепечатал статью из праворадикального «Национального Ревью». По словам Джоссельсона, это было «ниже достоинства журнала Конгресса». На что провинившийся Торберг ответил: «Это больше не повторится».

Журнал «Наука и свобода» был запущен осенью 1953 года, после конференции Конгресса под одноимённым названием. Состоявшаяся в Гамбурге в июле 1953 года, эта конференция была проведена на гранты в 10 тысяч долларов от Фонда Рокфеллера (The Rockefeller Foundation) и 35 тысяч долларов от Фонда Фарфилда. Главным редактором одноимённого журнала являлся Майкл Полани (Michael Polanyi), который был назначен в Исполнительный комитет в том же году. Привлекая внимание к расовой сегрегации в Америке, а также апартеиду в Южной Африке, журнал Полани поднимал вопросы, по которым Конгресс в целом отмалчивался. Журнал также признавал разрядку задолго до того, как большинство людей узнал и значение этого слова, при этом поощряя интеллектуальный обмен с советским блоком и смягчение позиции Запада в холодной войне. Но голос бюллетеня с крошечным кругом читателей, выходившего два раза в год, был не более чем тростинкой в сильных порывах полемики холодной войны [485].

Ежемесячный бюллетень «Советское обозрение» (Soviet Survey) берёт своё начало в 1955 году под редакцией историка Уолтера Лакёра (Walter Laqueur), который также был официальным представителем Конгресса в Израиле. Характеризуемый Джоссельсоном как «один из лучших международных экспертов по Советскому Союзу», Лакёр писал о русских делах под псевдонимом Марк Александр (Mark Alexander). Под его руководством «Советское обозрение» публиковало исследования интеллектуальной, художественной и политической жизни в восточном блоке, глубина которых «была уникальной для западных изданий» [486] Хотя утверждения, что бюллетень заставлял «трещать от экзальтации» [487], могут быть завышенными, он, безусловно, заслужил широкую и преданную читательскую аудиторию. Даже некоторые коммунистические журналы видели возможность заимствования полезных материалов из «Советского обозрения», что заставило Джоссельсона с тревогой написать Лакёру: «Мы не хотим просоветских публикаций, приукрашивающих их пропаганду некоторыми из наших материалов» [488].

В апреле 1956 года первые выпуски журнала «Темпо Пресенте» (Tempo Presente) появились в Италии. Публикация под редакцией Игнацио Силоне и Никола Кьяромонте бросила первый серьёзный вызов журналу «Новые аргументы» (Nuovi Argomenti), основанному в 1954 году Альберто Моравиа по образу и подобию «Ле Тан Модерн» Сартра. «Темпо Пресенте» добавлял сходства самим названием - преднамеренным эхо Сартра. Циники впоследствии утверждали: это являлось интеллектуальной кражей и очередным подтверждением, что одной из основных стратегий ЦРУ было создание и ведение «параллельных» организаций, предоставляющих альтернативу радикализму, над которым они не имели никакого контроля. Конечно, журнал «Темпо Пресенте» «открыл свои страницы для многих перебежчиков из Коммунистической партии Италии в конце 1950-х» [489], включая писателей Итало Кальвино, Бакко Пратолини и Либероде Либеро. Его страницы были также открыты для писателей-диссидентов из восточного блока, которые вместе с постоянными участниками Конгресса продолжали непрерывные нападения на выходки коммунистического тоталитаризма.

Конгресс также установил присутствие в районах, которые считались чувствительными к коммунизму или нейтрализму. Под его началом появился журнал в Австралии - «Квадрант» (Quadrant), который был направлен на снижение влияния большого числа австралийских интеллектуалов, находившихся «в тревожной близости к магнитному полю коммунизма». Его редактор - католический поэт Джеймс Маколи (James McAuley) считал, что «людские умы выиграют только тогда, когда антикоммунистические позиции будут носить характер отвлечения», под его началом «Квадрант» (который всё ещё существует) обратил оживлённое внимание на австралийских некоммунистических левых [490].

В Индии Конгресс выпускал журнал «Поиск» (Quest), который впервые появился в августе 1955 года. Культурно ограниченный, на английском языке, то есть на языке администрации, а не литературы, он был атакован индийскими коммунистами за «коварную» американскую пропаганду, подобно журналу «Куадернос» в Латинской Америке, но по крайней мере он дал возможность Конгрессу закрепиться в труднопроходимой местности. Он, вероятно, не заслуживает насмешки Дж.К. Гэлбрайта, что «это был прорыв в тяжёлой болотной массе неграмотности». Конечно, премьер-министр Неру журнал не принимал: он не доверял Конгрессу как «американской подставной организации».

В Японии издавался журнал «Причина» (Jiyu), один из наиболее субсидируемых Конгрессом. Его попытки смягчить антиамериканские настроения среди японской интеллигенции изначально были слишком слабыми, и в 1960 году Конгресс решил окончательно порвать с издателем и возобновить выпуск под непосредственным контролем в Парижском офисе. Япония сочла «слишком сложным идеологически» отдать журнал даже в полунезависимые руки [491].

К середине-концу 1960-х Конгресс расширил свою программу публикаций для включения других регионов, представляющих стратегический интерес: Африки, арабского мира и Китая.

«Настоящая загадка - как эти журналы работали, - сказал один агент ЦРУ. - Все эти интеллектуалы не собрались бы даже на коктейльную вечеринку вместе, но все они работали в «Инкаунтере», «Темпо Пресенте», «Прев». Это невозможно было сделать в Америке: «Харперс», «Нью-Йоркер» не удалось этого сделать. Они не могли заполучить Исайю Берлина, Нэнси Митфорд и всех остальных. Даже Ирвинг Кристол не смог этого сделать, когда вернулся из Лондона. Я полагаю ответ таков: Майкл Джоссельсон» [492]. Но это была половина ответа. Да, был Майкл Джоссельсон, но ведь ещё был и Мелвин Ласки. Диана Джоссельсон так описывала отношения: «Майкл был издателем и главным редактором, Ласки - вице-президентом и в определённой степени рупором Майкла. Майкл пытался организовывать периодические встречи между различными редакторами, и Ласки играл в них решающую роль, если Майкла не было. Они находились в тесном контакте и видели вещи в одинаковом свете» [493].

Мелвин Ласки позже утверждал, что Джоссельсон изначально хотел, чтобы он был соредактором Спендера в «Инкаунтере», но так как он, Ласки, не хотел покидать Берлин, то рекомендовал Ирвинга Кристола вместо себя. Кажется более вероятным, что причиной, почему Ласки не оказался у руля ведущего журнала Конгресса, стало то же, что и в случае, когда Уизнер в 1950 году приказал удалить Ласки из организационного ядра Конгресса в Берлине: он был слишком тесно связан с американскими ведомствами. Но к 1953 году Ласки мог бы утверждать, что это был уже не тот случай. Его журнал «Монат» теперь выходил под эгидой Фонда Форда, который, в частности, выделил ему грант в размере 275 тысяч долларов на издание книг. Но всё же вокруг Ласки оставался ореол подозрения, который трудно было развеять. Джоссельсон сделал всё, получив «Монат» в лоно журналов Конгресса в конце 1953 года, когда стартовый грант Фонда Форда иссяк. Таким образом, Джоссельсон смог узаконить отношения Ласки с Конгрессом. Как редактор одного из его журналов Ласки теперь официально был в центре аппарата, разрабатывающего политику.

Как член трёхжурнального редакционного комитета, который был создан для координации редакционной политики «Инкаунтера», «Монат» и «Прев», Ласки был теперь частью небольшой команды, которая определяла, как будут излагаться темы Конгресса. Регулярно собираясь в Париже, с участием Джоссельсона, Набокова и де Ружмона, этот комитет анализировал эффективность журналов и договаривался о темах, которые будут затронуты в будущем. Ласки утверждал, что последовательно выступает за более глубокую приверженность внутригосударственным темам: Эдора Велти (Eudora Welty) должна была написать статью о «сегрегации»; кто-то - о «великом американском подъёме»; Джанкарло Менотти мог бы сделать что-то на тему «элита и народ», при повышенном внимании к советским делам. Другим bete noire (ненавистный человек - фр.) и неизменной целью слепой ненависти журналов Конгресса был Жан-Поль Сартр, разрыв которого с Мерло-Понти (Merleau-Ponti) в 1955 году (после того как Мерло-Понти объявил о своём разрыве с коммунизмом) должен был, по словам Ласки, фигурировать в журналах Конгресса под заголовком «Сартр мёртв» (Sartre est mort) [494]. Сартра на страницах «Инкаунтера» и «Прев» постоянно обличали как «лакея коммунизма», несчастного временного слугу, чьи политические и творческие писания увековечивали коммунистический бред и «радость насилия».

Степень влияния Ласки на эти три журнала раскрывается в докладе от апреля 1956 года «Заметки о «Прев», «Инкаунтере» и «Монат», в котором он обобщил свои достижения и изложил повестку дня на будущее. Журналы утвердились, писал он, как «часть сообщества, часть окружающей среды, с их собственным институциональным весом. Они стали символами в культурной жизни двух древних народов свободы, гуманизма и демократического международного (и трансатлантического) обмена» [495]. Однако он предостерёг своих коллег-редакторов против выставления в вопросе американского материала постоянной «положительной» характеристики США, против того, что все европейские антиамериканские стереотипы могут быть легко развеяны. Хотя он признал, что некоторые «антиамериканские промахи», которые появились в журналах, были «досадными, и следует избегать их в будущем», Ласки выступал против напряжения в трансатлантическом взаимодействии.

«Давайте не будем ставить вопрос ребром: И что мы сделали сегодня чтобы люди перестали думать о нас как о варварах? Мы в отличие от всех остальных имеем слишком много проблем (в том числе материализм, цинизм, коррупция, насилие), чтобы постоянно выходить с позитивным приветствием «Звёздно-полосатый навсегда!». Дадим европейским писателям поворчать. Давайте и сами немного поворчим (как ни парадоксально, но это один из наших звуков, вызывающих симпатию)» [496].

В сущности, Ласки признавал, что критики из журналов Конгресса, которые жаловались на проамериканский уклон, в основном были правы. «Инкаунтер», в частности, должен был теперь ответить на обвинения в том, что он является «троянским конём» американских интересов, что он «имел своеобразную мёртвую зону - журнал почти никогда не публиковал критические статьи о США, как будто это была запретная территория» [497]. В первые годы, конечно, «Инкаунтер» прилагал огромные усилия, чтобы подорвать любую неприязнь к Америке и её институтам. Антиамериканизм характеризовался как «психологическая необходимость многих европейцев», как устройство, которое позволяло им «упражняться одновременно в ненависти к себе» (Америка как «мифологизированный образ всего ненавистного») и «самодовольстве» (Фидлер), или как способ усиления «удовлетворения, которое британские интеллектуалы получают из своего национального самосозерцания» (Эдвард Шилс - Edward Shils), или как механический рефлекс «современного либерализма», олицетворением которого являются журналы «Нью Стейтсмен» и «Нейшн» с их «злокачественной анемией», «стереотипной реакцией» и «моральным самодовольством» (по словам Дуайта Макдональда в 1956 г., в разгар своей воинственности холодной войны). Рекомендации Ласки удались лишь частично. Хотя А.А. Альварес (A.A. Alvarez) в 1961 году заметил изменения: «Параноидальное биение подлинной пропаганды редко прослеживается в эти дни на страницах «Инкаунтера» [498]; остальные же остались при своём мнении, разделяя точку зрения Конора Круза О'Брайена (Conor Cruise O'Brien) о том, что «Инкаунтер» лоялен в первую очередь Америке» [499].

В штаб-квартире ЦРУ в Вашингтоне «Инкаунтер» с гордостью считали «флагманом» и эффективным средством для продвижения понятия культурного сообщества, связанного, а не разделяемого Атлантикой. Он даже стал своего рода визитной карточкой для агентов ЦРУ. Договариваясь о встрече с Беном Зонненбергом, богатым молодым странником, который некоторое время работал на ЦРУ в середине 1950-х годов, агент ЦРУ сказал ему: «У меня в руках будет экземпляр «Инкаунтера», чтобы вы узнали меня».

Вера ЦРУ в журналы Конгресса подкреплялась финансовой поддержкой. Хотя детали де-факто восстановить нелегко, но некоторые финансовые счета выжили в пыльных углах различных архивов. Согласно выписке расходов за период до 31 декабря 1958 года, Фонд Фарфилда выплачивал зарплаты «редакционному секретариату» Конгресса в размере 18 660 долларов в год. Эта сумма шла на зарплаты Бонди, Ласки (предположительно) и американскому редактору «Инкаунтера» (оклад британского редактора входил в обязанности британской разведки). В 1959 году «Инкаунтер» получил 76 230 долларов от Фонда Фарфилда (почти удвоенный начальный годовой грант в размере 40 тысяч долларов). В том же году «Куадернос» получил 48 712 долларов, а «Прев» - 75 765 долларов. Кроме того, 21 251 доллар были выделены для «администрации» периодических изданий Конгресса. Гранты для журнала « Монат» (около 60 тысяч долларов в год) направлялись через ряд подставных организаций. В 1958 году целевые средства были переправлены через Фонд округа Майами. К 1960 году пути доставки средств диверсифицировали: финансирование проходило через Фонд Флоренции (The Florence Foundation, 27 тысяч долларов) и Фонд Хоблитцелля (29 176 долларов) - очень странного донора, учитывая, что «цели и деятельность» этого фонда в Справочнике американских фондов были сформулированы как предоставление «поддержки организациям в Техасе, в первую очередь в Далласе, особенно на помощь инвалидам». Этот маршрут был также использован для передачи средств «Темпо Пресенте», который получил 18 тысяч и 20 тысяч долларов от тех же фондов в 1960 году. Общий объём выплат на периодические издания Конгресса в 1961-м составил 560 тысяч долларов, и повысился до 880 тысяч долларов в 1962 году. В то же время затраты Фонда Фарфилда на Конгресс - другими словами, прямые затраты ЦРУ на заработную плату, управление, аренду и т.д. - находились в районе одного миллиона долларов в год (или шести миллионов в пересчёте на доллары 1999 г.).

Несмотря на убеждения Ласки в том, что это не кормушка, всё выглядело именно так. «Внезапно появились лимузины, вечеринки с обилием копчёного лосося и прочего, и люди, которые обычно не могли позволить себе билет на автобус до Ньюарка, теперь стали летать первым классом в Индию на лето» [500], - вспоминал Джейсон Эпштейн. «В период расцвета этой деятельности авиакомпании были переполнены преподавателями и писателями, распространявшими фирменную культуру по всем уголкам обитаемого мира» [501], - как позже писал Малкольм Магтеридж. Даже британская разведка была в ужасе от масштаба, которым американские коллеги наполнили культурную холодную войну. Вспоминая те «елисейские дни» в Лондоне, когда появились «первые прибывшие напрямик из своих невинных гнёзд в Принстоне, Йеле или Гарварде, с Уолл-стрит, PR-агентств Мэдисон-авеню или Вашингтона», Маггеридж поражался: «Как быстро кончился медовый месяц! Как быстро нас обогнали по кадрам, энергии и масштабам деятельности, и, прежде всего по расходуемой наличности... Сеть УСС-ЦРУ, разветвлённая по всему миру, превзошла нашу когда-то легендарную секретную службу, как лоснящийся кадиллак превосходит древний двухколёсный экипаж» [502].

В этом кадиллаке счастливо путешествовал Николай Набоков, занимавшийся своей коронной деятельностью - организацией гламура. Несметное количество связей и дружественных контактов Набокова сыграли неоценимую роль в завоевании авторитета и статуса для Конгресса. Ласковые прозвища, которыми он называл своих людей, были свидетельством его способности укреплять привязанность и лояльность. К Шлезингеру он обращался не иначе как Артуро, к Исайе Берлину - Кариссимо, «дорогой доктор» и «дядя», к Наташе Спендер - «милочка», к Стивену Спендеру - «милый Стива», к Джорджу Вайденфельду (George Weindenfeld) - «милый маленький принц», к Эдварду Уиксу (Edward Weeks), редактору Atlantic Monthly, - Каро Тед, к Эдварду д'Армсу (Edward d'Arms) из Фонда Рокфеллера - Чат.

Набоков, не самым выдающийся композитор и, конечно, отнюдь не интеллектуал, был одним из лучших импресарио в послевоенные годы, признавая и поощряя творческие таланты. В течение зимы 1953-1954 годов он переехал в Рим, где был задействован в качестве музыкального директора Американской академии. Это значило, что у него появились большие возможности для организации крупнейшего набега Конгресса на музыкальную сцену со времён фестиваля «Шедевры» 1952 года. Действительно, во многих отношениях фестиваль, к организации которого приступил Набоков, был официальным ответом на критику Герберта Рида по поводу ретроспективного характера парижского предприятия. «Пусть наше следующее представление будет не самодовольным взглядом в прошлое, но уверенным взглядом в будущее» [503], - призывал Рид. Теперь, после визита в Нью-Йорк на пресс-конференцию в феврале 1953 года, Набоков принял вызов. «С этого фестиваля мы закрыли дверь в прошлое, - сказал он. - Мы говорили, что здесь представлены великие произведения. Но они больше не являются современными, хотя и были написаны в XX веке. Они теперь часть истории. У меня есть новый план... мы проведём конкурс композиторов, который будет отличаться от когда-либо проведённых. 12 молодых и перспективных, но на международном уровне неизвестных композиторов будут приглашены в Рим с оплатой всех расходов. Каждый композитор приедет со своей работой, и эти работы будут представлены публике... Наконец, компетентное жюри, демократически избранное всеми участниками конкурса, выберет из этих 12 работ победителя. И сама награда будет ошеломляющей: во-первых, денежная премия; во-вторых, выступление стремя крупнейшими оркестрами в Европе и тремя в Америке; в-третьих, ноты будут опубликованы; в-четвёртых, музыка будет записана ведущей звукозаписывающей компанией. Но и это ещё не всё - даже 11 проигравших на самом деле ничего не проиграют, - продолжал Набоков, всё больше и больше походя на чикагского рекламщика. - Ведь им предоставляется бесплатная поездка в Рим, гарантия публикации их работ и оплата авторских гонораров. Это ли не приз?» [504]

Двухнедельный фестиваль «Международная конференция музыки XX века» (The International Conference of Twentieth Century Music), намеченный на середину апреля 1954 года, должен был заявить о приверженности Конгресса делу развитию авангардных композиций. Это, в свою очередь, предполагало поставить Конгресс в авангард музыкальных экспериментов и предложить миру прекрасные образцы музыки, запрещённой Сталиным.

Итальянское правительство должно было внести на счёт Набокова в «Американ Экспресс» в Риме 2,5 млн лир на организацию этого мероприятия, но деньги так и не поступили (подтверждая страхи Набокова о том, что он будет в конечном итоге «потерян где-то в развалинах Римского форума»). Часть денег из Фонда Фарфилда пошла в призовой фонд конкурса, который составил 25 тысяч швейцарских франков (6000 долларов США) и предназначался для выплаты за лучшие концерт для скрипки с оркестром, короткую симфонию и исполнение камерной музыки солирующего вокала с ансамблем. В пресс-релизе сообщалось: фестиваль «призван доказать, что искусство процветает там, где есть свобода», и что главной составляющей призового фонда были щедрые пожертвования от «Юлиуса Флейшмана, унаследовавшего американскую компанию U.S. Gin and Yeast». Юнки было поручено в очередной раз договориться с Бостонским симфоническим оркестром, который согласился дать концерт с победившей композицией в своей альма-матер - музыкальной школе для подающих надежды певцов и музыкантов в Танглвуде (Tanglewood) (к 1953 г. восемь из одиннадцати членов международного музыкального консультативного совета Конгресса были связаны с музыкальной школой в Танглвуде).

Как он обычно и делал, Набоков послал первое приглашение для участия в фестивале в Риме своему старому другу Игорю Стравинскому, предлагая оплатить расходы до 5000 долларов США для маэстро и его жены, а также их секретаря. Стравинский согласился возглавить музыкальный консультативный совет на фестивале наряду с Сэмюэлем Барбером, Борисом Блахером, Бенджамином Бриттеном, Карлосом Чавесом, Луиджи Даллапиккола, Артуром Онеггером, Франческо Малипьеро, Фрэнком Мартином, Дариусом Мийо и Вирджилом Томсоном (который, по словам Набокова, «знал всех ребят в фонде Рокфеллера»). Шарль Мюнш предлагал, чтобы Артуро Тосканини также вошёл в состав совета, но Набоков возражал ему на том основании, что «имя Тосканини связано с проектами, не имеющими отношения к современной музыке, и его деятельность является по меньшей мере анахронизмом. Добрый маэстро... был последовательным и решительным врагом современной музыки и часто подвергал нападкам её проводников» [505].

В начале 1954 года Конгресс открыл координационный штаб фестиваля поблизости с дворцом графа Печчи-Бланта (Pecci-Blunt), близкого друга Набокова и, несмотря на свой дворянский титул, американского гражданина. Казначей Пьер Боломи (Pierre Bolomey) организовал кредитную линию насчёт Конгресса в «Чейз Нэшнл Банк» (Chase National Bank), через который ЦРУ и переводило деньги. Печчи-Блант внёс личный вклад в размере 1300 долларов США в «копилку» фестиваля. Ещё 10 тысяч долларов США было направлено через Европейский центр культуры Дени де Ружмона (Centre Europeen de la Culture), который, в свою очередь, получал деньги от Фонда Фарфилда. Предприятие де Ружмона имело наибольшие расходы во всей программе. Была оплачена поездка Леонтины Прайс, а также авиабилеты в оба конца, отправленные Аарону Копланду, Майклу Типпетту, Иосифу Фуксу и Бену Веберу.

К марту 1954 года Набоков был готов объявить список выступающих на фестивале. Сконцентрированное на атональном, додекафоническом строе композиции, эстетическое направление этого мероприятия отсылало к прогрессивному авангарду Альбана Берга, Эллиотта Картера, Луиджи Даллапиккола и Луиджи Ноно. Среди «новых» композиторов были Пётр Расин Фрикер, Лу Харрисон и Марио Перагалло, чьи работы в значительной степени находились под влиянием двенадцатитоновой музыкальной техники. В целом они были хорошо приняты. Журнал «Мьюзикал Америка» (Musical America) отмечал, что «большинство композиторов и критиков, входящих в консультативные и исполнительные комитеты, ответственные за концерты... не были знакомы в прошлом с додекафоническими принципами построения композиции или их адептами. По этой причине программы, которые они предлагали, не только удивительны, но и достойны поощрения» [506]. Обратился к двенадцатитоновой музыке и Стравинский, чьё присутствие в Риме стало основным сигналом для принятия «традиционным сериализмом» модернистских тенденций. Для Набокова это стало чётким посылом, побудившим его предаться продвижению музыки, заявляющей о себе как о музыке, уходящей от принципов природной иерархии и освобождённой от старых законов внутренней логики. Позже критики будут задаваться вопросом о том, почему сериализм отказался от своего обещания освобождения и завёл музыку в модернистский тупик. Музыка оказалась трудной для восприятия и, скованная деспотическими формулами, стала понятной лишь узкой аудитории. «К пронзительному звуку и глухим ударам, - пишет Сьюзен Зонтаг (Susan Sontag), - мы относились почтительно: мы знали, что должны будем оценивать уродливую музыку, мы с благоговением слушали Тоха, Кренека, Хиндемита, Веберна, Шёнберга - всех их (у нас был огромный аппетит и сильные желудки)» [507]. Но даже самые почтительные из тех, кто участвовал в работе фестиваля Конгресса в Риме, не выдержали и устроили свист и крики, когда один спектакль превратился в «частный монолог». А на премьере двенадцатитоновой оперы Ханса Вернера Хенце «Бульвар одиночества» (Boulevard Solitude) зрителям пришлось испытать чувства, близкие к тому, как если бы они проделали крёстный путь от начала до конца.

Возможно, ощущая вызов своему фирменному уровню сложности композиций, Пьер Булез (Pierre Boulez) написал Набокову яростное письмо, нашпигованное оскорблениями. Набоков, по его мнению, поощрял «фольклорную посредственность», взращиваемую мелкими чиновниками, которые были одержимы числом двенадцать - «Совет двенадцати, Комитет двенадцати, Жюри двенадцати», - теми, кто ничего не понимал в творческом процессе. Булез продолжал обвинять Конгресс в манипулировании молодыми композиторами, предлагая крупные денежные призы (победителями стали Лу Харрисон, Гизельхер Клебе, Жан-Луи Мартине, Марио Перагалло, Владимир Фогель). Он считал, что было бы более честным просто выдать им денежные призы, а не городить шарады из «эффектных публичных жестов банкира из Цинциннати». Булез предложил, чтобы следующим мероприятием Конгресса стала конференция «Роль презервативов в XX веке». По его мнению, этот предмет обладает «лучшим вкусом» в отличие от предыдущих инициатив Конгресса [508]. Ошеломлённый Набоков написал в ответ, что надеется, письмо Булеза не будет найдено будущими потомками в нижнем ящике стола, так как оно «оскорбило как его ум, так и его взгляды». Не имея ни времени, ни сил заниматься этим вопросом, Набоков попросил Булеза впредь ему не писать.

Наряду с поддержкой тех композиторов и исполнителей, которые приняли участие в фестивале в Риме, Фонд Фарфилда, в основном по усмотрению Джоссельсона, финансировал через гранты и ряд других групп и исполнителей. В январе он выделил 2000 долларов США симфоническому оркестру Зальцбурга «Моцартеум» (the Mozarteum Akademie Orchester of Salzburg) для Международного курса молодёжных оркестров. Из своего «особого независимого фонда» в Фонде Фарфилда Джоссельсон в сентябре 1954 года наградил польского композитора Анджея Пануфника, который совершил невероятный побег из Варшавы в Лондон через Цюрих, свободной от обязательств «годовой стипендией в 2000 долларов, разбитой на 12 ежемесячных выплат». По словам Набокова, благодарный Пануфник заявил, что он «целиком и полностью готов сотрудничать и взаимодействовать с нами, ибо его подкупили идеалы Конгресса за свободу культуры» [509].

Также в сентябре 1954 года Джоссельсон инициировал выплату для учителя Иегуди Менухина (Yehudi Menuhin) румынского музыканта в изгнании Джорджа Энеско (Enesco) ежемесячного пособия в размере 300 долларов США. Через год после смерти Энеско в 1955 году, Фонд Фарфилда оплатил мемориальный концерт Бостонского симфонического оркестра, который был снова в турне по Европе в значительной степени за счёт ЦРУ (финансирование осуществлялось через Комитет за свободную Европу) [510].

Говоря о триумфальном туре оркестра в 1956 году, Ч.Д. Джексон заявил: «Культура - больше не изнеженное словцо. Такой народ, как наш, может быть сильным и мужественным. Наша страна может быть фантастически успешной в экономическом плане. Но странным образом, цементирующей основой, которая удерживает все эти вещи вместе, служит коэффициент национального идеализма... Материальным, видимым и звуковым воплощением национального идеализма является национальная культура. Из всех проявлений культуры музыка наиболее универсальна. Из всех проявлений современной музыкальной культуры Бостонский симфонический оркестр - лучший» [511].

В 1956 году был организован тур «Метрополитен-оперы» в Европе. И снова Ч.Д. Джексон был там, чтобы оказать всяческую поддержку, утверждая, что «Соединенные Штаты участвуют во многих мероприятиях, направленных на создание положительного имиджа США за рубежом. Иногда у нас получается, иногда - нет. Это действительно туманное и неопределённое дело. Но единственной областью, которая находится ближе всего к истине из всех других областей, является культурная проекция Америки - при условии, конечно, что выбор того, что понимается под американской культурой, сделан разумно и берётся только самая качественная часть культуры. Я верю, что «Мет» [«Метрополитен-опера»] должна их удивить» [512]. Совет по психологической стратегии (Psychological Strategy Board), который в 1953 году предложил Юнки Флейшману вести переговоры о туре, согласился с Джексоном и предложил огромную по тем временам сумму - 750 тысяч долларов - для его финансирования. Большая часть этих денег, видимо, пришла из ЦРУ. И хотя Ч. Д. Джексон признавал, что это была «огромная куча денег для пропаганды в сфере культурного влияния», он настоятельно призывал Аллена Даллеса не недооценивать потенциальные выгоды, добавив при этом, что «влияние будет совершенно потрясающим в столицах Западной Европы, включая Берлин» [513]. Юнки согласился и обосновал цели тура более изысканно: «Мы в США являемся плавильным котлом и, будучи таковым, должны демонстрировать, что народы могут уживаться вместе независимо от расы, цвета кожи или вероисповедания. Когда мы говорим «плавильный котёл» или подобные высокие слова, мы готовы использовать «Мет» в качестве примера того, как европейцы могут уживаться с Соединенными Штатами, и что построение своего рода Европейской Федерации на этих принципах вполне возможно. Это и сделали американские «рыцари холодной войны», соткав свою паутину, в которой «Метрополитен-опера» могла быть использована для сплочения аудитории согласно концепции федерализма свободного мира» [514].

В то время как Ч. Д. Джексон работал над идеей Совета по психологической стратегии об организации тура «Метрополитен-оперы», он занимался и другим, более противоречивым аспектом планов компании. В марте 1953 года он узнал, что Рудольф Бинг (Rudolf Bing), генеральный менеджер «Метрополитен-оперы», хотел привлечь Вильгельма Фуртвенглера в качестве приглашённого дирижёра в сезоне 1953-1954 годов. На вопрос, думал ли он, что Госдепартамент может возражать против этого назначения, Ч.Д. Джексон отвечал, что никаких «косых взглядов по вопросу мистера Фуртвенглера» он не замечал. Он предупреждал, что могут быть «проблемы в сфере связей с общественностью» с точки зрения «Мет». В заключение он с ободрением произнёс: «Мой взнос заключаются в том, что к тому времени как он окажется здесь, никого уже не будет волновать, даже если он был бы самим Бельзенским зверем» [515] (речь идёт о коменданте нацистского концентрационного лагеря 191 «Берген-Бельзен» Йозефе Крамере, прозванном узниками лагеря Бельзенским зверем за жестокость. - Прим. ред.).

Американский комитет за свободу культуры, по-видимому, действовал подобным образом, хотя и выражал это в более деликатной форме. Когда в феврале 1955 года еврейская группа «Бейтар» протестовала против появления Герберта фон Караяна в нью-йоркском представлении Берлинской филармонии - «Любители музыки, не посещайте сегодняшний кровавый концерт», Комитет лоббировал отрицательное отношение Американской федерации музыкантов к таким протестам. В телеграмме, подписанной Джеймсом Т. Фарреллом, от имени «300 лидеров американского культурного сообщества», Комитет осудил протесты «Бейтар» как «посягательство на культурные свободы». Интересно, что Комитет ни под каким предлогом не соглашался рассматривать то, что Герберт фон Караян был членом нацистской партии. Напротив, он признавал, это «плачевным» фактом. Но обвинения были «неуместными в силу неполитического характера природы появления оркестра в этом деле», кроме того, игнорировался тот факт, что Берлинская филармония «подала сигнал о необходимости предоставления помощи в деле продвижения свободной культуры в Европе и символизировала мужественное сопротивление народа Берлина коммунистическому тоталитаризму, который окружает их изолированный форпост» [516]. Выход из положения нашёлся. В телеграмме содержалось предложение передать часть прибыли от тура оркестра в дар жертвам нацистов.

Американский комитет, видимо, не осознал, как далеко он отошёл от своего «Заявления о принципах» (Statement of Principles) 1953 года, в котором объявил себя «жизненно связанным с политическими вопросами, так как они влияют на условия культурной свободы и культурного творчества. Эти условия находятся в жёстком противостоянии с тоталитаризмом в любой его форме, который вообще отрицает всё это» [517]. Это же заявление выражало сожаление по поводу «простого и позорного факта, что даже сегодня коммунисты и их сторонники никогда не пустят в свои интеллектуальные и культурные круги людей, замеченных в нацистской или неофашистской деятельности».

То, что Американский комитет может быть настолько слеп и допускает в своей деятельности противоречивый и морально несовместимый характер отношения к таким личностям, как фон Караян или Фуртвенглер, кажется удивительным. Три месяца спустя Джордж Кеннан, один из архитекторов стратегии освоения культуры с использованием политических императивов холодной войны, продемонстрировал, что он тоже был подвержен таким противоречиям. Обращаясь к Международному совету Музея современного искусства 12 мая 1955 года, Кеннан выражал своё сожаление следующими словами: «В последние годы среди нас появились самые предосудительные, тоталитарные привычки судить о пригодности культурного вклада потому, как мы воспринимаем политическую окраску его создателей. Я не знаю ничего глупее, чем это. Картина не становится более или менее ценной вследствие принадлежности художника к той или иной партии или его поддержки той или иной группы. Качество симфонического концерта, мне кажется, никоим образом не зависит от характера политического режима, при котором билетёр осуществляет контроль... В конце концов, культурные мероприятия не являются выставкой политических персоналий, в которой на передний план мы выдвинули человеческие фигуры, чтобы все восхищались чистотой их идеологических особенностей» [518].

Американские «рыцари холодной войны» в сфере культуры столкнулись с опасным противоречием: там, где призрак нацизма появлялся вновь, они энергично вели кампанию по разделению искусства и политики, но имея дело с коммунизмом, они не желали осуществлять такое разделение. Эта вопиющая нелогичность впервые проявилась ещё в конце 1940-х годов во время «денацификации» Германии. В то время как Фуртвенглер был награждён громкими концертами вместе с Иегуди Менухиным, Бертольд Брехт высмеивался Мелвином Ласки в журнале «Монат» [519]. Все предписания Конгресса в холодной войне в сфере культуры заключались в том, что писатели и художники должны были вести идеологическую борьбу. «Вы говорите о ведущих писателях, музыкантах и художниках - тех, кто был готов вступить в борьбу за то, что Камю называл литературной «завязкой», тех, кто был предан идее не только писать, но писать, выражая определённую систему ценностей. И мы были за это, и мы поддерживали это» [520], - объяснял Ли Уильямс из ЦРУ. То, что эти «рыцари холодной войны» в культуре могли так легко «развязаться», когда это им было на руку, вызывало, по меньшей мере, тревогу.

Похожим доверием, однако, не пользовались сочувствующие попутчики и нейтралисты, которых Американский комитет, по сути, оставлял на произвол судьбы. Никто не мог серьёзно утверждать, по крайней мере, в середине 1950-х годов, что коммунизм, вероятно, является главным врагом культурной свободы в Соединенных Штатах. Но профессиональные антикоммунисты, как и все профессионалы, хотели защитить и даже расширить свой рынок. Большая часть организованных антикоммунистических групп лоббирования и давления в Америке в 1950-х годах - общепризнанного времени падения «пятой колонны» - получила беспрецедентное распространение. В это время не было никакой реальной коммунистической угрозы в Америке. Перефразируя изречение Черчилля, антикоммунисты на самом деле были «прикованы к мёртвому телу».

«Медленно, но верно коллеги сплотятся вокруг одного, - точно предсказал Джеймс Т. Фаррелл в 1942 году. - Я доверяю своим коллегам это сделать. У меня есть большая уверенность в их способностях стать моими полицейскими и опекунами моей души. Моя вера в их возможности, к моему стыду, является непобедимой - вы не можете пошатнуть этот догмат моей веры. Все они маленькие ангелы-хранители души Америки» [521]. Сейчас же жёсткая линия Комитета заработала ему сомнительную репутацию как «отряду истины». Комитет, казалось, потерял всякое чувство меры и находился далеко от заявленной цели, которая заключалась в укреплении социальных и политических условий для культурного творчества и свободного интеллектуального роста. Шлезингер писал о своём чувстве отвращения к «элементам мстительности в изматывании сочувствующих попутчиков, как будто мы в 1950-х годах устраивали реванши старых, смертельных сражений 1930-1940-х годов... теперь у нас есть дела поважнее, чем погашение старых счетов. Комитет, занимающийся вопросами культурной свободы, вряд ли может ошибаться и грешить великодушием» [522]. Коллега Соломона Штейна из Корнельского университета писал в том же духе: «Сол, мой мальчик, что тебе нужно, так это дуновение свежего воздуха из северной части штата Нью-Йорк, Канзаса, Сиэтла или любого другого места, но не центра Манхэттена. Неужели вы так уверены, что все эти страстные литературные бои конца 1930-х годов и сражения сегодня на самом деле являются чем-то важным в истории Соединенных Штатов?» [523].

И это было главное. Американская интеллектуальная история не раз колебалась за последние два десятилетия (левые потрошили правых, и наоборот), и существование людей, разрывающих друг друга таким образом на части, было по меньшей мере безнравственным. Раздробленные в дрязгах академических вотчин, обе фракции упустили одну важную истину: абсолютизм в политике, будь то в форме маккартизма, либерального антикоммунизма или сталинизма, заключался не в противостоянии левых или правых. Абсолютизм не давал истории возможности поведать правду. «Всё это настолько прогнило, что я даже не знаю, — говорил Джейсон Эпштейн в бескомпромиссном тоне. - Когда эти люди говорят о противостоянии с интеллигенцией, то, что они делают, — это создание ложных и искажённых систем ценностей для поддержания идеологии, которой они привержены в данное время. Единственное, чему они преданы, — это власть и продвижение царистской, сталинистской стратегии в американской политике. Они настолько коррумпированы, что, вероятно, даже не осознают этого. Они - это маленькие лживые аппаратчики. Люди, которые ни во что не верят, которые только против чего-то, не должны идти в крестовые походы или устраивать революции» [524].

Комментируя «контрастные отношения с коммунизмом» многих интеллектуалов из числа солдат холодной войны, Джордж Урбан (George Urban), директор радио «Свободная Европа», сделал вывод, что они явились ответом на «принуждение к спорам, размежеванию и борьбе, почти никак не связанной с целями [525]... Их протесты были слишком навязчивыми, их цинизм слишком резок, а их анализ мира, который они оставили далеко позади, слишком глубоким. Они шли невпопад, но делали это одинаковым образом» [526].

Как писал Сидни Хук, Джоссельсон, который в это время восстанавливался после операции, сильно пошатнувшей его здоровье, хотя явно не сделавшей беспомощным, лёжа в шезлонге, заявлял, что он «более чем когда-либо убеждён, что естественная смерть настоящего [Американского комитета] будет лучшим событием для всех заинтересованных сторон... эта группа является неспособной сделать что-либо в любой сфере, за исключением сферы мелких ссор» [527]. Единственным способом уничтожения Комитета было прекращение его финансирования, и в октябре 1954 года Джоссельсон так и сделал. Ежемесячные переводы от Фонда Фарфилда Американскому комитету были приостановлены уже в начале 1953 года, и теперь, с прекращением ежегодного платежа в размере 4800 долларов от Парижского офиса, группа столкнулась с неизбежностью финансового краха.

Сидни Хук, который создавал Американский комитет вместе с ЦРУ, был потрясён решением Конгресса сократить финансирование. Игнорируя определение Джоссельсона о самороспуске Комитета, он вышел прямо на Аллена Даллеса, чтобы просить больше денег. Сол Штейн (который предупреждал, что «если американские интеллектуалы теряют свои голоса в Западной Европе за неимением 20 тысяч долларов в год, тогда новому Гиббону лучше начать точить карандаши прямо сейчас») был полностью проинформирован о таком развитии событий, равно как и Норман Томас, бывший кандидат-социалист на пост Президента США, который в то время занимал руководящую должность в Американском комитете. Кроме того, оба этих человека лоббировали свои интересы в разведывательном сообществе через «общего друга доктора Лилли», члена Совета по психологической стратегии и консультанта ЦРУ. Зная, что Норман Томас был близким другом и соседом Аллена Даллеса, Штейн предложил Томасу позвонить Даллесу, чтобы «напомнить о его интересе к нашей работе и предложить как можно скорее нам помочь» [528]. На это Томас ответил, что «звонок Аллену Даллесу без важного повода принесёт больше вреда, чем пользы», но затем сказал: «Есть некоторый шанс, что Даллес может быть в стране в эти выходные, я постараюсь связаться с ним в воскресенье» [529]. Это было в апреле 1955 года. К маю в казне Комитета обнаружился грант в размере 4000 долларов от фонда «Азия» ЦРУ и 10 тысяч долларов от Фонда Фарфилда. Джоссельсон проиграл.

Артур Шлезингер теперь писал Корду Майеру плачевные письма с жалобами на «некоторых членов» Исполнительного комитета, которых из-за вновь обретённой щедрости ЦРУ раздувало от собственной значимости. Мейер в ответ объяснял: «Мы, конечно, не планируем какую-либо долгосрочную полномасштабную помощь, и недавно предоставленный единичный грант был результатом настоятельной просьбы непосредственно Сидни Хука и косвенно Нормана Томаса. Мы надеемся, что передышка, предоставленная этой помощью, может быть использована либо этими господами, либо другими разумными людьми для реорганизации Исполнительного комитета и разработки интеллектуальной программы. Если эта реорганизация в руководстве окажется невозможной, то нам, я думаю, придётся позволить Комитету умереть естественной смертью, хотя я думаю, что этот курс может привести к неприятным последствиям за рубежом». В конце письма Мейер поблагодарил Шлезингера за то, что тот «оказался выше бесполезных разговоров», и выразил предположение, что они скоро «детально обсудят всю проблему в целом» [530].

Стратегия Даллеса-Майера оказалась полностью ошибочной, как и опасался Джоссельсон. Дополнительные долларовые поступления только откладывали момент окончательного конфликта между «меткими стрелками» из Нью-Йорка и искушёнными участниками операции в Париже. Менее чем через год взаимное недоверие и язвительность, которые впервые появились после набоковского Парижского фестиваля 1952 года, вылезли наружу. 26 марта 1956 года английская газета «Манчестер Гардиан» опубликовала письмо Бертрана Рассела, в котором говорилось о «зверствах ФБР в ходе судебного разбирательства над Розенбергами». Автор сравнил Америку с «другими полицейскими государствами, такими, как нацистская Германия и сталинская Россия». Джоссельсон немедленно отреагировал, предложив Ирвингу Кристолу найти «умного американского корреспондента в Лондоне», чтобы взять у Рассела интервью и «показать, что Рассел не видел никаких новых доказательств по делу Розенбергов, и что его заявление было основано на коммунистической пропаганде, которую он в силу своего возраста уже не может отличить от истины» [531].

В то время когда Джоссельсон готовился нивелировать обвинения Рассела с помощью тщательно построенного интервью, Американский комитет решил пойти в лобовую. Письмо протеста было направлено непосредственно Расселу. Его обвинили в «грубом отступлении от стандартов объективности и справедливости» и в оказании «существенной помощи врагам, с которыми он, как предполагалось, должен был вступить в бой». Расселу был задан вопрос: не приходило ли ему в голову рассмотреть «уместность ложных и безответственных заявлений о процессе осуществления правосудия в Соединенных Штатах из уст сторонников культурной свободы, в частности членов Конгресса за свободу культуры»? [532] Не удивительно, что ответом Рассела на письмо стал его уход в отставку в качестве почётного председателя Конгресса.

Джоссельсон был в ярости, и не в последнюю очередь потому, что письмо Расселу было «передано нам в самой безапелляционной форме». Это казалось немыслимо, что такое сообщение могло быть отправлено в любой другой филиал Конгресса без предварительного согласования с Джоссельсоном. После созыва чрезвычайного кворума Исполнительного комитета в Париже Джоссельсон направил послание с официальным осуждением американского подразделения за его неспособность «проконсультироваться с нами во время осуществления внутри Конгресса мер, которые могут иметь серьёзные международные последствия» [533]. Было слишком поздно что-либо предпринимать для восстановления Рассела, чья четвёртая отставка из Конгресса уж точно была последней. В июне 1956 года его имя было удалено из всех штампов на документах Конгресса.

Однако проблемы на этом не закончились. Два месяца спустя прошение об отставке Джеймса Фаррелла с поста национального председателя Американского комитета появилось во всех газетах. Фаррелл был сложным человеком. Будучи общепризнанным антикоммунистом, он терпеть не мог многих нью-йоркских интеллектуалов, чьей излюбленной позой был «авангардизм Парк-авеню», который являлся лишь предлогом, чтобы не делать свою работу качественно. Фаррелл однажды уже уходил из политики; в письме Мейеру Шапиро в 1941 году он говорил: «Я понял, что сегодня в мире я могу сделать не так много, и есть достаточно людей, изображающих из себя государственных деятелей. Поэтому я предпочитаю сосредоточиться на своей работе» [534]. С другой стороны, перед искушением крестового похода против коммунизма было трудно устоять, и он взял руководство на себя, в конце концов, потерпев поражение не от коммунизма, а от мелкой бдительности своих коллег-крестоносцев. «Помешательство на каком-то одном предмете, - однажды предупреждал Джордж Оруэлл, - и страх произнесения ереси не дружат с творческими способностями». Письмо Фаррелла об отставке пахло усталостью от холодной войны: «Мы никогда не были способны пустить наши корни глубоко в американскую жизнь. Мы не смогли внести достаточный вклад в борьбу против цензуры в нашей стране... настало время для всех, кто верит в дух свободы, предпринять новые усилия, направленные на достижение его возрождения... Мы постоянно балансируем по краю и рискуем превратиться в политический комитет со своими взглядами по вопросам внешней политики и многим другим вопросам. Таким образом, мы находимся перед угрозой смешения политики и культуры». Он также подчёркивал личную причину для отставки, которая была завуалированным предупреждением для других писателей о сущности Американского комитета: «Если я хочу писать лучше, то я должен уделять этому больше времени и учиться» [535].

Наверное, всё так бы и завершилось, но Фаррелл решил объявить о своей отставке сначала в «Нью-Йорк Таймс». В ночь на понедельник 27 августа 1956 года, по-видимому, изрядно разойдясь от алкоголя, он позвонил в редакцию. В своём прошении об отставке он критиковал неспособность Американского комитета к сплочению как массовой организации, беспомощность сделать что-либо с цензурой в Соединенных Штатах, невнимание к американским гражданским свободам и отношение к маккартизму. Принятием прошения об отставке Фаррелла занималась назначенная советом директоров Диана Триллинг. Ответ на это прошение она оформила в письме, наполненном ледяным презрением.

Новость об отставке Фаррелла привела Майкла Джоссельсона в Париже в неистовую ярость. Джоссельсон гневно писал: «Мы не можем понять, почему Комитет не использовал 24-часовой период между временем, когда г-жа Триллинг получила прошение, и временем, когда эта история попала в печать, чтобы заменить первоначальное заявление Джима Фаррелла на заявление об отставке, которое бы устраивало все заинтересованные стороны?» [536].

Поиграли и хватит. Когда Ирвинг Браун получил письмо с просьбой оплатить членские взносы в Американский комитет за три года, он попросту проигнорировал его. Юнки Флейшман отказался от своего места в совете в октябре 1956 года, обосновав это занятостью в парижской операции. 31 января 1957 года Сидни Хук написал Набокову о том, что Американский комитет «неохотно принял решение о приостановлении активной организационной деятельности» в связи с финансовыми трудностями.

В сентябре 1954 года Корд Мейер взял на себя руководство Отделом международных организаций вместо Тома Брейдена, который ушёл в отставку из ЦРУ [537] и переехал в Калифорнию, чтобы стать редактором газеты, купленной для него Нельсоном Рокфеллером. Мейер унаследовал подразделение, которое тогда обладало самой высокой концентрацией скрытой политической и пропагандистской деятельности в похожем к тому времени на осьминога ЦРУ [538]. Более того, происходило всё это в атмосфере, чрезвычайно благоприятной для тайных операций. В сверхсекретном докладе, представленном президенту Эйзенхауэру в том же месяце, говорилось: «В рамках национальной политики ещё одним важным требованием является агрессивная тайная психологическая, политическая и полувоенная организация - более эффективная, более уникальная и, если необходимо, более безжалостная, чем та, которой пользуется противник. Никому не должно быть позволено стоять на пути скорейшего, эффективного и надёжного выполнения этой задачи. Теперь становится ясно, что мы стоим перед лицом непримиримого врага, явной целью которого является мировое господство любыми средствами и любой ценой. В такой игре нет правил. Ранее применявшиеся нормы человеческого поведения в данном случае не подходят. Если США хотят выжить, давняя американская концепция «честной игры» должна быть пересмотрена... Возможно, необходимо, чтобы американский народ ознакомился, понял и поддержал эту глубоко противоречивую философию» [539].

Тем не менее, важность Отдела по международным организациям не всегда отражалась в запале его сотрудников. Том Брейден изо всех сил старался воодушевить своего помощника, но сталкивался с полным безразличием. «Его звали лейтенант Баффингтон (Buffington). Он оставил кучу записок, но ничего не делал, - рассказывал Брейден. - Он был пустой тратой времени, ничего не делал весь день. Он приходил в девять, вешал шляпу, читал «Нью-Йорк Таймс», а затем уходил домой» [540]. Отслеживая в шутку генеалогию случайных сотрудников, прибывавших в Париж, Джоссельсон и его близкие друзья называли их Георг I, Георг II, Георг III и так далее. Георгом IV был Ли Уильямс, также в шутку известный как Дешёвый (Nickel and Dime; игра слов с его служебным псевдонимом) и намного реже как «мистер Рочестер». Уильямс произвёл лучшее впечатление, чем большинство его предшественников, доблестно разделявших две культуры стремительно обюрокрачивавшегося ЦРУ и Конгресса, который представлялся более богемным. «Я вспоминаю поездку на машине по Парижу вместе с Кордом [Мейером] после встречи с Майком, когда Корд повернулся ко мне и сказал: «Вы знаете, Ли, вы действительно нравитесь Майку», - вспоминал Уильямс. - Сукин сын! Как будто он был удивлён. Я нравился Майку, потому что никогда не пытался учить его, как выполнять его работу - я сидел у его ног, я был почтителен к нему» [541]. Однако настоящим союзником Джоссельсона был Лоуренс де Новилль, который после 10 лет работы в Европе захотел отправиться домой. Получив новое «прикрытие» в нью-йоркском офисе радио «Свободная Европа», он покинул Париж в конце 1953 года.

С де Новиллем работать было нелегко, и после его ухода Джоссельсон всё больше и больше стал думать об оперативных сотрудниках Конгресса как о «мальчиках-посыльных». «Вначале ребята из ЦРУ представлялись хорошими, интересными, благородными людьми, такими как Лоуренс де Новилль, - рассказывала Диана Джоссельсон. - Но потом они постепенно начали портить впечатление о себе, и Майклу стали нравиться меньше. Когда появлялись новые оперативные сотрудники, Майкл, как я могла заметить, пытался отвязаться от них, но они были очень цепкими. Майкл никогда не предлагал им самостоятельной работы. Он дружил с ними, расспрашивал об их семьях, карьере, и мне представлялось, что они восхищались им, но Майкл был полон решимости защищать Конгресс от Управления и не допускать возможности предания взаимоотношений огласке» [542]. По словам Дианы, отношения между Майклом и его коллегами из Управления стали всё больше напоминать бессмысленную и глупую возню. «Они хотели показать Майклу, что находятся под его контролем; Майкл, вероятно, приветствовал возможность информировать их о ходе дел, помогая сохранить иллюзию». Диана, которая услужливо подносила оперативникам коктейли с мартини, когда те приходили к ним домой, позже характеризовала их как «неизбежное зло». «Для меня они представляли значение меньшее, чем моя горничная» [543].

Корду Мейеру с трудом удавалось привлекать в своё подразделение сотрудников Управления. Это было одной из проблем. Не то чтобы существовал недостаток подходящих кандидатов. К середине 1960-х годов ЦРУ хвасталось тем, что может укомплектовать любой колледж штатом своих аналитиков, 50% которых обладали учёными и 30% докторскими степенями. Всё это побудило одного из чиновников Госдепартамента заявить: «В ЦРУ больше либерально настроенных интеллектуалов на квадратный дюйм, чем где-либо ещё в правительстве». Но этот тип сотрудников присоединился к Управлению не для того, чтобы заниматься тем же, что они могли делать на территории кампуса. Они искали приключений, а не работу следить за людьми, которых могли повстречать только на званых приёмах. «На людей в Отделе по международным организациям великое множество сотрудников ЦРУ смотрело как на своего рода бездельников. Так считали особенно те, кто был уверен, что нам следует заниматься тяжёлой разведывательной работой, вербовкой шпионов и добыванием документов, а всё остальное просто ерунда» [544], - говорил сотрудник ЦРУ Дональд Джеймсон. «Некоторые люди в ЦРУ считали, что не следует тратить деньги на всех этих левых» [545], - подтверждал Лоуренс де Новилль. Поэтому Корд Мейер начал поиски в других местах.

«Корд отличался уникальными интеллектуальными способностями, - говорил Ли Уильямс. - Он был вхож в интеллектуальные круги Америки и пользовался огромным уважением в литературных кругах» [546]. Поступив в Йельский университет в 1939 году, Мейер изучал английскую поэзию «от метафизических поэтов XVII века до современной поэзии Йетса и Т.С. Элиота под руководством профессора Мейнарда Мака (Maynard Mack), который оставил нам неизменное уважение к изящному величию поэтических достижений и посеял в некоторых из нас желание писать стихи» [547]. Мейер пробовал свои силы в поэзии, публикуя некоторые «неплохие» стихи в университетском журнале «Йель Лит» (Yale Lit), редактором которого стал впоследствии.

В 1942 году Мейер защитил с отличием диплом в области английской литературы. Его литературные амбиции были сорваны войной, в которой погиб его брат-близнец, а он сам потерял глаз на Гуаме, когда у его ног разорвалась японская граната (это объясняет, что впоследствии в ЦРУ у него был псевдоним Циклоп). С того времени он написал несколько статей, а в 1980 году мемуары под названием «Считаясь с действительностью» (Facing Reality).

Будучи редактором «Йель Лит», Мейер следовал по стопам Джеймса Джизуса Англтона, легендарного шефа контрразведки ЦРУ. Литературно образованный радикал Англтон привёл Эзру Паунда (Ezra Pound) в Йельский университет и в 1939 году основал журнал стихов «Фурьосо» (Furioso; его имя как редактора появлялось на страницах журнала даже в то время, когда он был шефом контрразведки в Риме). Англтон был частью важного звена, которое позже стало известным как «источник П» («П» означало «профессор»), что указывало на связь Управления с «Лигой плюща». Видным членом «источника П» был Уильям Слоун Коффин (William Sloane Coffin), выпускник Йельского университета, завербованный Алленом Даллесом. Вспоминая о своём решении присоединиться к Управлению, Коффин позднее заявил: «Сталин заставил Гитлера выглядеть бойскаутом. Я придерживался решительных антисоветских взглядов. С такими мыслями в голове я наблюдал за развитием войны в Корее. Но не следил за ней слишком пристально и не ставил под сомнение причины. Когда в 1949 году я окончил Йельский университет, то думал идти в ЦРУ, но вместо этого пошёл в семинарию. Спустя год пребывания в Объединенной теологической семинарии (Union Theological Seminary), когда угроза войны с Советским Союзом казалась реальной, я ушёл из семинарии, чтобы поступить на службу в ЦРУ, надеясь быть полезным во время войны. ЦРУ финансировало некоммунистических левых, но это не накладывало жёстких обязательств. В те дни у меня не было возражений по поводу американской политики, но, оглядываясь назад, могу сказать, что я не был столь невинным и незапятнанным» [548]. Среди новобранцев из «Лиги плюща» Коффина были Арчи Рузвельт (Archie Roosevelt), читавший лекции по английскому языку в Гарварде под руководством известного главы Уодхэм-колледжа (Wadham College) Мориса Боуры (Maurice Bowra), прибывшего по обмену из Оксфорда на год, и двоюродный брат Арчи - Кермит «Ким» Рузвельт, который окончил школу Гротон и Гарвардский университет несколькими годами ранее.

Ещё одним важным связником «Лиги плюща» - и миниатюрным изображением «источника П» - был профессор Норман Холмс Пирсон (Norman Holmes Pearson), уважаемый гуманист, известный своей редакторской работой над пятитомником «Поэты, пишущие на английском» (Poets of